Опять пытаюсь пробакланить ужин. 
Тьфу, пропасть.
Тьфу, пропасть.
суббота, 18 мая 2013
Она у меня, как и яблоня, кустом растет, но ей лет на семь, а то и все десять, побольше чем яблоне, яблоню-то я сама из семечка растила, а черемуху кто-то в палисаде вкопал* ночью в тот самый год как Арьяна до Белой пошла. Ну вкопали и вкопали, черемуха тоже дело, польза от ее немалая, если конечно с умом применять, а без ума-то и ложку в каше сломать нетрудно. И я ее, как и яблоню, гнала, пока могла, не вверх, а вширь, потому что раз она со мной растет, то нам друг с другом придется всем делиться: я ей и водички мыльной, и золы, и мезги травяной да всякой-разной, она мне когда цветов, когда ягод, а когда листьев, коры да веточек. Ну и раз весна, то и обиходить надо, лишнее с нее снять, а мне оно как раз не лишнее будет, запасу, потом в дело пойдет. Кусачки взяла, ножовочку, лесенку прислонила, поднялась... чую, дверь в сени скрипнула, а в калитку никто не входил. А потом на крыльце ступеньки спели, а крыльцо пустое. Ну ладно, думаю, их дело, пусть себе поговорят меж собой. И того не вспомнила, что окно-то открыто у меня, и все их дело моим оказалось.
Поднялись в горню, он как есть прошел, а она задержалась, у меня по горке пошарила, миску взяла, воды черпнуть. Ну, думаю, кого-то делят, сейчас решать будут, кому достанется. И не то чтобы прислушивалась - просто весенний палисад тихий, соловьи еще не прилетели, зябликам-овсянкам-пеночкам тоже не время еще, Горий им знака еще не дал. Ну, стою на лесенке, ветки скусываю кусачками, а что в избе делается - само в уши лезет. Он ей говорит - мое, она ему отвечает - шалишь, мое, и твоему не быть. Он ей говорит - я бы и уступил, но ведь следы насилия ты отрицать не будешь. Она ему в ответ - не верти, не выйдет, не насилие, а участие в военных действиях, и если ты сам не вспомнишь, как и кем, я тебе зубы-то пообломаю, сама напомню, я рядом с тем госпиталем свою вахту отстояла, хорошо помню, кто там и что делал, а вот где ты, дорогой, тогда был, ты мне сейчас ответишь. А он помолчал так - тяжело помолчал, у меня даже трава пригнулась - и сказал, как камень уронил: угадай. Пока она угадывала, я и вспомнила того мальчишечку, который на своей вертушке в одиночку все ракеты самонаведения над госпиталем собрал и с ними на хвосте к морю ушел, только имя и осталось от него, да огонь - много было огня...
Она помолчала, будто услышала, что я вспоминала, да долго так помолчала, и высказала: ладно, я взяла через край, моя вина, признаю, но ты тоже был неправ. Закончили на сегодня или воду менять? Он, в усмешечку так, говорит - нет, дорогая, бросать на полдороге этот разговор я не намерен, слишком вкусный орешек, поменяй водичку, еще поговорим. А воду для таких разговоров только первый раз в доме можно брать, второй-то раз на ключ идти надо, а ключ в овраге, в реку течет, ну она миску взяла да пошла, а он в доме остался. Да не просто остался: слышу, встал и пересел. Нормально так, в Горьевы-то дни: я в палисаде копаюсь, а у меня без меня в доме Черный ходит как хочет... А, ну да. Черемуха* же. Ну пока к ключу пешком, пока обратно с полной миской воды, да не расплескать... две ветки, которые вверх пошли, я спилила, опустила на землю, села на ту же лесенку, стала кусачками с них все дельное скусывать, да села уже лицом к окну, интересно же. Слышу, воду она принесла, в дом вошла, вот в горню поднялась, вот миску с водой на стол поставила. Смотрю - сели: он лицом к окну, она - лицом к печке. Ну, думаю, нормально. Кто ж ему вообще разрешил на мое место садиться? Ах, ну черемуха же. Он тут в своей воле полностью, хоть за печь, хоть в кут. В светелки только хода нет ему, потому что яблоня. Я в палисаде сижу, черемуху стригу, в кучку складываю, а они у меня в горне за столом сидят, меня делят. Да ну и пусть делят, думаю, я покамест еще жива, поменять все могу, если захочу, одним днем, и пятью способами. А она в миску-то с водой с руки каплю капает, вода, слышу, разбегается, сейчас картинку покажет. Ну, раз картинка моя, я ее видеть тоже вправе, и никто мне помешать не может. Лекарский ножик с пояса отцепила, облизала, пальчик уколола, на язык себе своей же кровью капнула - все, что обо мне говорят сейчас, вижу и слышу. До сельских мне дела нет, до городских тем более, а вот что эти сейчас обо мне сплетничают - я послушаю, никто не помешает.
Картинка оказалась про родной дом, ну конечно, иначе-то как. Вот я мелкая, вот две сестренки-погодки, вот Ласька мне бежит жаловаться, что ее на общем* дворе кто-то обозвал, вот я выхожу ее обидчицу бить, да бить не выходит, она прощения просит, Ласька с ней играет, а я в игру не попадаю, лишняя. Ну, плечами пожала да и пошла себе в наш двор. Белая Черному и говорит: видел? моя.
А он берет с печки чайник чугунный с заваренной сушеной смородиной и боярышником, с него себе на палец каплю капает и в миску ее отправляет. И вижу - мы с Ласькой и Илькой в поле за домами, мать из дома выгнала непонятно почему, мы сидим, жарко, тени два куста на три листа и дерево-коровье горе, ни объесть, ни почесаться. Их-то я пристроила, своей юбкой накрыла, а сама в сорочке осталась и хожу, потому что так меньше жарко, вижу - кто-то идет, а рядом канава сухая, и в ней хороший такой дрын, я глазами-то вижу что мать, а сама думаю - а с чего я тебя должна признавать за полверсты, если ты мелких детей, которые еще до верха калитки ни одна рукой не достают, из дома вот так на цельный день выкидываешь - беру дрын-то и иду навстречу ей, а Илька плачет, а Ласька на мне висит и кричит - Енька, перестань, Енька, не смей. Черный Белой над миской улыбается: видишь? моя.
