К завтраку, однако, глаза мы продрали кое-как. Пришли сестрички, нам дали сначала по очереди отвар дубовой коры с мятой и хвойным экстрактом, рот прополоскать, потом воду для второго полоскания, смыть средство. На вкус оно терпкое, и даже горьковатое, но без него весь рот обкидает, а потом он облезать начнет, и рот-то бог бы с ним, но за ртом дальше пойдет, и по самое выходное отверстие так же все клочьями облезет, и будет ни сглотнуть ни плюнуть - а так и до капельниц недалеко. Так что рты мы полоскали тщательно, на совесть, а Серафиме рот сестра чистила, тампоном с этим самым средством. Потом нам дали горячие салфетки, чтобы руки и лицо обтереть, а после всего принесли жидкий брусничный кисель. После двух дней в жару и с бредом, вкуснее того киселя, казалось, ничего и на свете не пробовали... Но поместилось в нас в каждую, все-таки, не больше чем полкружечки, да и от того все устали и легли отдыхать. Ну как в каждую - не в каждую: Серафима так и спала, смеясь во сне и время от времени взмахивая рукой и поворачивая на подушке голову, и даже от горечи ни разу не поморщилась. Мне это хорошим не показалось, но у меня свои соображения, а пока врачи не беспокоились, мне рот открывать не следует, я тут не персонал, мое дело маленькое, лежать и выздоравливать. А не беспокоиться они могли еще полные сутки. Ну, мое дело лежать, вот я и лежу. И остальные также: Ирина дышит аккуратно, и даже губами не шевелит - ну еще бы, наплясалась ночью-то, как и на кисель сил хватило, непонятно, а Фотиния тихонько шелестит в своем углу, утреннее правило читает, наверное.
И в больничной этой полудреме слышу я голос из-за окна. Женский, негромкий, но упорный. Зоря, зовет, Зорюшка! Зоря, это я, мама твоя. Ну, зовет и зовет, я молча лежу, слушаю - может, кто и отзовется. А Ирина вот не смолчала. Что ж, говорит, она так надрывается, неужели в палату не пропустят. За ней и я рот раскрыла - тут, говорю, не во всякую палату ход-то есть, к нам вот например нельзя. Ирина мне в ответку - а в этих палатах не бывает тех, кого приходить проведывать могут. Ну почему, говорю, бывает всякое. И у полицейских есть родители, и у учителей. Только из привитых Зорей вроде никого и не звали. И Фотиния вдруг говорит - меня звали, до пострижения. Ирина на нее глаз скосила - а что, говорит, тебе настоятельница в послушание не вменила примирение с матерью? Фотиния говорит - так я с ней и не ссорилась, я все делала, как она велела, и почитала каждое ее материнское слово, и выполняла по своему разумению. Тут и я голову повернула, но не спрашивать, сначала посмотреть. Нас ведь перед помещением в бокс из своего раздели, а значит, головы у инокинь непокрытыми остались, а так лицо виднее.
Присмотрелась я - ну так и есть: русая в рыжину, без веснушек, и лицо... вот выжильцы - они всегда наособицу до пятого колена, потом приметность эту нездешнюю размывает, конечно, - а у нее в лице вся особинка видна как на ладошке, свежая она. И нехорошая. У шведов и норвегов лица немножко лошадиные, как и у англичан, и у детей от них рождённых так остается, только детей от англичан у нас в заводе нет, а от шведов и норвегов есть, и много, они когда шельфовую нефть привозят, потом насколько-то остаются, а потом от них дети остаются. Немцы все легко на солнце обгорают, и нос у них слабый, поэтому у всех ломаный, почти без исключений, и у детей от них так же, и от их детей тоже. А натуральных немцев считай и не осталось совсем, только и славы, что немцы, а так - люди себе и люди, в работе только совсем безголовые, ни вовремя остановиться, ни себя оберечь. Французы часто со слабыми глазами, поэтому многие щурятся, также и дети их, и дети их детей.Так-то французы есть, и язык французский есть, он петь хороший, и стихи на нем красиво звучат, и люди они вежливые и приветливые, не без придури, разумеется, а кто без придури-то. Свои отличия есть у поляков, у испанцев, у итальянцев... то есть, теперь они еле видны, в третьем-четвертом колене, а там, под тем небом, если люди остались, с русскими смешавшись, то наше русское в них уже тоже размылось, и если не знать, куда смотреть, то поди догадайся, что у этого бабка или дед из России привезены к тамошнему солнышку. А у Фотинии особинка свежая, ей лет тридцать еле-еле, той особинке, и видна она очень хорошо. В том числе от большой к этой особинке нелюбви. У этих деток, хотя какие они теперь детки, взрослые уже давно, кто выжил - так вот, в детстве-то у них мордахи круглые, дите и дите, а как в доростки войдет - челюсть нижняя делается квадратная, совсем как у тяжелой дорожной техники ковш. А только своего горячего до слез хлебнули они все с рождения, каждому досталось, вот и Фотинию не обошло. Подбородок у ней приметный, и скулы тоже, а больше того глаза. Раскосинки нашей российской нет вообще совсем нисколько, и польской круглинки нет, и кавказской соколиной повадки тоже незаметно, а и к сибирскому воздуху тот глаз непригоден, ветер с холодом не держит. Такие глаза для того, чтобы смотреть в теплую травянистую степь, далеко.
