Порция заначек

как Англия слила НТР: раз ww.livejournal.com/magazine/1555329.html и два www.livejournal.com/magazine/1394693.html
Уссурийская железная дорога: www.livejournal.com/magazine/1573485.html или раз www.zdt-magazine.ru/publik/history/2007/sept07/... и два ru-history.livejournal.com/4573866.html
Про русскую печь www.livejournal.com/magazine/1573948.html или m.colors.life/popup/viewPost.php?postId=635197/
про ругательство "японский городовой!" www.livejournal.com/magazine/1550154.html или тут humus.livejournal.com/2408578.html
"Дело о здравой женской психике" aprilegirl.livejournal.com/61350.html

---

Как шикарно я скаталась на Пионерскую вчера по ветерку. Какую роскошную пряжу я оттуда привезла, просто лопни глаза смотрящего. Пять мотков, как раз на свитер, вместо уехавшего к френдессе на ПМЖ. Какую роскошную простуду я оттуда привезла, просто умри все живое в моем лице.
Пойду переживать этот факт, пока волшебные карамельки еще не кончились.

@темы: шпинат-паркет

---

...

В ЖЖ я сегодня другое положила и комментарии отключила, и у меня есть причины так сделать. А здесь будет так.
Вот это - ради четкого видеоряда.

А вот это - чтобы те, кто текст не знает, могли его расслышать

---

В ЖЖ я сегодня другое положила и комментарии отключила, и на у меня есть причины так сделать. А здесь будет так.
Вот это - ради четкого видеоряда.

А вот это - чтобы те, кто текст не знает, могли его расслышать

---

Ангельский чин. Победа.

И когда я его услышала, то поняла себе, что попала я, как кур в ощип, и раньше Пасхи своего крылечка не увижу, а то и до Красной Горки* прокукую в городе. Потому что пять минут не дышать - это значит, казенные дни* мне удлинят, проб СОЭ-РОЭ будет не три, а не меньше четырех, потому что вторичное воспаление будут ловить, пока не поймают, или пока не успокоятся. И с койки больничной отпустят тоже не с остальными, а попозже. Поняла и загрустила, а потом и задумалась. Вышли мне боком ночные прогулки до окна и сиденье на койке с голой спиной раньше времени. Заметила, что пока думала, сестрички с доктором вышли. И стала заново бокс оглядывать, потому что предстояло мне в нем провести больше времени, чем я думала, а глаза еще после всех возвратов в разные стороны и видят невесть что. Глаза скосила - а мне с соседней койки Серафима улыбается. Ой, девочки, говорит, какой мне сон чудесный снился. Ирина ей - ну что же, расскажи свой сон, то нас Ена развлекала, теперь твоя очередь.
Серафима ей кивает - расскажу, он хороший.
Снилось мне, что вижу я в небе созвездие, каких раньше не видала, в нем четыре звезды, как крест, но не ровный, а как если бы ребенок нарисовал. А приглядевшись, увидела я, что это не звезды, а женщина, и не просто женщина, а горожанка, но вообще не наша, и звезд наших даже ни разу не видела. И что живет она вечно, и будет жить еще вечно, но она не божество и не ками, а просто женщина, но созвездие. И живет в городе на берегу океана, где вроде бы началась ролла. А почему она там началась, и что он за город, я не знаю, просто город у моря, но не как Петербург, песочными часами, а такой длинный, как ящерица.
И снилось, что эта женщина родила по очереди четырех дочерей. И каждая из них прожила свою жизнь, и все четыре жизни были похожи на сказки, потому что они были дочери женщины, которая на самом деле звезды. Первая родилась - как звезда взошла в зимнем небе, над бараками рядом с ярмаркой, была она темноволосая и мечтательная, а когда звучала музыка, все тело у нее танцевало. Ее отравили чем-то в трактире, и когда она упала навзничь, охнув удивленно, казалось, что у нее на лице сцепились в смертельной схватке две бабочки. Вторая родилась - как звезда упала весенним вечером, в предместьях перед большой рекой, впадающей в море. Она была грустная и задумчивая, училась в университете, изучала философию и литературу, полюбила рыбака и с ним вместе утонула в той реке, и по ним долго плакали чайки. Третья родилась - как будто оставила на небе огненную черту за собой падающая звезда, который не было видно. Она была рыжая и смуглая, связалась с анархистами и шила им флаги, делала патроны, и одной ночью ее застрелили в уличном бою. Четвертая родилась осенью, как будто созданная из звездного света, дождя и пепла, была она беззаботной и нежной, любила всех - и никого, а больше всего она любила вино, и вино любило ее. Ее жизни пришел конец в день праздника урожая, и каждый год ее вспоминают колокола в кладбищенской церкви того города. Четыре жизни было, коротких и ярких, четыре красивых сказки, четыре черты по небу.