Белая ему в лицо смеется, берет с окна солонку, из нее крупинку соли, кидает в миску... картинка открылась про интернат. Старшие меня поймали мелкую, начали кидать из рук в руки, легкая потому что, да уронили, плохо уронили, в изолятор на одеяле несли. Их потом прощения просить заставили, как я встала, весь интернат на линейку выгнали, их перед строем поставили, меня вызвали... Кто-то из них, высокий такой и белый, как мох зимой, стал говорить, что виноват - я плечами пожала, да в чем говорю, ты виноват-то? вы же просто играли, а я вам в игрушки попалась. Развернулась и пошла на свое место в строю. Взыскание им не наложили тогда, но они еще не раз ко мне подходили и говорили, что лучше бы наказали. Белая плечами пожимает - как я совсем - и говорит: ну моя же. Ну не спорь.
Черный с места встал, руку в печку сунул, уголек нашел - крошечный, не больше той крупинки соли - и по воде его пустил. Картинка, им найденная, была про медицинское училище. Сокурсница у меня была, дурная как коза, и такая ж вредная, и все любила то под руку толкнуть, то сзади подойти втихую и за шею взять. Тогда-то в анатомичке на занятиях ей так шутить не стоило, я как была, в перчатках и маске, не оборачиваясь, за руку ее взяла и вперед дернула - она прямо в брюшную полость препарированного трупа и полетела мордой. Встала, вся в жире, в формалине, оборачивается - а ей как раз второй рукой по уху и прилетело от меня. Ну, сопли, слезы... я потом извинилась, конечно, сказала, что ненамеренно и безотчетно, но она после того случая из училища документы забрала и куда-то уехала из города, видимо, домой. Черный Белой улыбается - я, говорит, и не спорю. Моя, сама же видишь.
Так, думаю, следующее-то что. Капли уже были, крошки тоже... остались слова - и все, третий раз решающий.
Горку цветов на полотно собрала в сени нести - слышу за спиной: Есения Саяновна! уделите обществу минутку времени! оборачиваюсь - а у меня за забором целая делегация. И в окне Черный и Белая смутными тенями маячат, ждут. Вот они, слова-то, сами пришли. Ну я черемуху-то обратно на траву положила на полотне, к людям обернулась, а спиной два взгляда чую, поклонилась - здравствуйте, говорю, доброго дня. А там и Молодцов старший, и Петра, и Радослава - пестрый двор, и Кудемир... человек семь стоит. Ничего себе, думаю, что ж их принесло-то. А Молодцов мне и говорит - мы тут обществом едем в питомник, за саженцами, так может привезти чего? Я подумала, палисад взглядом окинула - да не, говорю, спасибо, не нужно, у меня все есть, что надо. Петра меня спрашивает - точно ничего не надо? может калины? Или ежевики сортовой, обещали крупноягодную привезти? Я ей рукой на двор повела - ну сама посмотри, говорю, ну куда я ее здесь пристрою? И Кудемир сразу такой радостный - так мы тебе черемуху снесем! И сразу место будет! тебе даже делать ничего не надо, мы угол сами раскорчуем! Ах, думаю, вот же вы с чем. Не, говорю, черемуха тут не мной сажена, не мне ее и сводить. Смотрю, за Кудемиром мужик, по возрасту моя ровня, незаметный такой, весь серый, как старый крот - аж пламенем занялся. Я, говорит, тебе ее сунул, прости меня. Я удивилась даже - да за что, говорю, простить-то. Смотри, она и от поноса нас всех спасает, и от зубной боли, и от глазной грязи, и от ломоты в костях, и от упорного кашля... Я уж про остальное не говорю, то дело не ваше, а бабы ваши знают, зачем черемуховый цвет заваривают. Он аж свекольный стал - да и я, говорит, знаю. Ты ж понимаешь - двадцать лет назад, молодая девка, да одна, да с войны, да к Арьяне на двор - ты ж понимаешь, что мы подумали. Я руками развела - ну что подумали, то подумали, это дело не мое и до меня не касаемо, а что сделали, то сделали, и уж назад не вернешь, то уж дело мое, мне и решать. Слышу, за спиной как ветерок прошел, сладкий да смоляной - Белая вздохнула, руку готовит протянуть меня пометить. Молодцов к забору шаг сделал - Ена, говорит, не позорь ты нас, мы тебя всем селом просим, дай нам черемуху эту проклятую со двора у тебя убрать, невозможно же, на все село стыд, и ладно бы за дело, так ведь зря мы тебя ославили. Я от этой логики чуть сама разум не выронила: ну, говорю, ты и сказанул: вы же меня зря ославили и я же вас позорю, ты хоть концы-то свяжи как-нибудь, а то ж вообще нелепицу плетешь. Радослава мне говорит - слушай, я понимаю, что ты за нее так держишься, но там же в питомнике можно набрать разного в дом, чтобы росло, будет и женское, и для глаз, и всякоразно, только согласись. Я только головой покрутила: это, значит, мне весь порядок с ног на уши ставь ради того чтобы вам спокойно было, когда вы себе спокойно через меня уже двадцать лет назад сделали? и ежель не секрет, что у вас вдруг сейчас-то зачесалось? Петра мне говорит - да чесалось-то давно, просто сейчас терпения совсем не стало, еще и соседи подъедают, ни одной ярмарки, не одного праздника не прошло, чтобы не ткнули - это, мол, те, которые своей бабе в палисад черемуху высадили. Я покивала - да, говорю, от людей неловко, но бывает и хуже, вон в Углях-то без бабы люди седьмой год, и невесть сколько еще пробудут, ко мне бегают, да за речку Смолку к тамошней. Чую, за спиной огуречным и мятным повеяло - Черный ладонь от подоконника отнял, ко мне протянуть нацелился.