Посмотрела я на нее внимательно, так чтобы она на меня в ответ глянула, и спрашиваю - инокиня, а ты не из военных детей? Она мне - верно, говорит, из военных детей, мать в Олонце жила, когда на него налетели. Помолчала и продолжила: налетели по зиме, а к лету их уже выбили, а в октябре в том же году она меня и родила. Голова у нее от меня стала болеть, когда я заговорила, и она меня свела в церковь, как одержимую, но батюшка одержимости во мне не нашел, потому что я к иконам сама пошла и от красоты в храме плакала, но не громко, а просто слезы текли. Меня там бабушки научили молиться, так что говорить я училась по молитвослову, и в церковь ходила за новыми словами - а выходило что за новым правилом. От этого матери стало еще хуже. Вслух я только молилась, здоровалась с ней и прощалась на ночь, а кроме того только да или нет, а больше говорить нехорошо, бабушки сказали, что это дерзость, вот я и не дерзила. По дому тоже старалась, как умела, чтобы обузой не быть, а только ничего не получалось: я хлеб нарежу - ей криво, я пол помою - ей грязно, пытаюсь лучше, выходит только хуже, хочу помочь - говорит отойди. Без дела я не сидела, конечно, это грех, работала, как только научилась иголку в руках держать, мешки почтовые шила, сделанное сдавала на почту по договору, первый раз денег ей принесла - убери, говорит, не надо. Я и убрала к себе под матрас. А когда поняла, что сумма набралась какая-то совсем большая, отнесла в церковь, отдала в общину - пусть, говорю, лежит на всякий случай, может быть мама отсюда взять согласится. Прихожу домой - а она в крик: ты где была, ты где шлялась, - а мне и не рассказать, получится, что опять неправа. Она кричала, я молчала... Ну она меня и выгнала. А куда мне идти? Я в церковь и пришла. Вот деньги и пригодились, меня с ними вместе отправили в Старую Ладогу в монастырь, сначала послушницей, а потом и в постриг, а куда мне еще, если все слова, какие мне известны, из молитвослова и из псалтыри. Мне тогда было одиннадцать или двенадцать, не помню. А после пострига моего сразу одна из сестер, которые к чумной страже относятся, скончалась, я и вызвалась, а настоятельница благословила. Я только охнула: - архангельскую, говорю, это в одиннадцать-то лет, да даже и в двенадцать, это куда же настоятельница смотрела и чем же она думала? Фотиния ровненько так мне отвечает - ничего, господь помог, я выжила, поправилась и все остальные вакцины тоже приняла, уже в обычном порядке. Я только вздохнула. И чего, говорю, дальше-то было? Ну как что, - инокиня попыталась пожать плечами, но передумала, - в газетах напечатали новые списки чумной стражи, мать прочла, стала меня искать, требовать встречи. Приехала в конце концов в монастырь, я к ней вышла, встретились, она мне говорит, пойдем домой, - а как я пойду? У меня уже послушание и обязательства перед монастырем и всей волостью. Пойти - сестер подвести и настоятельницу, не пойти - непослушание матери. Я и стою, молчу. Она в слезы, а мне что делать? Псалтырь с ней вместе читать пробовала, она только хуже плачет. Зову через сестер настоятельницу, еще хорошо, что пришла вообще - матушка, говорю, простите меня, я опять чем-то мать расстроила очень сильно, не управите ли. Она ее с собой забрала, а меня с сестрами отправила в келью безвыходно на неделю на хлеб с водой. На другой день пришла за мной, сняла епитимью, но сказала теперь с родственниками встречаться только в ее присутствии. В ее присутствии мать не хочет, а без нее мне запрещено. А в келье безвыходно - тяжкая епитимья, без солнечного света трудно, а в окно его мало, не хватает. Вот, приехала за мной снова, зовет... а как я подойду? Я ей говорю - никак не подойдешь, потому что вставать тебе сейчас совершенно незачем. Вот и лежи. Она мне улыбнулась - вот и лежу. На том я заметила, что на койке я не лежу, а сижу, и спину уже успела остудить. Ну и легла сразу, как обнаружила свою оплошность.