Рассказывает нам это - а сама улыбается. Хорошо ей еще раз это проживать. Я завозилась, подушку повыше приподняла, чтобы товарок по трудам видеть, смотрю - у Ирины глаза шире лица и на переносице даже веснушки проступили, до чего сильно кровь от щек отлила. Фотиния голову повернула и тоже молчит, свое что-то думает. Красиво, говорю, это правда, но красота какая-то печальная, тебе не кажется? Серафима улыбнулась - нет, что ты, отчего же печальная, это же хорошо, когда человек умирает, как и жил, это правильно. А вот если смерть как бы не от этой жизни - вот это печально, и страшно даже. Я и призадумалась. С одной стороны - она вроде бы и права, а с другой - вот те люди, под зеленой травой да под городскими прожаренными зноем улицами - они своей смертью умерли? какая была их? Та, что от пуль и снарядов или та, что от заразы? что на самом деле их последнее прибежище? вода морская, а то и речное дно, или земля, причем не кладбищенская, не свящёная, а какая попало, выгородка каменная - и то за честь им, получается, потому что тем, в городе вокруг холма, и того не досталось, а с другой стороны - по гордости и честь, потому что часовни те, по сторонам от огня, на часовни что-то не очень похожи. Да им и не надо там ни заступничества, ни водительства. И пока я думала свою мысль, плавая в поту от усталости, Ирина голос подала. Ты, сестра, как-то странно мыслишь, - сказала. По-твоему выходит, что все, кому в войну не повезло с оккупантами встретиться, как-то так линию свою провели, что она должна была закончиться там и таким образом. Серафима на нее посмотрела как-то с жалостью даже - прости меня, мне будет трудно тебе объяснить. По тебе видно, что ты не танцуешь, а мне через движение проще. А Ирина ей в ответ нехорошо так усмехнулась - а ты, говорит, попробуй, трудно не значит невозможно. Серафима задумалась, голову стриженую рукой потерла - сразу видно, нет привычки без косы ходить, по затылку елозит оно, колется - ну хорошо, говорит, я попытаюсь. Так вот, когда идешь прямо, рано или поздно место для шага кончится, потому что что-то там будет, верно? Ирина молча лицо сделала - мол, продолжай - и Серафима договорила: ну так вот, иногда сразу видно, что человек идет, например, к обрыву, или хочет пройти под козырьком крыши, на котором снег навис, то можно даже предупреждать, и в этот раз ничего не случится, но если предупрежденный не возьмет в привычку смотреть вперед или вверх, то следующий раз случится обязательно, и предупредившего рядом уже не окажется. А бывает так, что казалось бы, ничего не предвещало этой беды, и человек вроде разумный и осторожный, и жизнь живет достойную, а все-таки его часть в этой случайности тоже есть. Ирина медленно так, с остановками, спрашивает - это какая же, говорит, часть? А Серафима ей - а вот ты меня остановила, когда я в коридор пошла, и за твое наставление тебе спасибо, потому что я без ума, без опыта, не понимала, что делаю, и теперь запомню и в следующий раз такой глупости не повторю. А когда ночью сестры пришли нас чаем мятным поить - кто-то ведь вставал. А тут все, кроме меня, не впервые. И не то чтобы это вина, потому что в бреду чего не натворишь, вон, койки-то к полу привинчены, и одежда на нас без завязок, и наверное, это не просто так. Но бред этот у каждой свой. И видим мы в нем не свою смерть, ту, которая нас от нашей настоящей смерти разлучить пытается. Победим - получим свою смерть, будет жизнь полная, как у звезды, покатившейся по небу. Сдадимся - и не будет ни смысла, ни толку во всем, что делали. Я не утерпела, возразила: ты меня прости, говорю, но за все разы, что я прививалась, смерти я в бреду не видала ни разу. Ками видела, всяких и разных, горний мир сколько раз видела, чужих смертей перевидала без счета, и чужих мертвых тоже - а такую смерть, которая за мной бы шла, не видела. Серафима плечом шевельнула - узнать смерть в лицо могут только святые и подвижники, и то не все. Владыка Виссарион, кстати, в рождественской проповеди об этом говорил, и отдельно говорил, что мудрость не в том, чтобы знать, что тебя ждет на твоем пути, а в том, чтобы знать свой путь и не терять его. Ирина щекой дернула - сестра, говорит, очнись, какой свой путь? Ну вот я росла в Тамани, думала выйти замуж за рыбака, держать рюмочную, родить детей и уйти в лиман, а где я и где Тамань, какая рюмочная, какие дети? Хотела рожать, а пришлось жизни лишать, хотела любить, а пришлось бить смертным боем, как бы я в эти руки детей взяла, как ими пищу трогать? А Фотиния из своего угла голос и подала - любовь, говорит, тоже разная бывает. И опять молчит. Ирина ей - ну да, конечно, сильно оккупанты нас любили, когда налеты свои планировали, тебе ли не знать. Отчего же, говорю, не любили, любили. Свою правду нам несли, свой порядок, свои правила. Самое ценное, что у людей во всякой земле бывает. От нелюбви такое не делается, от нелюбви отворачиваются и не смотрят, а тут... четыре больших доли в воздухе, это двенадцать часов, да невесть куда приземляться, да без поддержки с земли, сама посуди. Те две базы во фьордах не в счет, то не поддержка, то так... скорее для сердца, чем для дела. Она замерла, и смотрит на меня, как кошка на заборе. Потом засмеялась тихонько - вот, а говорили, что медички в тактике ничего не смыслят. И я ей посмеялась - да это не тактика, это логика. Думала, что уже и разошелся разговор, уж очень неприятный был. А Ирина опять до Серафимы приступила - ну хорошо, говорит, а эпидемии? Они тоже не случайные и тоже есть часть русских людей в том, что с ними произошло? А я ей вместо Серафимы отвечаю: - это ты не туда свой вопрос адресуешь, я тебе лучше на него отвечу. Во-первых, не случайны, и если бы не русская непролазная бытовая грязь и не скученность в рабочих бараках в городах, такой бы беды не случилось, так что и жадность заводчиков, и неряшество сельское - все свою роль сыграло. Так что в этом месте страна шла прямым путем к обрыву, и этот обрыв бы нашла не таким путем, так иным. А во-вторых, люди, в этом выросши, хорошую жизнь бы не приняли никак, им проще было умереть за право ее иметь, чем этим правом воспользоваться. И то, что поветрие их всех в воду свалило, еще не самый плохой вариант.
Она мне из угла своего - сестричка, милая, да что же хуже-то может быть? Война с революцией и то не так страшно. И тут как поплыло у меня перед глазами... я ее, за койку двумя руками держась, чтобы не подняться, и спрашиваю: - война, говоришь, не страшно? а если две? революция не страшно? а если тоже две? Да между войнами в промежутке, чтобы жизнь сладкой не казалась? А у самой на потолке, как на экране кинозала, разворачивается такое, что не приведи бог никому видеть: сперва люди, с обмотанными белым полотном лицами, кашляя кровью, идут сквозь белый же дым, не то туман, на вражеские позиции, чтобы убить тех, кто их убил, зная, что они мертвые уже, потом бесконечные рвы с мертвыми, которые при жизни от скелетов не отличались по виду, и дымные печи, в которых людей сжигали не переставая, как на заводском конвейере, а еще горожане, которые приезжали в деревню, чтобы с оружием у своих же последнее отобрать, и потом еще подвал какой-то, куда, как в преисподнюю, идет покойный император Николай Александрович с супругой и детьми... и понимаю я, что это охвостья ответа на мой вопрос, и вот этим мне делиться никак не надо, никогда и ни с кем.
И спокойно так, по возможности внятно, говорю - девоньки, встаньте кто-то, нажмите кнопку, как-то мне не очень. Открыла глаза от того, что мне по руке шлепали, вену искали. Ткнули сульфокамфокаин, за ним дифенгидрамин в мышцу плеча, и сказали лежать и не шевелиться, пока плеврит не поймала. Заодно всех остальных посмотрел инфекционист - молодцы, говорит, все победительницы. Отдыхайте. Уже засыпая, я подумала, что в этом случае дома-то у себя я бы, пожалуй, только руками развела. И уже окончательно вставая на горнюю тропку, решила себе напомнить доделать все-таки лодку, как домой доберусь.