Ну, делать нечего, заставлять себя ждать нехорошо, я не ясно солнышко и не темная ночь, да и те в свой срок приходят. Собрала я мысли в горсть, слова на язык... Значит, так, говорю, дерево вам ничего дурного не сделало, чтобы его сначала с места на место таскать, а потом еще и жизни лишать ни за что ни про что. Сами навесили тут, понимаешь, мнений, а дерево им виновато. И между прочим, если кто забыл - камень в палисаде видите? Думаете, у меня змеи сильно рады будут, когда тут в десять ног топотать начнут с топорами да лебедками? Я Змеиной Матери обещала их холить, покоить и не обижать, и когда я слово ей давала, черемуха тут уже была, так что с позором своим справляйтесь сами как хотите, стыд не дым, глаза не выест, а я зла на вас не держу, и как помогала чем могу, так помогать и буду. А на двор и в палисад мне ничего не надо, тут все в своем порядке, нарушать его я не хочу. Спасибо на заботе, на добром слове, удачной дороги и пусть в питомнике с саженцами вам повезет.
Наклонилась, полотно взяла, на котором ветки с цветами лежали, и понесла в сени сушить. А палки оставила под деревом, думаю, сейчас чаю выпью, с гостями-то моими, да кору с палок сниму, тоже посушу.
Разложила, в горню поднимаюсь, и понимаю, что не все слова-то, сейчас что я ни ляпни, они оба вправе посчитать что я сторону выбираю, а у меня того в планах нет. Ну, что, спрашиваю, гости - чай-то пить будете? Черный смотрит на меня, улыбается на одну сторону и говорит - из твоих рук не откажусь, только ты мне что-нибудь скажи лично, мне от тебя хочется какого-то внимания, чтобы ни с кем его не делить.
Я на него смотрю - а, говорю, еще взрослый мальчик, что ж ты в заварной чайник-то руками суешься, неужто ложки не знаешь где лежат? К Белой поворачиваюсь - и ты, говорю, тоже хороша, мокрой-то рукой в солонку лезть, разве не помнишь, где полотенце висит? ну да ладно, не великая беда, и соль высохнет, и заварку я сейчас новую сделаю.
Заварила земляничный и вишневый лист с березовыми почками, самое весеннее дело.
______________________
*посадить во дворе дома черемуху - ославить хозяйку двора женщиной легкого поведения. Проблема с тем, чтобы ее убрать, заключается в том, что если в земле остается хотя бы кусочек корня с одной почкой, она снова и опять будет прорастать, так что если дать ей прирастись, перекапывать приходится чуть не пол-огорода, и то не факт, что получится.
*черемуха считается деревом Черного, из-за того, что некоторые люди чувствуют удушье, стоя или даже проходя под цветущей черемухой.
*общий двор - общее хозяйственное пространство и пространство для общения нескольких семей, живущих по соседству. Используется для общих дел, громоздких хозяйственных надобностей и выпасания детей и домашних животных в безопасных условиях.
Поднялись в горню, он как есть прошел, а она задержалась, у меня по горке пошарила, миску взяла, воды черпнуть. Ну, думаю, кого-то делят, сейчас решать будут, кому достанется. И не то чтобы прислушивалась - просто весенний палисад тихий, соловьи еще не прилетели, зябликам-овсянкам-пеночкам тоже не время еще, Горий им знака еще не дал. Ну, стою на лесенке, ветки скусываю кусачками, а что в избе делается - само в уши лезет. Он ей говорит - мое, она ему отвечает - шалишь, мое, и твоему не быть. Он ей говорит - я бы и уступил, но ведь следы насилия ты отрицать не будешь. Она ему в ответ - не верти, не выйдет, не насилие, а участие в военных действиях, и если ты сам не вспомнишь, как и кем, я тебе зубы-то пообломаю, сама напомню, я рядом с тем госпиталем свою вахту отстояла, хорошо помню, кто там и что делал, а вот где ты, дорогой, тогда был, ты мне сейчас ответишь. А он помолчал так - тяжело помолчал, у меня даже трава пригнулась - и сказал, как камень уронил: угадай. Пока она угадывала, я и вспомнила того мальчишечку, который на своей вертушке в одиночку все ракеты самонаведения над госпиталем собрал и с ними на хвосте к морю ушел, только имя и осталось от него, да огонь - много было огня...
Она помолчала, будто услышала, что я вспоминала, да долго так помолчала, и высказала: ладно, я взяла через край, моя вина, признаю, но ты тоже был неправ. Закончили на сегодня или воду менять? Он, в усмешечку так, говорит - нет, дорогая, бросать на полдороге этот разговор я не намерен, слишком вкусный орешек, поменяй водичку, еще поговорим. А воду для таких разговоров только первый раз в доме можно брать, второй-то раз на ключ идти надо, а ключ в овраге, в реку течет, ну она миску взяла да пошла, а он в доме остался. Да не просто остался: слышу, встал и пересел. Нормально так, в Горьевы-то дни: я в палисаде копаюсь, а у меня без меня в доме Черный ходит как хочет... А, ну да. Черемуха* же. Ну пока к ключу пешком, пока обратно с полной миской воды, да не расплескать... две ветки, которые вверх пошли, я спилила, опустила на землю, села на ту же лесенку, стала кусачками с них все дельное скусывать, да села уже лицом к окну, интересно же. Слышу, воду она принесла, в дом вошла, вот в горню поднялась, вот миску с водой на стол поставила. Смотрю - сели: он лицом к окну, она - лицом к печке. Ну, думаю, нормально. Кто ж ему вообще разрешил на мое место садиться? Ах, ну черемуха же. Он тут в своей воле полностью, хоть за печь, хоть в кут. В светелки только хода нет ему, потому что яблоня. Я в палисаде сижу, черемуху стригу, в кучку складываю, а они у меня в горне за столом сидят, меня делят. Да ну и пусть делят, думаю, я покамест еще жива, поменять все могу, если захочу, одним днем, и пятью способами. А она в миску-то с водой с руки каплю капает, вода, слышу, разбегается, сейчас картинку покажет. Ну, раз картинка моя, я ее видеть тоже вправе, и никто мне помешать не может. Лекарский ножик с пояса отцепила, облизала, пальчик уколола, на язык себе своей же кровью капнула - все, что обо мне говорят сейчас, вижу и слышу. До сельских мне дела нет, до городских тем более, а вот что эти сейчас обо мне сплетничают - я послушаю, никто не помешает.