Легла, глаза в потолок уставила и думаю - какая же гадость эта война, да и эпидемия не лучше, сколько народу от этого мучается до сих пор, неужели же нельзя было, чтобы этого не случилось вообще никак и никогда? И пока так думала, бокс у меня перед глазами подернулся белой пеленой, и пока одной половиной головы я еще соображала, где я и почему, а вторая уже видела совсем другое и не тем была занята, я рот открыла - девки, говорю, у меня возврат опять, крепитесь, простите, если что не так. Второй глаз закрыла, не то открыла, и увидела, что стою на высоком холме над рекой, вокруг жарко - слов нет как жарко, трава желтая вся и сухая, как осенью, солнце в зените - а передо мной Белая стоит. Ну, думаю, Енька, готовься в последнюю дорогу. Сейчас руку протянет - и пойдем. Смотрю, из жары этой, из полуденного марева, Черный вышел и к нам идет. Посмотрела я на него, как он подходит, решила еще подумать, да не успела. Белая ко мне повернулась - будет тебе, говорит, ответ на твой вопрос. Дорогой, тебе провожатым быть, а я уж, так и быть, путём побуду. Черный кивнул и за мной стал, за плечом у меня, за левым, разумеется. А Белая от нас пошла наверх на холм, и странное дело - отходить отходит, а меньше не делается. Даже, пожалуй, больше становится. И не пожалуй, а очень даже больше. Я к Черному слегка повернулась, не всей собой, а немного только голову, чтобы и Белую из виду не упустить, и вежливость соблюсти. Ава, спрашиваю, что это за река? Это Волга, - отвечает. Ладно, говорю, пойду смотреть. И на холм начала подниматься, ноги еле переставляя от этой сумасшедшей жары. Подумала, решила обернуться все-таки, еще один вопрос задать И оборачиваюсь, а в это время говорю - Ава, почему мы здесь? Смотрю, а он под холмом, по пояс в камень вросши, стоит ко мне спиной, и оружие при нем, тоже каменное, мне незнакомое: винтовка не винтовка, пулемет не пулемет... повернулась от него, смотрю наверх, на холм - а там Белая, из металла литая, над холмом возвышается, ростов на десять человеческих, с настоящим мечом в руках, какие богатырям в сказках рисуют, и ответить мне некому. Озираюсь - город вокруг, только прозрачный весь, как марлевая декорация в передвижном театре, люди ходят, тоже прозрачные, меня не видят - а я их вижу, и слышу. Ну как вокруг. Вокруг-то вокруг, но далеко, а там, где я стою, место нежилое. Смотрю под ноги себе, а земля тоже прозрачная. И железа в ней, осколками и кусочками, что-то очень много. Смотрю дальше от себя, и вижу, что под городом прямо мертвые люди заложены, причем давно, лет сорок или чуть меньше. Это что же, думаю, они в эпидемию мертвых прямо в городе похоронили? То-то они смурные такие и как бы вареные - рядом с мертвыми жить с рождения, так нехотя и мимовольно их правила примешь, никуда не денешься. Смотрю, Белая опять рядом со мной, живая - нет, говорит, ты не поняла, давай в другом месте посмотрим. И как начало меня морозить... то есть вокруг вроде и лето тоже, а только холодно-холодно, вот совсем холодно, воздух мокрый и туман. Батюшки святы, так это же мы в Питере одним мигом оказались. Смотрю вокруг - поодаль сугробы, а под ногами... камень не камень, бетон не бетон, какая-то смола застывшая с песком, вдали дома - огромные, сами как скалы, или как обрывистые берега на Свири, и окна в них как ласточкины гнезда. А рядом ограда цельнолитая из бетона, и в нее решетка вмурована. Поворачиваюсь налево, за мной Черный стоит, в одежде вроде дорожной, и шлем странного вида в руке держит. Ава, спрашиваю, а сейчас мы где? он мне усмехается кривенько, по своему обычаю - считай, что в Питере. Пойдем, говорит, нам туда. И меня вдоль ограды направляет, а там ворота не ворота, проезд не проезд - проход, в общем. Я в этот проход иду, между двух часовен, а там костер, но какой-то не костер. Огороженный и без дров, сам горит. Присмотрелась - а это горелка газовая, вроде