----
* Красная Горка - воскресенье, следующее после пасхального
* время оплачиваемых дней после прививки, считающихся рабочими

@темы: слова и трава

---

Опытное

Ну и что я могу сказать про разницу в пользовании браузерами из-за проблем с Дримом.
1) Турбо-режим Оперы, конечно, позволяет попадать в аккаунт и как-то им пользоваться
2) зато он не позволяет смотреть половину видео-материалов, выложенных друзьями - и слушать музычку из Вконтактика тоже не позволяет, для этого кнопочку "турбо" надо отжать.
3) есть некоторые проблемы со скачиванием того, что Мозилла позволяет скачивать легко и просто.
Итого:
Поскольку сам Дрим народ в массе своей так и не освоил, Дрим оказался зеркалом (и, внезапно, не очень удобным зеркалом) ЖЖ. Я, как и еще несколько сотен русскязычных пользователей, для той площадки, что называется, "в рамках допустимых потерь". А ЖЖ, в свою очередь, выглядит чем далее, тем менее привлекательно, если рассматривать его как площадку для общения. И что-то я начинаю уставать от этого всего.

Может быть, я слишком много хочу. Может быть, я интроверт .

---

тут побежали... ну и я за всеми)

Предположу, что тот, кто очень ждал очередной встречи с тобой, в словах приветствия слышит ещё один звук – тихий, на грани восприятия… …свист ветра – индикатор скорости

«Адреналин - основной гормон мозгового вещества надпочечников. Его секреция резко повышается при стрессовых состояниях, пограничных ситуациях и т.п. В основном под «адреналиновой зависимостью» подразумевают психологическое привыкание.» © Внезапное падение. Переворачивающийся горизонт. Ты быстро запоминаешься и красиво отличаешься, впечатляя всех, кому это не дано. Чистый восторг, затыкающий горло, - панорама ли океана, несколько ли нотных переливов тому причиной. Ты ценишь яркие эмоции. И всячески на них провоцируешь. Черпаешь вдохновение даже в ссорах – что уж говорить о притянутых тобой приключениях. Тёмные углы и ненадёжная тишина. Если за спиной кто и стоит, этого не узнаешь. Ты лучший источник острых ощущений. Гарантированно прогоняешь обыденность – каждый раз. Зависимый от вещества обычно осведомлён о последствиях своего выбора. А вот тесное общение с тобой заманчиво ещё и тем, что таких последствий не влечёт. Повлечёт ли другие, решать уже тебе и немножко - случаю.

Пройти тест

---

Я сегодня почти молодец и точно умница.

Только что закончила мыть окно. Да, простуда. Да, температура на грани криминальной. Да, мигрень. Но если окно не помыть, то при + 17 на улице и жарящих во всю мощь батареях будет не лучше, причем на выбор двумя способами не лучше: комары и аллергия на укусы или жарко и нечем дышать. Поэтому окно помыто. Но!
Благословенны будьте, автолюбители! Потому что для вас придуманы автощетки. Особенно будьте благословенны джиповоды! Потому что для вас придуманы автощетки с удлиненной ручкой - и ее как раз хватает чтобы дотянуться до дальнего края рамы. А хороша автощетка тем, что после нее окно не надо, вымыв, вытирать. Ее надо просто как следует намочить и прошуровать по окну - раз, еще раз, еще три-четыре раз. Да, несколько следов от капель останутся, но после первого же дождя окно все равно будет выглядеть хуже, чем оно сейчас выглядит, а сил уйдет меньше, и времени тоже - напомню: +17, яркое солнце, южное окно, обгораю я на счет "раз", засветка сетчатки происходит еще быстрее. С автощеткой я успела.
Окно чистое, сетка стоит, цветы выкупаны, подоконник протерт. Можно болеть с чистой совестью. Отсюда следует, что совесть моя, вероятно, может жить где-то в этой части комнаты, но на детали и конкретику мне пока что пофиг, она уже все равно чистая, так что искать ее СЕЙЧАС я не буду.)
Все.
Душ. Чай. Диван. И работа только в 10 вечера, какое счастье.

@темы: техника дошла

---

@темы: заначки

---

Ангельский чин. Борение.