Картинка оказалась про родной дом, ну конечно, иначе-то как. Вот я мелкая, вот две сестренки-погодки, вот Ласька мне бежит жаловаться, что ее на общем* дворе кто-то обозвал, вот я выхожу ее обидчицу бить, да бить не выходит, она прощения просит, Ласька с ней играет, а я в игру не попадаю, лишняя. Ну, плечами пожала да и пошла себе в наш двор. Белая Черному и говорит: видел? моя.
А он берет с печки чайник чугунный с заваренной сушеной смородиной и боярышником, с него себе на палец каплю капает и в миску ее отправляет. И вижу - мы с Ласькой и Илькой в поле за домами, мать из дома выгнала непонятно почему, мы сидим, жарко, тени два куста на три листа и дерево-коровье горе, ни объесть, ни почесаться. Их-то я пристроила, своей юбкой накрыла, а сама в сорочке осталась и хожу, потому что так меньше жарко, вижу - кто-то идет, а рядом канава сухая, и в ней хороший такой дрын, я глазами-то вижу что мать, а сама думаю - а с чего я тебя должна признавать за полверсты, если ты мелких детей, которые еще до верха калитки ни одна рукой не достают, из дома вот так на цельный день выкидываешь - беру дрын-то и иду навстречу ей, а Илька плачет, а Ласька на мне висит и кричит - Енька, перестань, Енька, не смей. Черный Белой над миской улыбается: видишь? моя.
Белая ему в лицо смеется, берет с окна солонку, из нее крупинку соли, кидает в миску... картинка открылась про интернат. Старшие меня поймали мелкую, начали кидать из рук в руки, легкая потому что, да уронили, плохо уронили, в изолятор на одеяле несли. Их потом прощения просить заставили, как я встала, весь интернат на линейку выгнали, их перед строем поставили, меня вызвали... Кто-то из них, высокий такой и белый, как мох зимой, стал говорить, что виноват - я плечами пожала, да в чем говорю, ты виноват-то? вы же просто играли, а я вам в игрушки попалась. Развернулась и пошла на свое место в строю. Взыскание им не наложили тогда, но они еще не раз ко мне подходили и говорили, что лучше бы наказали. Белая плечами пожимает - как я совсем - и говорит: ну моя же. Ну не спорь.
Черный с места встал, руку в печку сунул, уголек нашел - крошечный, не больше той крупинки соли - и по воде его пустил. Картинка, им найденная, была про медицинское училище. Сокурсница у меня была, дурная как коза, и такая ж вредная, и все любила то под руку толкнуть, то сзади подойти втихую и за шею взять. Тогда-то в анатомичке на занятиях ей так шутить не стоило, я как была, в перчатках и маске, не оборачиваясь, за руку ее взяла и вперед дернула - она прямо в брюшную полость препарированного трупа и полетела мордой. Встала, вся в жире, в формалине, оборачивается - а ей как раз второй рукой по уху и прилетело от меня. Ну, сопли, слезы... я потом извинилась, конечно, сказала, что ненамеренно и безотчетно, но она после того случая из училища документы забрала и куда-то уехала из города, видимо, домой. Черный Белой улыбается - я, говорит, и не спорю. Моя, сама же видишь.
Так, думаю, следующее-то что. Капли уже были, крошки тоже... остались слова - и все, третий раз решающий.
Горку цветов на полотно собрала в сени нести - слышу за спиной: Есения Саяновна! уделите обществу минутку времени! оборачиваюсь - а у меня за забором целая делегация. И в окне Черный и Белая смутными тенями маячат, ждут. Вот они, слова-то, сами пришли. Ну я черемуху-то обратно на траву положила на полотне, к людям обернулась, а спиной два взгляда чую, поклонилась - здравствуйте, говорю, доброго дня. А там и Молодцов старший, и Петра, и Радослава - пестрый двор, и Кудемир... человек семь стоит. Ничего себе, думаю, что ж их принесло-то. А Молодцов мне и говорит - мы тут обществом едем в питомник, за саженцами, так может привезти чего? Я подумала, палисад взглядом окинула - да не, говорю, спасибо, не нужно, у меня все есть, что надо. Петра меня спрашивает - точно ничего не надо? может калины? Или ежевики сортовой, обещали крупноягодную привезти? Я ей рукой на двор повела - ну сама посмотри, говорю, ну куда я ее здесь пристрою? И Кудемир сразу такой радостный - так мы тебе черемуху снесем! И сразу место будет! тебе даже делать ничего не надо, мы угол сами раскорчуем! Ах, думаю, вот же вы с чем. Не, говорю, черемуха тут не мной сажена, не мне ее и сводить. Смотрю, за Кудемиром мужик, по возрасту моя ровня, незаметный такой, весь серый, как старый крот - аж пламенем занялся. Я, говорит, тебе ее сунул, прости меня. Я удивилась даже - да за что, говорю, простить-то. Смотри, она и от поноса нас всех спасает, и от зубной боли, и от глазной грязи, и от ломоты в костях, и от упорного кашля... Я уж про остальное не говорю, то дело не ваше, а бабы ваши знают, зачем черемуховый цвет заваривают. Он аж свекольный стал - да и я, говорит, знаю. Ты ж понимаешь - двадцать лет назад, молодая девка, да одна, да с войны, да к Арьяне на двор - ты ж понимаешь, что мы подумали. Я руками развела - ну что подумали, то подумали, это дело не мое и до меня не касаемо, а что сделали, то сделали, и уж назад не вернешь, то уж дело мое, мне и решать. Слышу, за спиной как ветерок прошел, сладкий да смоляной - Белая вздохнула, руку готовит протянуть меня пометить. Молодцов к забору шаг сделал - Ена, говорит, не позорь ты нас, мы тебя всем селом просим, дай нам черемуху эту проклятую со двора у тебя убрать, невозможно же, на все село стыд, и ладно бы за дело, так ведь зря мы тебя ославили. Я от этой логики чуть сама разум не выронила: ну, говорю, ты и сказанул: вы же меня зря ославили и я же вас позорю, ты хоть концы-то свяжи как-нибудь, а то ж вообще нелепицу плетешь. Радослава мне говорит - слушай, я понимаю, что ты за нее так держишься, но там же в питомнике можно набрать разного в дом, чтобы росло, будет и женское, и для глаз, и всякоразно, только согласись. Я только головой покрутила: это, значит, мне весь порядок с ног на уши ставь ради того чтобы вам спокойно было, когда вы себе спокойно через меня уже двадцать лет назад сделали? и ежель не секрет, что у вас вдруг сейчас-то зачесалось? Петра мне говорит - да чесалось-то давно, просто сейчас терпения совсем не стало, еще и соседи подъедают, ни одной ярмарки, не одного праздника не прошло, чтобы не ткнули - это, мол, те, которые своей бабе в палисад черемуху высадили. Я покивала - да, говорю, от людей неловко, но бывает и хуже, вон в Углях-то без бабы люди седьмой год, и невесть сколько еще пробудут, ко мне бегают, да за речку Смолку к тамошней. Чую, за спиной огуречным и мятным повеяло - Черный ладонь от подоконника отнял, ко мне протянуть нацелился.