как на пищевом производстве, только просто так горит, ничего на ней не делается. Иду дальше - а за горелкой лестница вниз, а там поле не поле, сад не сад, кладбище не кладбище, а посредине аллея вроде, но не аллея, потому что по сторонам не деревья, а холмы земляные квадратные, травой поросшие, где не под снегом. Я вдоль холмов-то иду - а по траве шепоты, шепоты, на разные голоса, а по снегу и под ногами по земле туман стелется. А вдалеке за аллеей этой лесенка, а после нее возвышение и стенка с надписями, а на возвышении Белая стоит. Пригляделась - она опять бронзовая, и в руках венок незакрытый большой, из бронзы тоже. Пошла надписи читать, вчиталась - меня аж заколотило всю. Ава, говорю, это же весь город здесь должен лежать, тут люди-то живут ли? И почему Ленинград, ты же сказал Питер, Петербург... А сама дальше читаю - и чем дальше читаю, тем сильней меня морозом по спине дерет. А камни перед глазами полосой плывут и буквы в глаза мне суют: в город ломились враги, в броню и железо одеты, но рядом с красноармейцами встали горожане, скорее смерть испугается нас, чем мы испугаемся смерти, голодная лютая темная зима сорок первого-сорок второго, свирепость обстрелов и ужас бомбежек в сорок третьем, вся земля городская пробита, горожане и красноармейцы, они защищали тебя, Ленинград, колыбель революции... Я к провожатому поворачиваюсь - а у самой уже каждая косточка чечетку бьет - ава, говорю, тут о чем написано? революция же ничего не изменила, они никогда ничего не меняют, только беспорядок от них и лишняя кровь, Гапон и его безрассудство православному собору стоили жуткой цены, причем тут революция, почему ее славят, а не хают? и Ленинград - это что ли Питер по Ленину называется? То есть - марксисты и есть власть? А почему по псевдониму, а не по настоящему имени? Он на меня смотрит, молча, прищурясь - иди, говорит, людей послушай. Я ему - каких людей, тут ведь нет никого? А как сказала - догадалась. Пошла к ближайшему холму, в землю глянула... мама-Русь, Саян-батька, не приведи бог так жить, как они жили, а и так умирать, как они умерли. Без стыда, без радости, без веры, с одной гордостью и упрямством наперевес, сатанинской силой и сатанинской гордыней жизнь преодолевая по делу и не по делу. Семьи без приязни, телесное без любви, принуждение всюду, где можно и где нельзя, беспросветность полная. Вместо танцев спорт у них, быстрее, выше, сильнее, кто первый тот и молодец, а остальные - грязь из-под ногтей. Вместо бесед и вечерок - учеба, сегодня не было у них, они его все в завтра вложили без остатка. И они - в кости истлевши - все еще этим гордятся... И жизнь свою отдавши за право дальше так убиваться и детей своих в это вмесить, ничуть в своей правоте не сомневаются... От холма встаю, сморю на живых, которые мимо идут, меня не видя - светы ясны, зори росны, девка идет молодая, подлеток почти, в коротенькой какой-то одежке, ножки все голеньки, не так шевельнется - и вандошки видно будет, а рядом с ней мужик в возрасте, с фотоаппаратом, тоже в коротком, куцем каком-то овчинном обдергае, и без шапки даже, это до солнцеворота-то. Безголовые внуки безумных дедов, кромешной жути видение. Прислушалась я к их разговору - и обрывок услышала, мужик этот седоватый девке рассказывал, как в двадцать седьмом году власть советов расстреляла всех служителей Александро-Невской лавры прямо в церковном дворе и что там сейчас расположен второй по значимости мемориал героев великой отечественной войны, которую в Европе называют второй мировой... На том я подумала закончить свое познавательное путешествие, и глаза решила открыть. И как решила, так и сделала. Надо мной стоял врач со строгим лицом и две сестрички в респираторах, перчатках и защитных полукостюмах. Врач был просто в халате и даже без кротовки. Ну, госпожа Легкоступова, - сказал он, с возвращением, пять минут вы не дышали.