К завтраку, однако, глаза мы продрали кое-как. Пришли сестрички, нам дали сначала по очереди отвар дубовой коры с мятой и хвойным экстрактом, рот прополоскать, потом воду для второго полоскания, смыть средство. На вкус оно терпкое, и даже горьковатое, но без него весь рот обкидает, а потом он облезать начнет, и рот-то бог бы с ним, но за ртом дальше пойдет, и по самое выходное отверстие так же все клочьями облезет, и будет ни сглотнуть ни плюнуть - а так и до капельниц недалеко. Так что рты мы полоскали тщательно, на совесть, а Серафиме рот сестра чистила, тампоном с этим самым средством. Потом нам дали горячие салфетки, чтобы руки и лицо обтереть, а после всего принесли жидкий брусничный кисель. После двух дней в жару и с бредом, вкуснее того киселя, казалось, ничего и на свете не пробовали... Но поместилось в нас в каждую, все-таки, не больше чем полкружечки, да и от того все устали и легли отдыхать. Ну как в каждую - не в каждую: Серафима так и спала, смеясь во сне и время от времени взмахивая рукой и поворачивая на подушке голову, и даже от горечи ни разу не поморщилась. Мне это хорошим не показалось, но у меня свои соображения, а пока врачи не беспокоились, мне рот открывать не следует, я тут не персонал, мое дело маленькое, лежать и выздоравливать. А не беспокоиться они могли еще полные сутки. Ну, мое дело лежать, вот я и лежу. И остальные также: Ирина дышит аккуратно, и даже губами не шевелит - ну еще бы, наплясалась ночью-то, как и на кисель сил хватило, непонятно, а Фотиния тихонько шелестит в своем углу, утреннее правило читает, наверное.
И в больничной этой полудреме слышу я голос из-за окна. Женский, негромкий, но упорный. Зоря, зовет, Зорюшка! Зоря, это я, мама твоя. Ну, зовет и зовет, я молча лежу, слушаю - может, кто и отзовется. А Ирина вот не смолчала. Что ж, говорит, она так надрывается, неужели в палату не пропустят. За ней и я рот раскрыла - тут, говорю, не во всякую палату ход-то есть, к нам вот например нельзя. Ирина мне в ответку - а в этих палатах не бывает тех, кого приходить проведывать могут. Ну почему, говорю, бывает всякое. И у полицейских есть родители, и у учителей. Только из привитых Зорей вроде никого и не звали. И Фотиния вдруг говорит - меня звали, до пострижения. Ирина на нее глаз скосила - а что, говорит, тебе настоятельница в послушание не вменила примирение с матерью? Фотиния говорит - так я с ней и не ссорилась, я все делала, как она велела, и почитала каждое ее материнское слово, и выполняла по своему разумению. Тут и я голову повернула, но не спрашивать, сначала посмотреть. Нас ведь перед помещением в бокс из своего раздели, а значит, головы у инокинь непокрытыми остались, а так лицо виднее.
Присмотрелась я - ну так и есть: русая в рыжину, без веснушек, и лицо... вот выжильцы - они всегда наособицу до пятого колена, потом приметность эту нездешнюю размывает, конечно, - а у нее в лице вся особинка видна как на ладошке, свежая она. И нехорошая. У шведов и норвегов лица немножко лошадиные, как и у англичан, и у детей от них рождённых так остается, только детей от англичан у нас в заводе нет, а от шведов и норвегов есть, и много, они когда шельфовую нефть привозят, потом насколько-то остаются, а потом от них дети остаются. Немцы все легко на солнце обгорают, и нос у них слабый, поэтому у всех ломаный, почти без исключений, и у детей от них так же, и от их детей тоже. А натуральных немцев считай и не осталось совсем, только и славы, что немцы, а так - люди себе и люди, в работе только совсем безголовые, ни вовремя остановиться, ни себя оберечь. Французы часто со слабыми глазами, поэтому многие щурятся, также и дети их, и дети их детей.Так-то французы есть, и язык французский есть, он петь хороший, и стихи на нем красиво звучат, и люди они вежливые и приветливые, не без придури, разумеется, а кто без придури-то. Свои отличия есть у поляков, у испанцев, у итальянцев... то есть, теперь они еле видны, в третьем-четвертом колене, а там, под тем небом, если люди остались, с русскими смешавшись, то наше русское в них уже тоже размылось, и если не знать, куда смотреть, то поди догадайся, что у этого бабка или дед из России привезены к тамошнему солнышку. А у Фотинии особинка свежая, ей лет тридцать еле-еле, той особинке, и видна она очень хорошо. В том числе от большой к этой особинке нелюбви. У этих деток, хотя какие они теперь детки, взрослые уже давно, кто выжил - так вот, в детстве-то у них мордахи круглые, дите и дите, а как в доростки войдет - челюсть нижняя делается квадратная, совсем как у тяжелой дорожной техники ковш. А только своего горячего до слез хлебнули они все с рождения, каждому досталось, вот и Фотинию не обошло. Подбородок у ней приметный, и скулы тоже, а больше того глаза. Раскосинки нашей российской нет вообще совсем нисколько, и польской круглинки нет, и кавказской соколиной повадки тоже незаметно, а и к сибирскому воздуху тот глаз непригоден, ветер с холодом не держит. Такие глаза для того, чтобы смотреть в теплую травянистую степь, далеко.