Ну, делать нечего, заставлять себя ждать нехорошо, я не ясно солнышко и не темная ночь, да и те в свой срок приходят. Собрала я мысли в горсть, слова на язык... Значит, так, говорю, дерево вам ничего дурного не сделало, чтобы его сначала с места на место таскать, а потом еще и жизни лишать ни за что ни про что. Сами навесили тут, понимаешь, мнений, а дерево им виновато. И между прочим, если кто забыл - камень в палисаде видите? Думаете, у меня змеи сильно рады будут, когда тут в десять ног топотать начнут с топорами да лебедками? Я Змеиной Матери обещала их холить, покоить и не обижать, и когда я слово ей давала, черемуха тут уже была, так что с позором своим справляйтесь сами как хотите, стыд не дым, глаза не выест, а я зла на вас не держу, и как помогала чем могу, так помогать и буду. А на двор и в палисад мне ничего не надо, тут все в своем порядке, нарушать его я не хочу. Спасибо на заботе, на добром слове, удачной дороги и пусть в питомнике с саженцами вам повезет.
Наклонилась, полотно взяла, на котором ветки с цветами лежали, и понесла в сени сушить. А палки оставила под деревом, думаю, сейчас чаю выпью, с гостями-то моими, да кору с палок сниму, тоже посушу.
Разложила, в горню поднимаюсь, и понимаю, что не все слова-то, сейчас что я ни ляпни, они оба вправе посчитать что я сторону выбираю, а у меня того в планах нет. Ну, что, спрашиваю, гости - чай-то пить будете? Черный смотрит на меня, улыбается на одну сторону и говорит - из твоих рук не откажусь, только ты мне что-нибудь скажи лично, мне от тебя хочется какого-то внимания, чтобы ни с кем его не делить.
Я на него смотрю - а, говорю, еще взрослый мальчик, что ж ты в заварной чайник-то руками суешься, неужто ложки не знаешь где лежат? К Белой поворачиваюсь - и ты, говорю, тоже хороша, мокрой-то рукой в солонку лезть, разве не помнишь, где полотенце висит? ну да ладно, не великая беда, и соль высохнет, и заварку я сейчас новую сделаю.
Заварила земляничный и вишневый лист с березовыми почками, самое весеннее дело.
______________________
*посадить во дворе дома черемуху - ославить хозяйку двора женщиной легкого поведения. Проблема с тем, чтобы ее убрать, заключается в том, что если в земле остается хотя бы кусочек корня с одной почкой, она снова и опять будет прорастать, так что если дать ей прирастись, перекапывать приходится чуть не пол-огорода, и то не факт, что получится.
*черемуха считается деревом Черного, из-за того, что некоторые люди чувствуют удушье, стоя или даже проходя под цветущей черемухой.
*общий двор - общее хозяйственное пространство и пространство для общения нескольких семей, живущих по соседству. Используется для общих дел, громоздких хозяйственных надобностей и выпасания детей и домашних животных в безопасных условиях.
Доделала дощечку для Совьих бусиков. Если не считать сломанного сверла и нескольких казусов типа исходно кривого шурупа, в общем наверное ничего бы сложного, но казусы шли серией с частотой раз в десять минут именно тогда, когда Совчик и Вовчик уже приехали за штучкой.
Коробочку под елочные игрушки наверное успею дособрать за завтра, но вряд ли успею сфотографировать. Хотя фиг знает, уровень косорукости как-то зашкаливает крайние дни. Но я хотя бы попробую.
Коробочку под елочные игрушки наверное успею дособрать за завтра, но вряд ли успею сфотографировать. Хотя фиг знает, уровень косорукости как-то зашкаливает крайние дни. Но я хотя бы попробую.
четверг, 16 мая 2013
... хоть тэг вводи, чесслово.
На танго не иду, лежу.
Дестрой в комнате уже не марширует - пляшет, сцуко, какие-то неэпические половецкие пляски. На подоконнике в горшке с уже отсаженной рассадой что-то еще взошло. Мироздание глумится.
На танго не иду, лежу.
Дестрой в комнате уже не марширует - пляшет, сцуко, какие-то неэпические половецкие пляски. На подоконнике в горшке с уже отсаженной рассадой что-то еще взошло. Мироздание глумится.
среда, 15 мая 2013
...день косорукости, определенно.