И в больничной этой полудреме слышу я голос из-за окна. Женский, негромкий, но упорный. Зоря, зовет, Зорюшка! Зоря, это я, мама твоя. Ну, зовет и зовет, я молча лежу, слушаю - может, кто и отзовется. А Ирина вот не смолчала. Что ж, говорит, она так надрывается, неужели в палату не пропустят. За ней и я рот раскрыла - тут, говорю, не во всякую палату ход-то есть, к нам вот например нельзя. Ирина мне в ответку - а в этих палатах не бывает тех, кого приходить проведывать могут. Ну почему, говорю, бывает всякое. И у полицейских есть родители, и у учителей. Только из привитых Зорей вроде никого и не звали. И Фотиния вдруг говорит - меня звали, до пострижения. Ирина на нее глаз скосила - а что, говорит, тебе настоятельница в послушание не вменила примирение с матерью? Фотиния говорит - так я с ней и не ссорилась, я все делала, как она велела, и почитала каждое ее материнское слово, и выполняла по своему разумению. Тут и я голову повернула, но не спрашивать, сначала посмотреть. Нас ведь перед помещением в бокс из своего раздели, а значит, головы у инокинь непокрытыми остались, а так лицо виднее.
Присмотрелась я - ну так и есть: русая в рыжину, без веснушек, и лицо... вот выжильцы - они всегда наособицу до пятого колена, потом приметность эту нездешнюю размывает, конечно, - а у нее в лице вся особинка видна как на ладошке, свежая она. И нехорошая. У шведов и норвегов лица немножко лошадиные, как и у англичан, и у детей от них рождённых так остается, только детей от англичан у нас в заводе нет, а от шведов и норвегов есть, и много, они когда шельфовую нефть привозят, потом насколько-то остаются, а потом от них дети остаются. Немцы все легко на солнце обгорают, и нос у них слабый, поэтому у всех ломаный, почти без исключений, и у детей от них так же, и от их детей тоже. А натуральных немцев считай и не осталось совсем, только и славы, что немцы, а так - люди себе и люди, в работе только совсем безголовые, ни вовремя остановиться, ни себя оберечь. Французы часто со слабыми глазами, поэтому многие щурятся, также и дети их, и дети их детей.Так-то французы есть, и язык французский есть, он петь хороший, и стихи на нем красиво звучат, и люди они вежливые и приветливые, не без придури, разумеется, а кто без придури-то. Свои отличия есть у поляков, у испанцев, у итальянцев... то есть, теперь они еле видны, в третьем-четвертом колене, а там, под тем небом, если люди остались, с русскими смешавшись, то наше русское в них уже тоже размылось, и если не знать, куда смотреть, то поди догадайся, что у этого бабка или дед из России привезены к тамошнему солнышку. А у Фотинии особинка свежая, ей лет тридцать еле-еле, той особинке, и видна она очень хорошо. В том числе от большой к этой особинке нелюбви. У этих деток, хотя какие они теперь детки, взрослые уже давно, кто выжил - так вот, в детстве-то у них мордахи круглые, дите и дите, а как в доростки войдет - челюсть нижняя делается квадратная, совсем как у тяжелой дорожной техники ковш. А только своего горячего до слез хлебнули они все с рождения, каждому досталось, вот и Фотинию не обошло. Подбородок у ней приметный, и скулы тоже, а больше того глаза. Раскосинки нашей российской нет вообще совсем нисколько, и польской круглинки нет, и кавказской соколиной повадки тоже незаметно, а и к сибирскому воздуху тот глаз непригоден, ветер с холодом не держит. Такие глаза для того, чтобы смотреть в теплую травянистую степь, далеко.