Посмотрела я на нее внимательно, так чтобы она на меня в ответ глянула, и спрашиваю - инокиня, а ты не из военных детей? Она мне - верно, говорит, из военных детей, мать в Олонце жила, когда на него налетели. Помолчала и продолжила: налетели по зиме, а к лету их уже выбили, а в октябре в том же году она меня и родила. Голова у нее от меня стала болеть, когда я заговорила, и она меня свела в церковь, как одержимую, но батюшка одержимости во мне не нашел, потому что я к иконам сама пошла и от красоты в храме плакала, но не громко, а просто слезы текли. Меня там бабушки научили молиться, так что говорить я училась по молитвослову, и в церковь ходила за новыми словами - а выходило что за новым правилом. От этого матери стало еще хуже. Вслух я только молилась, здоровалась с ней и прощалась на ночь, а кроме того только да или нет, а больше говорить нехорошо, бабушки сказали, что это дерзость, вот я и не дерзила. По дому тоже старалась, как умела, чтобы обузой не быть, а только ничего не получалось: я хлеб нарежу - ей криво, я пол помою - ей грязно, пытаюсь лучше, выходит только хуже, хочу помочь - говорит отойди. Без дела я не сидела, конечно, это грех, работала, как только научилась иголку в руках держать, мешки почтовые шила, сделанное сдавала на почту по договору, первый раз денег ей принесла - убери, говорит, не надо. Я и убрала к себе под матрас. А когда поняла, что сумма набралась какая-то совсем большая, отнесла в церковь, отдала в общину - пусть, говорю, лежит на всякий случай, может быть мама отсюда взять согласится. Прихожу домой - а она в крик: ты где была, ты где шлялась, - а мне и не рассказать, получится, что опять неправа. Она кричала, я молчала... Ну она меня и выгнала. А куда мне идти? Я в церковь и пришла. Вот деньги и пригодились, меня с ними вместе отправили в Старую Ладогу в монастырь, сначала послушницей, а потом и в постриг, а куда мне еще, если все слова, какие мне известны, из молитвослова и из псалтыри. Мне тогда было одиннадцать или двенадцать, не помню. А после пострига моего сразу одна из сестер, которые к чумной страже относятся, скончалась, я и вызвалась, а настоятельница благословила. Я только охнула: - архангельскую, говорю, это в одиннадцать-то лет, да даже и в двенадцать, это куда же настоятельница смотрела и чем же она думала? Фотиния ровненько так мне отвечает - ничего, господь помог, я выжила, поправилась и все остальные вакцины тоже приняла, уже в обычном порядке. Я только вздохнула. И чего, говорю, дальше-то было? Ну как что, - инокиня попыталась пожать плечами, но передумала, - в газетах напечатали новые списки чумной стражи, мать прочла, стала меня искать, требовать встречи. Приехала в конце концов в монастырь, я к ней вышла, встретились, она мне говорит, пойдем домой, - а как я пойду? У меня уже послушание и обязательства перед монастырем и всей волостью. Пойти - сестер подвести и настоятельницу, не пойти - непослушание матери. Я и стою, молчу. Она в слезы, а мне что делать? Псалтырь с ней вместе читать пробовала, она только хуже плачет. Зову через сестер настоятельницу, еще хорошо, что пришла вообще - матушка, говорю, простите меня, я опять чем-то мать расстроила очень сильно, не управите ли. Она ее с собой забрала, а меня с сестрами отправила в келью безвыходно на неделю на хлеб с водой. На другой день пришла за мной, сняла епитимью, но сказала теперь с родственниками встречаться только в ее присутствии. В ее присутствии мать не хочет, а без нее мне запрещено. А в келье безвыходно - тяжкая епитимья, без солнечного света трудно, а в окно его мало, не хватает. Вот, приехала за мной снова, зовет... а как я подойду? Я ей говорю - никак не подойдешь, потому что вставать тебе сейчас совершенно незачем. Вот и лежи. Она мне улыбнулась - вот и лежу. На том я заметила, что на койке я не лежу, а сижу, и спину уже успела остудить. Ну и легла сразу, как обнаружила свою оплошность.
Легла, глаза в потолок уставила и думаю - какая же гадость эта война, да и эпидемия не лучше, сколько народу от этого мучается до сих пор, неужели же нельзя было, чтобы этого не случилось вообще никак и никогда? И пока так думала, бокс у меня перед глазами подернулся белой пеленой, и пока одной половиной головы я еще соображала, где я и почему, а вторая уже видела совсем другое и не тем была занята, я рот открыла - девки, говорю, у меня возврат опять, крепитесь, простите, если что не так. Второй глаз закрыла, не то открыла, и увидела, что стою на высоком холме над рекой, вокруг жарко - слов нет как жарко, трава желтая вся и сухая, как осенью, солнце в зените - а передо мной Белая стоит. Ну, думаю, Енька, готовься в последнюю дорогу. Сейчас руку протянет - и пойдем. Смотрю, из жары этой, из полуденного марева, Черный вышел и к нам идет. Посмотрела я на него, как он подходит, решила еще подумать, да не успела. Белая ко мне повернулась - будет тебе, говорит, ответ на твой вопрос. Дорогой, тебе провожатым быть, а я уж, так и быть, путём побуду. Черный кивнул и за мной стал, за плечом у меня, за левым, разумеется. А Белая от нас пошла наверх на холм, и странное дело - отходить отходит, а меньше не делается. Даже, пожалуй, больше становится. И не пожалуй, а очень даже больше. Я к Черному слегка повернулась, не всей собой, а немного только голову, чтобы и Белую из виду не упустить, и вежливость соблюсти. Ава, спрашиваю, что это за река? Это Волга, - отвечает. Ладно, говорю, пойду смотреть. И на холм начала подниматься, ноги еле переставляя от этой сумасшедшей жары. Подумала, решила обернуться все-таки, еще один вопрос задать И оборачиваюсь, а в это время говорю - Ава, почему мы здесь? Смотрю, а он под холмом, по пояс в камень вросши, стоит ко мне спиной, и оружие при нем, тоже каменное, мне незнакомое: винтовка не винтовка, пулемет не пулемет... повернулась от него, смотрю наверх, на холм - а там Белая, из металла литая, над холмом возвышается, ростов на десять человеческих, с настоящим мечом в руках, какие богатырям в сказках рисуют, и ответить мне некому. Озираюсь - город вокруг, только прозрачный весь, как марлевая декорация в