вчера вместо того чтобы спокойно писать следующий кусок вопросов почтеннейшей публике в ЖЖ... ну вы поняли. Последние ответы в хренов час ночи. Вместо режима сна... см заголовок поста.
Утром три таксофирмы, ТРИ!!! не могут определиться в том сколько времени им надо чтобы подать машину к подъезду, и в итоге я с полной сумкой цветочков собираюсь кувырком и еду по всем пробкам благословенного родного города на Приморскую с Ломоносовской. Вместо двух я там в три; и далее с планами на день... см. заголовок поста.
Приезжаю с мыслью - наконец-то я приберусь в комнате, подхожу к окну, решаю перевесить кашпо, традесканция цепляется за папоротник, он роняет эухарис на туалетный столик, над которым все это стояло, земля сыплется на шкатулки с разным... см заголовок поста.
Убирая землю с туалетного столика, обнаруживаю, что роллер с Лагунниными The Rapture был закрыт не плотно - и из-под ролика все это время сочилось. Из 5 мл осталось, оказывается, только полтора. См заголовок поста.
Сижу, любуюсь на подоконник с расставленными цветами. На кровати рассыпаны одежда, монеты, солнечные очки (более одной пары), неглаженое белье нательное и постельное, нестираные шелковые платки, подушки, игрушки и флаерсы. На секретере в три слоя бумага. На кресле коробка, на коробке дремель и дрель, поверх противотанковым ежом стопка книг.
Завтра мастер-класс по танго.
Яичницу в шпинат, шпинат на паркет.
К слову - все это предстоит убрать по местам для того, чтобы начать собирать сумку в Москву...
вчера вместо того чтобы спокойно писать следующий кусок вопросов почтеннейшей публике в ЖЖ... ну вы поняли. Последние ответы в хренов час ночи. Вместо режима сна... см заголовок поста.
Утром три таксофирмы, ТРИ!!! не могут определиться в том сколько времени им надо чтобы подать машину к подъезду, и в итоге я с полной сумкой цветочков собираюсь кувырком и еду по всем пробкам благословенного родного города на Приморскую с Ломоносовской. Вместо двух я там в три; и далее с планами на день... см. заголовок поста.
Приезжаю с мыслью - наконец-то я приберусь в комнате, подхожу к окну, решаю перевесить кашпо, традесканция цепляется за папоротник, он роняет эухарис на туалетный столик, над которым все это стояло, земля сыплется на шкатулки с разным... см заголовок поста.
Убирая землю с туалетного столика, обнаруживаю, что роллер с Лагунниными The Rapture был закрыт не плотно - и из-под ролика все это время сочилось. Из 5 мл осталось, оказывается, только полтора. См заголовок поста.
Сижу, любуюсь на подоконник с расставленными цветами. На кровати рассыпаны одежда, монеты, солнечные очки (более одной пары), неглаженое белье нательное и постельное, нестираные шелковые платки, подушки, игрушки и флаерсы. На секретере в три слоя бумага. На кресле коробка, на коробке дремель и дрель, поверх противотанковым ежом стопка книг.
Завтра мастер-класс по танго.
Яичницу в шпинат, шпинат на паркет.
К слову - все это предстоит убрать по местам для того, чтобы начать собирать сумку в Москву...
понедельник, 13 мая 2013
Все, весна 
четверг, 09 мая 2013
Из весенних она пожалуй последняя будет, уже вот-вот прямо завтра сев и огороды, всем не до того будет, и кривые, и хромые, и увечные - все в землю зароются, чтобы на зиму без припаса не остаться, а потом скот выгонять, на первую траву, да с молодняком, да прополка, да поливать... в общем, они своим заняты, а я своим. А тут вот, смотри-ка, явилась. Я озадачилась даже. Идет - издалека видать, ветки-то прозрачные пока, зелень не загустела, Горий еще не прошел, я и смотрю. Ну как смотрю - так, посматриваю. У меня же тоже около дома дела весной есть, огорода-то я не держу, лес кормит - а вот палисад большой. И душица в нем, и зоря, и сныть, и ревень, и хрена сколько-то кустов, да ромашек два вида, вшивая и детская, да чемерица по канаве, да поручейник - голубой колос, а еще таволга, чтобы если что за свежей далеко не бегать, да горцы все три - один между камнями по тропе плетется, а два у канавы живут, а еще у крыльца кипрей, да полыней разных пять кустов, да у змеиного камня чабрец и другая мелочь всякая - вереск, багульник, можжевельники... И после зимы надо ж прошлогодние палки повыдергать и прутняк сухой обстричь, чтоб змеи выползли не наколовшись... в общем, конечно, дел не стог, но копешка-то будет. Ну я у себя ковыряюсь, а она идет. Идет ходко, видно сразу, что нигде ей не тянет, не сводит и не болит. И ко мне прямым ходом. Мне даже интересно стало - что-то принесла, что-то скажет...