Посмотрела я на нее внимательно, так чтобы она на меня в ответ глянула, и спрашиваю - инокиня, а ты не из военных детей? Она мне - верно, говорит, из военных детей, мать в Олонце жила, когда на него налетели. Помолчала и продолжила: налетели по зиме, а к лету их уже выбили, а в октябре в том же году она меня и родила. Голова у нее от меня стала болеть, когда я заговорила, и она меня свела в церковь, как одержимую, но батюшка одержимости во мне не нашел, потому что я к иконам сама пошла и от красоты в храме плакала, но не громко, а просто слезы текли. Меня там бабушки научили молиться, так что говорить я училась по молитвослову, и в церковь ходила за новыми словами - а выходило что за новым правилом. От этого матери стало еще хуже. Вслух я только молилась, здоровалась с ней и прощалась на ночь, а кроме того только да или нет, а больше говорить нехорошо, бабушки сказали, что это дерзость, вот я и не дерзила. По дому тоже старалась, как умела, чтобы обузой не быть, а только ничего не получалось: я хлеб нарежу - ей криво, я пол помою - ей грязно, пытаюсь лучше, выходит только хуже, хочу помочь - говорит отойди. Без дела я не сидела, конечно, это грех, работала, как только научилась иголку в руках держать, мешки почтовые шила, сделанное сдавала на почту по договору, первый раз денег ей принесла - убери, говорит, не надо. Я и убрала к себе под матрас. А когда поняла, что сумма набралась какая-то совсем большая, отнесла в церковь, отдала в общину - пусть, говорю, лежит на всякий случай, может быть мама отсюда взять согласится. Прихожу домой - а она в крик: ты где была, ты где шлялась, - а мне и не рассказать, получится, что опять неправа. Она кричала, я молчала... Ну она меня и выгнала. А куда мне идти? Я в церковь и пришла. Вот деньги и пригодились, меня с ними вместе отправили в Старую Ладогу в монастырь, сначала послушницей, а потом и в постриг, а куда мне еще, если все слова, какие мне известны, из молитвослова и из псалтыри. Мне тогда было одиннадцать или двенадцать, не помню. А после пострига моего сразу одна из сестер, которые к чумной страже относятся, скончалась, я и вызвалась, а настоятельница благословила. Я только охнула: - архангельскую, говорю, это в одиннадцать-то лет, да даже и в двенадцать, это куда же настоятельница смотрела и чем же она думала? Фотиния ровненько так мне отвечает - ничего, господь помог, я выжила, поправилась и все остальные вакцины тоже приняла, уже в обычном порядке. Я только вздохнула. И чего, говорю, дальше-то было? Ну как что, - инокиня попыталась пожать плечами, но передумала, - в газетах напечатали новые списки чумной стражи, мать прочла, стала меня искать, требовать встречи. Приехала в конце концов в монастырь, я к ней вышла, встретились, она мне говорит, пойдем домой, - а как я пойду? У меня уже послушание и обязательства перед монастырем и всей волостью. Пойти - сестер подвести и настоятельницу, не пойти - непослушание матери. Я и стою, молчу. Она в слезы, а мне что делать? Псалтырь с ней вместе читать пробовала, она только хуже плачет. Зову через сестер настоятельницу, еще хорошо, что пришла вообще - матушка, говорю, простите меня, я опять чем-то мать расстроила очень сильно, не управите ли. Она ее с собой забрала, а меня с сестрами отправила в келью безвыходно на неделю на хлеб с водой. На другой день пришла за мной, сняла епитимью, но сказала теперь с родственниками встречаться только в ее присутствии. В ее присутствии мать не хочет, а без нее мне запрещено. А в келье безвыходно - тяжкая епитимья, без солнечного света трудно, а в окно его мало, не хватает. Вот, приехала за мной снова, зовет... а как я подойду? Я ей говорю - никак не подойдешь, потому что вставать тебе сейчас совершенно незачем. Вот и лежи. Она мне улыбнулась - вот и лежу. На том я заметила, что на койке я не лежу, а сижу, и спину уже успела остудить. Ну и легла сразу, как обнаружила свою оплошность.