передвижном театре, люди ходят, тоже прозрачные, меня не видят - а я их вижу, и слышу. Ну как вокруг. Вокруг-то вокруг, но далеко, а там, где я стою, место нежилое. Смотрю под ноги себе, а земля тоже прозрачная. И железа в ней, осколками и кусочками, что-то очень много. Смотрю дальше от себя, и вижу, что под городом прямо мертвые люди заложены, причем давно, лет сорок или чуть меньше. Это что же, думаю, они в эпидемию мертвых прямо в городе похоронили? То-то они смурные такие и как бы вареные - рядом с мертвыми жить с рождения, так нехотя и мимовольно их правила примешь, никуда не денешься. Смотрю, Белая опять рядом со мной, живая - нет, говорит, ты не поняла, давай в другом месте посмотрим. И как начало меня морозить... то есть вокруг вроде и лето тоже, а только холодно-холодно, вот совсем холодно, воздух мокрый и туман. Батюшки святы, так это же мы в Питере одним мигом оказались. Смотрю вокруг - поодаль сугробы, а под ногами... камень не камень, бетон не бетон, какая-то смола застывшая с песком, вдали дома - огромные, сами как скалы, или как обрывистые берега на Свири, и окна в них как ласточкины гнезда. А рядом ограда цельнолитая из бетона, и в нее решетка вмурована. Поворачиваюсь налево, за мной Черный стоит, в одежде вроде дорожной, и шлем странного вида в руке держит. Ава, спрашиваю, а сейчас мы где? он мне усмехается кривенько, по своему обычаю - считай, что в Питере. Пойдем, говорит, нам туда. И меня вдоль ограды направляет, а там ворота не ворота, проезд не проезд - проход, в общем. Я в этот проход иду, между двух часовен, а там костер, но какой-то не костер. Огороженный и без дров, сам горит. Присмотрелась - а это горелка газовая, вроде как на пищевом производстве, только просто так горит, ничего на ней не делается. Иду дальше - а за горелкой лестница вниз, а там поле не поле, сад не сад, кладбище не кладбище, а посредине аллея вроде, но не аллея, потому что по сторонам не деревья, а холмы земляные квадратные, травой поросшие, где не под снегом. Я вдоль холмов-то иду - а по траве шепоты, шепоты, на разные голоса, а по снегу и под ногами по земле туман стелется. А вдалеке за аллеей этой лесенка, а после нее возвышение и стенка с надписями, а на возвышении Белая стоит. Пригляделась - она опять бронзовая, и в руках венок незакрытый большой, из бронзы тоже. Пошла надписи читать, вчиталась - меня аж заколотило всю. Ава, говорю, это же весь город здесь должен лежать, тут люди-то живут ли? И почему Ленинград, ты же сказал Питер, Петербург... А сама дальше читаю - и чем дальше читаю, тем сильней меня морозом по спине дерет. А камни перед глазами полосой плывут и буквы в глаза мне суют: в город ломились враги, в броню и железо одеты, но рядом с красноармейцами встали горожане, скорее смерть испугается нас, чем мы испугаемся смерти, голодная лютая темная зима сорок первого-сорок второго, свирепость обстрелов и ужас бомбежек в сорок третьем, вся земля городская пробита, горожане и красноармейцы, они защищали тебя, Ленинград, колыбель революции... Я к провожатому поворачиваюсь - а у самой уже каждая косточка чечетку бьет - ава, говорю, тут о чем написано? революция же ничего не изменила, они никогда ничего не меняют, только беспорядок от них и лишняя кровь, Гапон и его безрассудство православному собору стоили жуткой цены, причем тут революция, почему ее славят, а не хают? и Ленинград - это что ли Питер по Ленину называется? То есть - марксисты и есть власть? А почему по псевдониму, а не по настоящему имени? Он на меня смотрит, молча, прищурясь - иди, говорит, людей послушай. Я ему - каких людей, тут ведь нет никого? А как сказала - догадалась. Пошла к ближайшему холму, в землю глянула... мама-Русь, Саян-батька, не приведи бог так жить, как они жили, а и так умирать, как они умерли. Без стыда, без радости, без веры, с одной гордостью и упрямством наперевес, сатанинской силой и сатанинской гордыней жизнь преодолевая по делу и не по делу. Семьи без приязни, телесное без любви, принуждение всюду, где можно и где нельзя, беспросветность полная. Вместо танцев спорт у них, быстрее, выше, сильнее, кто первый тот и молодец, а остальные - грязь из-под ногтей. Вместо бесед и вечерок - учеба, сегодня не было у них, они его все в завтра вложили без остатка. И они - в кости истлевши - все еще этим гордятся... И жизнь свою отдавши за право дальше так убиваться и детей своих в это вмесить, ничуть в своей правоте не сомневаются... От холма встаю, сморю на живых, которые мимо идут, меня не видя - светы ясны, зори росны, девка идет молодая, подлеток почти, в коротенькой какой-то одежке, ножки все голеньки, не так шевельнется - и вандошки видно будет, а рядом с ней мужик в возрасте, с фотоаппаратом, тоже в коротком, куцем каком-то овчинном обдергае, и без шапки даже, это до солнцеворота-то. Безголовые внуки безумных дедов, кромешной жути видение. Прислушалась я к их разговору - и обрывок услышала, мужик этот седоватый девке рассказывал, как в двадцать седьмом году власть советов расстреляла всех служителей Александро-Невской лавры прямо в церковном дворе и что там сейчас расположен второй по значимости мемориал героев великой отечественной войны, которую в Европе называют второй мировой... На том я подумала закончить свое познавательное путешествие, и глаза решила открыть. И как решила, так и сделала. Надо мной стоял врач со строгим лицом и две сестрички в респираторах, перчатках и защитных полукостюмах. Врач был просто в халате и даже без кротовки. Ну, госпожа Легкоступова, - сказал он, с возвращением, пять минут вы не дышали.