Пришла. И на заборе повисла, ни постучать, ни поздороваться. Ну а мне что - она стоит, на забор опирается, я в палисаде копаюсь, время от времени поглядываю - может скажет чего. Молчала, молчала - я успела два раза до костра* сходить с полной охапкой серого пыльного мусора. Как второй раз вернулась, она и голос подала. Доброго дня, говорит. Я ей отвечаю - доброго, и часа легкого. Она замялась было, ну да рот открыла, чего уж теперь. Пришла, говорит, спросить, нет ли чего от головной боли. Я ей и говорю - а головная боль разная бывает. Она ж не сама по себе боль, а в голове, и голова не сама по себе, а чья-то, у нее хозяин есть, а у хозяина жизнь, и жизнь та бывает разная. Одно дело, когда голова болит от того, что в нее кирпич прилетел или чугунная свайка, а совсем другое, когда от того, что ее без шапки по речному берегу полдня носили. Она и глаза раскрыла - вижу, думать пытается, да без привычки тяжко. Помолчала и тянет так - нееет, ничего такого с ним не было... Ага, говорю, значит, голова не твоя. А что ж он сам не пришел, или не может? Она рукой-то машет - ну как же, пойдет молодой мужик из-за такой мелочи на все село позориться... я ей киваю, а сама думаю - неправда твоя, ходят еще и не с таким, молодые-то мужики почище баб за мелочами беспокоятся - то пот им едкий, то волос на теле жесткий, то кровь носом чуть что идет, так как бы жене лишней работы не устроить со стиркой, то еще какая дурь. Только гусиного жира с живицей и тертым корнем конского щавеля за год уходит чуть не полведра, пятки же трескаются у всех, а хочется-то чтобы чисто и гладко... А мазь с дурманом, а хвощ, а тополевый и сиреневый лист... в общем, ходят. И не просто ходят - бегом бегают. Так что насчет "мелочи" явно прохожая что-то не то врет, а то ли сама запуталась. Ага, говорю, за мужем, значит, беспокоишься, или за братом. Она вздохнула, на забор двумя руками оперлась - за мужем, ага. И что, говорю, давно ли голова-то болит у него? А она и минуты думать не стала - а с осенней ярмарки, говорит. У нас дом-то большой, а живем вдвоем, ну и как ярмарка или что другое, у нас остаются - то кто из торговых городских, то музыканты, то еще кто. В тот вот раз гимнасты были, трое. Их так-то было чуть не десяток, но у нас места столько не было, взяли трех, двух мужчин и девушку. Мужчины уже в возрасте, седые оба, и такие... давно ездят, давно работают. А она молодая, и сразу видно, что привыкла по городскому, заколки, щетки, все яркое, ладное, и сама такая... хихи да хаха, в доме как капель звенит с утра до вечера, я и смотрю - он в ее сторону голову слишком часто поворачивать стал, а еще только середина недели. Я к ней подошла, вежливо так подошла, и по хорошему попросила - слушай, говорю, не надо этого всего. Она поняла, да, говорит, конечно, как скажете, хозяйка. А с утра и в другой дом перебралась. Да и ярмарки все равно оставалось не больше дня, в общем, они за ней засобирались, а как уехали, он, смотрю, вечером сидит, да все висок трет. А потом дальше больше, спать плохо стал, во сне вертится. А с недосыпу он и работник не очень, я уж про прочее не говорю. Ну зимой-то и ладно, но весна же, сев, мало ли лемех плужный, или борона, а он квелый и как не здесь, вдруг что.
Я покивала - да, говорю, знаю такое средство, только за зиму у меня все подобрали, мне за ним надо будет сбегать, и не куда-то, а в смертные камни. У нее и глаза круглые стали. А я ей посмеялась - да перестань, говорю, выдумки это все, камни как камни, и все, что там выросло, не хуже прочего заваривается и пьется, или снаружи на людей мажется и трется. И идти за этим не тебе, а мне, и пошла бы я так и так, даже если бы ты не прискакала, так что иди домой и вернись через неделю, я как раз успею и набрать, и насушить. Она и пошла. А я с палисадом закончила, по канаве с граблями прошлась, пока зеленое через серое не пробилось, яблоню Арьянину обиходила и пошла в дом, в утренний путь собираться. Пути до смертных камней от меня полдня, так что или выходить затемно или возвращаться, и как по мне, так лучше выходить, чтобы после того как домой ввалишься, после дня-то на ходу, сил осталось хотя бы огонь к дровам поднести и чаю в кружку налить, не расплескавши. В общем, пришла, протопила, приготовила в дорогу завертку с едой, фляжку, все, что на себя, все, что с собой, прогоревшее выгребла дочиста, сложила дрова, на губешку бересты положила, щепок пучок на нее пристроила, чайник сверху повесила и легла сразу спать, но легла на лавку в горней, чтобы не заспаться. С утра как встала до сеней*, так сразу умылась, оделась, пояс с бабьим нацепила, котомку на плечо закинула и вышла. По синему идти не очень приятно, да и холодно, но как солнце встало, ноги пободрее пошли, да и дорогу развиднело. Однако, как к смертным камням подошла, туман там еще был. В туман-то в смертные камни входить - то еще счастье, однако делать нечего: сон-траву и правда было надо, и не только потому что обещала. И вот как чуяла: вошла - а там и Черный, на камешке присел, сухую травинку грызет, на меня смотрит. Ну что делать - вошла, поклонилась, здравствуй, говорю, хозяин, пришла у тебя травы взять, не из баловства - из лютой нужды. А сон-траву и правда берут от нужды, которая лютее некуда, хоть мужская, хоть женская, хоть головная, хоть иная. А если детская, ну в смысле отроческая - так это уже не нужда, а прямо-таки беда. Смотрю, Черный на меня смотрит, и улыбка у него на сторону ползет, а взгляд грустный становится. Ох, говорит, медсестричка. Опять мы с тобой сейчас про любовь беседовать будем, садись, в ногах правды нет. Я котомку перетряхнула, кофту в ней вниз подвинула, фляжку с заверткой кверху, на камне ее расположила и устроилась по походному, завязки от котомки под рукой, еду-питье опять же достать не трудно, ну и барыня в холе*. Отчего ж, говорю, не побеседовать, в тот раз разговор у нас с тобой интересный вышел, в этот раз, думаю, тоже скучно не будет. Он головой покивал, травинку из зубов не выпуская - да, как же, помню... и что, стало по-твоему, жив тот десантник-то? Я плечами пожала - да откуда ж, говорю, мне знать, сколько лет прошло. Тогда - выжил, а что потом с ним стало - не знаю я. Он опять одной стороной улыбнулся - неужели