Легла, глаза в потолок уставила и думаю - какая же гадость эта война, да и эпидемия не лучше, сколько народу от этого мучается до сих пор, неужели же нельзя было, чтобы этого не случилось вообще никак и никогда? И пока так думала, бокс у меня перед глазами подернулся белой пеленой, и пока одной половиной головы я еще соображала, где я и почему, а вторая уже видела совсем другое и не тем была занята, я рот открыла - девки, говорю, у меня возврат опять, крепитесь, простите, если что не так. Второй глаз закрыла, не то открыла, и увидела, что стою на высоком холме над рекой, вокруг жарко - слов нет как жарко, трава желтая вся и сухая, как осенью, солнце в зените - а передо мной Белая стоит. Ну, думаю, Енька, готовься в последнюю дорогу. Сейчас руку протянет - и пойдем. Смотрю, из жары этой, из полуденного марева, Черный вышел и к нам идет. Посмотрела я на него, как он подходит, решила еще подумать, да не успела. Белая ко мне повернулась - будет тебе, говорит, ответ на твой вопрос. Дорогой, тебе провожатым быть, а я уж, так и быть, путём побуду. Черный кивнул и за мной стал, за плечом у меня, за левым, разумеется. А Белая от нас пошла наверх на холм, и странное дело - отходить отходит, а меньше не делается. Даже, пожалуй, больше становится. И не пожалуй, а очень даже больше. Я к Черному слегка повернулась, не всей собой, а немного только голову, чтобы и Белую из виду не упустить, и вежливость соблюсти. Ава, спрашиваю, что это за река? Это Волга, - отвечает. Ладно, говорю, пойду смотреть. И на холм начала подниматься, ноги еле переставляя от этой сумасшедшей жары. Подумала, решила обернуться все-таки, еще один вопрос задать И оборачиваюсь, а в это время говорю - Ава, почему мы здесь? Смотрю, а он под холмом, по пояс в камень вросши, стоит ко мне спиной, и оружие при нем, тоже каменное, мне незнакомое: винтовка не винтовка, пулемет не пулемет... повернулась от него, смотрю наверх, на холм - а там Белая, из металла литая, над холмом возвышается, ростов на десять человеческих, с настоящим мечом в руках, какие богатырям в сказках рисуют, и ответить мне некому. Озираюсь - город вокруг, только прозрачный весь, как марлевая декорация в передвижном театре, люди ходят, тоже прозрачные, меня не видят - а я их вижу, и слышу. Ну как вокруг. Вокруг-то вокруг, но далеко, а там, где я стою, место нежилое. Смотрю под ноги себе, а земля тоже прозрачная. И железа в ней, осколками и кусочками, что-то очень много. Смотрю дальше от себя, и вижу, что под городом прямо мертвые люди заложены, причем давно, лет сорок или чуть меньше. Это что же, думаю, они в эпидемию мертвых прямо в городе похоронили? То-то они смурные такие и как бы вареные - рядом с мертвыми жить с рождения, так нехотя и мимовольно их правила примешь, никуда не денешься. Смотрю, Белая опять рядом со мной, живая - нет, говорит, ты не поняла, давай в другом месте посмотрим. И как начало меня морозить... то есть вокруг вроде и лето тоже, а только холодно-холодно, вот совсем холодно, воздух мокрый и туман. Батюшки святы, так это же мы в Питере одним мигом оказались. Смотрю вокруг - поодаль сугробы, а под ногами... камень не камень, бетон не бетон, какая-то смола застывшая с песком, вдали дома - огромные, сами как скалы, или как обрывистые берега на Свири, и окна в них как ласточкины гнезда. А рядом ограда цельнолитая из бетона, и в нее решетка вмурована. Поворачиваюсь налево, за мной Черный стоит, в одежде вроде дорожной, и шлем странного вида в руке держит. Ава, спрашиваю, а сейчас мы где? он мне усмехается кривенько, по своему обычаю - считай, что в Питере. Пойдем, говорит, нам туда. И меня вдоль ограды направляет, а там ворота не ворота, проезд не проезд - проход, в общем. Я в этот проход иду, между двух часовен, а там костер, но какой-то не костер. Огороженный и без дров, сам горит. Присмотрелась - а это горелка газовая, вроде как на пищевом производстве, только просто так горит, ничего на ней не делается. Иду дальше - а за горелкой лестница вниз, а там поле не поле, сад не сад, кладбище не кладбище, а посредине аллея вроде, но не аллея, потому что по сторонам не деревья, а холмы земляные квадратные, травой поросшие, где не под снегом. Я вдоль холмов-то иду - а по траве шепоты, шепоты, на разные голоса, а по снегу и под ногами по земле туман стелется. А вдалеке за аллеей этой лесенка, а после нее возвышение и стенка с надписями, а на возвышении Белая стоит. Пригляделась - она опять бронзовая, и в руках венок незакрытый большой, из бронзы тоже. Пошла надписи читать, вчиталась - меня аж заколотило всю. Ава, говорю, это