@темы: слова и трава

---

с записью не успела, потому что на меня настали гости. Гости были клевые, но неожиданно во-первых, не один а двое, во-вторых, несколько на дольше, чем было бы хорошо для моих планов.
Планы не уцелели. Примерно на всю следующую неделю.
Попробую завтра дописать кусочек, а пока он повисит закрытой записью.

@темы: шпинат-паркет

---

Ангельский чин. Искус.

Полежала я тихонечко, полежала - и делать нечего, и сон нейдет. Оно так бывает, когда долго лежишь, а после деревенской-то жизни день в дороге да двое суток почти на коечке - это очень даже долго. Ну и вот, полежала я так сколько-то, полежала, да и встала, решила к окошку подойти, посмотреть, где звезды, хоть так определиться, сколько ночи осталось. И того, дура, не вспомнила, что бред и сон - не одно и тоже, вот он бред-то больной что с головой делает. В общем, когда мимо Ирининой койки проходила, собой свет от луны перекрыла, тень уронила ей на лицо. Дальше мне оставалось только от окна отшагнуть да к стене прижаться, только и радости, что ума хватило ладошки между собой и стенкой за себя положить, чтобы не прямо к камням спиной и тем, что ниже, да замереть, не шевелясь, потому как она с койки не просто поднялась. А во-первых, в малое мгновеньице оказалась не просто в проходе стоя, а низко по полу стелясь в полуторааршинном шаге, с одной рукой, перед собой согнутой, и кулак не кулак, и когти не когти, в общем, под эту руку попадать даже в больнице, где хирургия этажом выше тебя, крайне нежелательно. А вторая-то рука у ней в локте согнута, и ладошка дощечкой почти у плеча стоит, к груди боком повернута. И в этом вот виде она стоит, как из дерева резаная, неподвижно и спокойно, и в том, как у ней воздух в груди ходит, слышу я боевой распев, незнакомый, но понятный, да и откуда бы он знакомый был: где Саян, а где та их Тамань. И понимаю я, что девка из разведбатальона, будь она хоть пять раз инокиня, простоять так может хоть до утреннего обхода, а ночь едва началась, луна еще в горку катится. И не то беда, что мне так за ней стоять придется, а то, что она потом где стояла, там и ляжет, а потом ее откатят на коридор под простынкой, и вина за то будет на мне. Поняла и дальше стою, потому как стравить ее на себя сейчас у меня никакого желания, а что еще делать, мне пока непонятно. Я стою - и она стоит, боевой распев у нее в груди катается тихонько, длина-то у него примерно одна у каждого, в малую долю он укладывается пять раз, а потом или хвала и слава* - и отдыхать, или боевой пляс. Вышло второе. Видимо, и инокиня залежалась, руки-ноги свою долю привычного труда потребовали... хотя какой он привычный, думаю, она же отмолила и прощена. Это же искус, третий возврат. У нее он вот так пошел, совсем без перерыва, и оно не редко так, а перед ней, это выходит, Серафиму унесло. И значит, мой черед, и ежели я сейчас до койки не доберусь, ловить меня будут по всему коридору. Это если им прежде инокиня Ирина не задаст жару, а она на это вполне настроена. И вот стою я так, к стене ладошки прижавши, а к ладошкам ту часть себя, которая уже не спина, и все эти мысли невеселые думаю - а по проходу темной тенью летает инокиня, то есть не то чтобы совсем летает, крылья у ней не выросли, но шуму от нее не больше, чем если простыню встряхнуть или рукавом махнуть, а в проход между койками попробуй высунься: все углы посчитаешь и костей не соберешь. И пока она боевой пляс не закончит, лучше мне не шевелиться, а у меня уже свое из углов ползет, пока не разобрать, что оно такое, а радости все равно мало стоя это все встречать, потому что пока за спиной ничего нет, хотя бы больничной койки, помнить, где я и кто я, сложнее не в пример. Причем плясать ей два распева, или около того, а я у каменной стенки и так стою уже... уже, получается, почти что четверть часа. Вот же дел наделала себе и товарке по трудам, дура любопытная, как и разгрести теперь, непонятно. Смотрю, а у дверей Черный стоит собственной персоной, мало ему Серафимы, с одного ведра решил два раза сливки снять. И что-то дала сердцу волю, хоть и понимала, что нехорошо со всех сторон, а тихонько так, почти без звука сказала - справа спереди, говорю. Ирина, пляс не руша, туда и шагнула. Хорошо шагнула, с проворотом и махом сначала одной пяткой сильно выше спинки койки, а потом также и другой, по такой же дуге, уже прямо в цель. Цель, глаза округливши, кувырнулся вниз за полмига до того, как прилетело ему ногой в переносицу, и исчез. На том она пляс и закончила, стоит, озирается, вижу, сейчас заплачет - я стою у стены, уже сползаю по ней - слышь, говорю, пока стоишь, помоги до койки дойти. Она в меня всматривается, вовсе без доверия - ты кто? ты почему? я ей - душно, говорю, душно. Она мне пальцем грозит - нельзя, говорит, окно открывать, нарушение порядка это. Я ей - ладно, говорю, не буду. Она меня взяла за плечи и в койку отвела - неприятно брала, руки жесткие, тяжелые, да не о том речь, главное, что я вообще обратно в койку добралась, а то уже зуб на зуб не попадал, и в глазах комки цветные плавали. Только легла и провалилась, вниз полетела спиной вперед, и пока летела, успела состариться, умереть, истлеть и рассыпаться.
Открыла глаза - я опять на койке в боксе, а в ногах у меня собственной персоной стоит, откуда только вылез, пожилой козел на ногах ревматических, даром что меня нынешней он младше лет на пяток, кабы не больше, матери моей благодетель, кромешный мой кошмар, гильдейский купец, рыботорговец Пров Алмазович Спешнов. Стоит и плачет, и меня корит: из-за тебя, мол, ославили меня на всю волость, доходы я потерял, жена на порог не пускала, и прожил я по нумерам да постоялым дворам, и умер не дома, и плакать обо мне не стали ни жена, ни сын, а все из-за тебя, а вот если бы ты мне сдалась, как сыр бы в масле валялась и были бы оба счастливы. А сам ко мне подвигается, а я этот трюк уже знаю: морок этот приходит-то стыдом, а ежели сразу не оттолкнешь, давит силой, и не посчитать, сколько в этом бреду сами себя своей рукой задушили, кто за горло схватившись, кто подушку на лицо положив - верно, прятаться пытались. Да только отреченных этим не возьмешь, я в воспитательном* свой урок крепко выучила. Шалишь, говорю, в покраже виноват не кошель, а вор, а вишня цветет не затем, чтобы ей ветки ломали. А что до праздной холи, про которую ты мне поешь, так ее бы было бы полгода, а потом я б с пузом, на нос лезущим, или на углу просила бы ради Христа, еще из подлетков не выйдя, или на заправке ломалась бы за копейки, и там бы и умерла, рожая, потому как выкормили бы и без меня, и к делу бы приставили лет в шесть, на меня ни копейки не потратив, и сохранять жизнь мне выгоды бы ни у кого не было никакой. А он все ближе лезет - а неужели же говорит ты и так не ломаешься за копейки, не живешь впроголодь, без любви да ласки, а я-то хорош, спроси кого хошь, пол Свири про то знает, а другая половина завидует, не пожалела б, было бы что вспомнить, глаза закрывая на родильном столе. Я с последних сил на койке села, шелковую шаль со спинки стянула, запахнулась в нее - ты ври, говорю, да не завирайся, вспомнить мне и так есть что, и любовью с лаской я не обделенная, да и голодной не сижу. Он мне совсем близко к лицу прилез и шипит - скажи еще, что не ты камнями печку топила и год траву жрала. А я ему в эту рожу поганую смеюсь - так это, говорю, любовь вроде твоей мне столько стоила, дорогая она у таких как ты, дорогая да гнилая, и другой не будет никогда. Поди отсюда, говорю, упырь ты мерзкий, умер ты как жил, и виноватых в этом никого кроме тебя нет, и мою жизнь сальными своими лапами не трогай, все равно не замажешь, потому как если я после всего и печку отчистила, и живая тут лежу - я права, а не ты. И тут он, видно, последнее прибереженое достал, чтоб мне кинуть - ну хорошо, говорит, уйду, только ответь, тебе с убогоньким любиться, как, нигде не жмет? Вот тут я Ирину-то и поняла, почуяв, как меня с койки поднимает. Глянула на него и говорю, вслух на всю палату: девки, я сейчас буду звонить в звонок и всем просить чаю из мелиссы с сахаром, потому как возврат буйный, можем не пережить, уши прижмите, чтобы не затрясло никого. Слышу, Ирина простонала, Фотиния из своего угла прошелестела "спаси тебя боже" - а Серафима не откликнулась, у нее свое что-то, со смехом и, кажется, с разговорами, ну да ее Черный ведет, ей и резону откликаться нету.
Лишь бы как, по спинке койки, сначала своей, потом Серафиминой, перелепилась к двери, нажала на звонок и так стою. С минуту стояла, пока сообразила палец отнять. Как и когда этот призрачный упырь подевался - уже не запомнила, больно надо поважать* их являться лишним-то вниманием. Сестричка прибежала бегом, из защиты в одних перчатках и в респираторе, глазами одними спрашивает, что, я ей объяснила, что так и так, у двоих из четверых возврат буйный, и лучше чай с мелиссой дать сейчас всем, пока в боксе стекла целы. Она покивала и, на самом деле, через четверть уже часа принесла нам четыре поильничка с чаем из мелиссы, и по вкусу, вроде, там и ромашка была, ну да она для такого случая совсем не лишняя. Так что до завтрака мы проспали совсем спокойно и даже на обход нас не тревожили, пульс, вроде, считали, руку на запястье я сквозь сон упомнила, а будить и осматривать не стали.