же весь город здесь должен лежать, тут люди-то живут ли? И почему Ленинград, ты же сказал Питер, Петербург... А сама дальше читаю - и чем дальше читаю, тем сильней меня морозом по спине дерет. А камни перед глазами полосой плывут и буквы в глаза мне суют: в город ломились враги, в броню и железо одеты, но рядом с красноармейцами встали горожане, скорее смерть испугается нас, чем мы испугаемся смерти, голодная лютая темная зима сорок первого-сорок второго, свирепость обстрелов и ужас бомбежек в сорок третьем, вся земля городская пробита, горожане и красноармейцы, они защищали тебя, Ленинград, колыбель революции... Я к провожатому поворачиваюсь - а у самой уже каждая косточка чечетку бьет - ава, говорю, тут о чем написано? революция же ничего не изменила, они никогда ничего не меняют, только беспорядок от них и лишняя кровь, Гапон и его безрассудство православному собору стоили жуткой цены, причем тут революция, почему ее славят, а не хают? и Ленинград - это что ли Питер по Ленину называется? То есть - марксисты и есть власть? А почему по псевдониму, а не по настоящему имени? Он на меня смотрит, молча, прищурясь - иди, говорит, людей послушай. Я ему - каких людей, тут ведь нет никого? А как сказала - догадалась. Пошла к ближайшему холму, в землю глянула... мама-Русь, Саян-батька, не приведи бог так жить, как они жили, а и так умирать, как они умерли. Без стыда, без радости, без веры, с одной гордостью и упрямством наперевес, сатанинской силой и сатанинской гордыней жизнь преодолевая по делу и не по делу. Семьи без приязни, телесное без любви, принуждение всюду, где можно и где нельзя, беспросветность полная. Вместо танцев спорт у них, быстрее, выше, сильнее, кто первый тот и молодец, а остальные - грязь из-под ногтей. Вместо бесед и вечерок - учеба, сегодня не было у них, они его все в завтра вложили без остатка. И они - в кости истлевши - все еще этим гордятся... И жизнь свою отдавши за право дальше так убиваться и детей своих в это вмесить, ничуть в своей правоте не сомневаются... От холма встаю, сморю на живых, которые мимо идут, меня не видя - светы ясны, зори росны, девка идет молодая, подлеток почти, в коротенькой какой-то одежке, ножки все голеньки, не так шевельнется - и вандошки видно будет, а рядом с ней мужик в возрасте, с фотоаппаратом, тоже в коротком, куцем каком-то овчинном обдергае, и без шапки даже, это до солнцеворота-то. Безголовые внуки безумных дедов, кромешной жути видение. Прислушалась я к их разговору - и обрывок услышала, мужик этот седоватый девке рассказывал, как в двадцать седьмом году власть советов расстреляла всех служителей Александро-Невской лавры прямо в церковном дворе и что там сейчас расположен второй по значимости мемориал героев великой отечественной войны, которую в Европе называют второй мировой... На том я подумала закончить свое познавательное путешествие, и глаза решила открыть. И как решила, так и сделала. Надо мной стоял врач со строгим лицом и две сестрички в респираторах, перчатках и защитных полукостюмах. Врач был просто в халате и даже без кротовки. Ну, госпожа Легкоступова, - сказал он, с возвращением, пять минут вы не дышали.
-
-
26.04.2016 в 10:16Не узнала я где Черный - танкист.
И с кем же тогда война в мире Ени была?
-
-
26.04.2016 в 10:43-
-
26.04.2016 в 11:00-
-
26.04.2016 в 11:17а мне еще трактовать приходится - правильно ли я понял, то ли сказали, не примешал ли я каких-либо образов от себя.
-
-
26.04.2016 в 11:38-
-
26.04.2016 в 11:41-
-
26.04.2016 в 13:28-
-
26.04.2016 в 13:31-
-
26.04.2016 в 13:33-
-
26.04.2016 в 13:47-
-
26.04.2016 в 14:22-
-
26.04.2016 в 15:20пусть, говорю, лежит на всякий случай, может быть мама отсюда взять согласится. Прихожу домой - а она в крик: ты где была, ты где шлялась, - а мне и не рассказать, получится, что опять неправа.
И за это - спасибо отдельное, я оооочень повеселилась.
-
-
26.04.2016 в 20:08Вот ей и показали, как оно было там, где этого не случилось.
Спасибо Вам за замечательный цикл!
-
-
26.04.2016 в 21:22-
-
26.04.2016 в 22:10-
-
26.04.2016 в 22:48-
-
27.04.2016 в 13:59Отправлено из приложения Diary.ru для Android
-
-
27.04.2016 в 17:53-
-
27.04.2016 в 18:11-
-
29.04.2016 в 13:52Спасибо за продолжение.
-
-
30.04.2016 в 01:03-
-
30.04.2016 в 02:06-
-
30.04.2016 в 10:45-
-
05.05.2016 в 16:08А "преодолевательности" по делу и не по делу предки мне отвесили на четверых, по-моему. Подозреваю, что не только мне. Причем под видом "всенормально" и "ачетакова". Избавляться и избавляться, да не избавиться теперь. О_о
-
-
05.05.2016 в 16:32-
-
05.05.2016 в 16:37