---
*хвала и слава - благодарственная молитва Иоанну-воину и святому Георгию, укрепляющим дух и тело воина перед боем. В реальной версии традиции, разумеется, отсутствует.
*воспитательный дом - школа с обучением и проживанием особого типа, в ней учатся не платно, как в пансионе, а за счет общины, церковной или попечительской, и после завершения обучения бывший воспитанник обязательно получает рабочее место, определяемое той же общиной, и часть своей заработной платы перечисляет в общинную кассу до окончательной выплаты долга. Обычно это довольно длинная история, потому что кроме основной суммы, есть, разумеется, еще и проценты, но в некоторых случаях (получение действительного гражданства в их числе) проценты могут быть "прощены", в этом случае процесс существенно ускоряется.
*поважать - стимулировать, поощрять
---------
(окончание завтра)

@темы: слова и трава

---

Ну, господи, благослови...

Следующим постом выкладываю продолжение "Ангельского чина", который самая длинная (и трудоемкая для меня) часть цикла "слова и трава". И если я не сверну себе на этом спину, как свернула на рассуждении двухнедельной давности (Енот свидетель, так оно и было), я буду молодец и хорошая девочка, хотя все равно прогульщица и двоешница, конечно, потому что давно надо было это сделать. Надеюсь, мне зачтут больничный те ангелы, которые мне выдали под это воображаемых перьев и чернил. Хотя про перья есть у меня суровые сомнения, да и в составе чернил я что-то не уверена уже.

---

зима после весны

Дивной красоты снегопад мне сейчас показывают за окном. Совершенно рождественский. Сфотографировать не получилось, в окне он виден отлично, а на телефонофото видны только мокрые машины, мокрые ветки - и размытое туманное пятно на стекле на четверть кадра, вероятно, мое отражение.
Йолапукки, привет, клево, что заглянул! Подарков не надо, пожалуйста, знаю я твои подарки.
У-у-ууууухахахаха! Газоны белые! Иолапукки, ты крууут!!!!

@темы: запахи, звуки и прочее

---

Работа горничной до революции

Про раскрепощенный труд. И правда, пригодится. Оператору наведения - персональная благодарность.

@темы: заначки

---

... интересно, мне сегодня хоть что-то удастся доделать до конца и хотя бы условно полным включением?
А, ну по времени судя - во-первых, это сегодня уже вчера, и мне это не удалось. Ну увы. Пойду по этому поводу спать, что ли.

@темы: шпинат-паркет

---

положу тут, пусть будет.

Возьми на радость из моих ладоней
Немного солнца и немного меда,
Как нам велели пчелы Персефоны.

Не отвязать неприкрепленной лодки,
Не услыхать в меха обутой тени,
Не превозмочь в дремучей жизни страха.

Нам остаются только поцелуи,
Мохнатые, как маленькие пчелы,
Что умирают, вылетев из улья.

Они шуршат в прозрачных дебрях ночи,
Их родина — дремучий лес Тайгета,
Их пища — время, медуница, мята.

Возьми ж на радость дикий мой подарок,
Невзрачное сухое ожерелье
Из мертвых пчел, мед превративших в солнце.

Мандельштам.

Ноябрь 1920

@темы: искусство принадлежит народу

---

... а кто сегодня, точнее, уже вчера, полшестого утра проснулся от боли в горле и час тупил в игрушку, пока волшебный леденец укрощал ангину - тот я.

ачивка открыта, что ли. Всего-то на сорок с лишним лет и опоздала. С одной стороны - тьфу ты пропасть. А с другой - а зато уже есть волшебные леденцы, а не керосином по миндалинам...

---

...

---

... однако, бодро год начался.
По френд-лентам и в оффлайне вокруг суммарно под десяток разводов и разъездов нежданчиком для пострадавших (не то чтобы я удивлена, но ять, не в новый же год и не всей же толпой), среди меня зиртек и гидрокортизон дуплетом, с ощутимым результатом, но не до конца, бардака одним неаккуратным движением прибавилось в два раза, я с ним уже не сражаюсь, я им пытаюсь руководить, но еще немного - и я его возглавлю, потому что больше ничего не останется...
А, нет, есть еще вариант: сесть на пол посреди этого всего и гнусно ржать. Впрочем, пол, чтобы на него сесть, еще надо освободить...
,.. новогодние гадалки, говорите? Куда уж яснее-то.