не интересно, спросил, знать? Я в ответ руками развела, как на краю окопа, когда с ним спорились над раненым, и говорю - да зачем же мне в чужую жизнь лезть, когда меня туда никто не звал и не просил? Тогда у меня был сестринский долг, да и тот был в том, чтобы этот парень не стал грузом, предметом в ящике, а выполнил свою боевую задачу и ушел жить свою жизнь, какая бы она ни была и сколько бы ее ни осталось. А что ты меня там за бруствером чуть не пришиб - так то твое право, на то ты оружная рука Смерти. Он озадачился, травинку изо рта вынул, в руке покрутил... то есть, ты тогда не наврала, говорит, и любовником он тебе не был. Я даже засмеялась - да ну, говорю, скажешь тоже. Со всеми спать, знаешь, так и дело делать некогда будет. Он тоже усмехнулся, бровь выгнул дугой - а что ж за дела такие, что для молодой красивой девушки важней чем с ладным парнем спать? Я так же, в усмешечку, отвечаю - а толку, говорю, в том ладном парне, если он станет одноразовым именно потому что я о нем не позаботилась? пусть уж себе спит с кем ему там больше понравится... когда-нибудь потом, и не под пулями и второпях, а на чистой постели и в охотку. Он головой покивал с усмешечкой - так ты мне это уже говорила, как раз в Будапеште и говорила, и ведь выдурила, зараза ты такая, его жизнь - я думал, для себя берешь, потому его с тобой и отпустил, руки не протянул, а ведь мог. Я тоже покивала - мог, говорю, еще и как мог, потому я и упиралась, и спорила до последнего. Он вдруг серьезный стал - слушай, говорит, вот только честно мне ответь, а ты счастлива была? Я даже растерялась - ну как, была, конечно. Много раз была. И тогда, когда этого десантника живым передала в санроту, и потом, когда объявили демобилизацию, и когда в госпитале инфаркт удачно останавливали, и когда я здесь у Петры в бане роды принимала, и... он на меня рукой машет - я, говорит, понял, понял все, я тебя не про людей спрашивал, я про тебя спрашивал. Слушай, говорю - ну сам ты посуди, разве же это не счастье - видеть, как другой человек живет свою жизнь, полную, целую, такую, как ему пряхи спряли и вы двое отмеряли? разве ж это не радость - видеть таких людей каждый день? жить среди них? даже если таких хотя бы один из двадцати - уже же хорошо. Он покивал, посмотрел мне в глаза - плохо посмотрел, без улыбки, насквозь, врать под таким взглядом никак невозможно, а правду говорить - так каждая буква как пудовая гиря во рту проворачивается - слушай, говорит, а что ж ты тогда, такая хорошая, тут сегодня делаешь? Или ты не знаешь, за чем ты сюда пришла и как так получилось, что тебя попросили о такой помощи? Я плечами пожала - а как же, говорю, не знать-то. Знаю, конечно. Сон-трава в округе только у тебя и растет, и не зря оно так. И от чего она нужна бывает - по ней видать: выходит из земли она с первым неверным теплом, и выходит сразу цветком. К земле цветки прибивает первым дождем и ветром - и больше уж до следующей весны цветов не видать, зато листья выходят после весенних гроз по настоящему теплу, и сок в них едкий и горький. Твой цветок, как есть твой, весь до корня до лепестка твой. И если он человеку занадобился - считай, рядом с ним кто-то тебя позвал. И не для себя позвал, а для него. Смотрю - а он на колокольчики эти синие, на стебли седые, смотрит, и улыбается опять одной стороной, и спрашивает меня, на них-то глядя - понимаешь ведь, почему их так зовут? Понимаю, говорю. Та нужда, от которой они помогают, она от несмиренной души, которая не хочет вещью быть, и скотиной бессловесной жить жизнь по чужой указке тоже несогласна. Сон они дают душе, а тело само ходит... сколько получится. И знаешь, вот что я тебе скажу. Вдохнула, сколько получилось, язык во рту провернула, и высказала: я все равно их наберу, посушу и ей для мужа дам. Потому что если он по зимнику в город не подался - а у него на то полных полгода было - то уже и не уйдет. Ну так пусть уж тогда спит, так хоть не больно. А мы с тобой... давай уж, раз встретились, за встречу выпьем, у меня немножко тут во фляжке плещется, да закусим чем земля послала а я принесла. Как-никак одна война за плечами у нас обоих. Он покивал, стопочки достал из кармана стальные, я из фляжки налила, завертку развернула, в ней хлеб с салом был, картошка и шкварочки жареные, выпили мы, закусили, он меня поблагодарил за привет, за угощение, за то что праздник с ним отметила - и подает букет большой, мне еле двумя руками взять, а в букете сон-трава, лиловая и цвета запекшейся крови, самые его цвета. Приняла я, поклонилась, встала с камня - и он встал, меня до выхода проводить. По дороге я его и спрашиваю - слушай, а куда все ж Самослав-то осенью тринол засунул, что такой шикарный фонарь тебе обеспечил? Он усмехнулся - потом, говорит, расскажу, сейчас настроения нет. Ты приходи, как время будет, тебя в гостях видеть хорошо.
Дошла я до дома легко, вошла - еще солнце даже кустов не коснулось, не то что травы, успела сон-траву разложить на бумагу в клети, растопку разжечь и лицо умыть - чувствую, падаю. Тяжелая она все же, сон-трава-то, тяжелее багульника даже, пока несла и то нанюхалась, а собирать-то... если бы он не помог, было бы и правда трудно. А так - трудов и не заметила. Послезавтра к вечеру досохнет, и можно будет в туесок убрать, ну кроме того, что обещано, как раз сколько ей надо и останется.
_________________________
* костер, кострище - место на приусадебном участке, используемое для сжигания садового мусора типа листьев и сухих веток, сомнительных с точки зрения иных бытовых надобностей - например, зараженных паразитами или гнилью. Ветки, перезимовавшие на земле под снегом, осторожные и опытные хозяйки сжигают, не проверяя на годность.
*до сеней - имеется в виду в туалет, он располагается обычно в сенях рядом с зимним помещением для скота, которое называется тоже кут, как и основное спальное помещение в доме
* имеется в виду - филейные части в тепле
Пришла. И на заборе повисла, ни постучать, ни поздороваться. Ну а мне что - она стоит, на забор опирается, я в палисаде копаюсь, время от времени поглядываю - может скажет чего. Молчала, молчала - я успела два раза до костра* сходить с полной охапкой серого пыльного мусора. Как второй раз вернулась, она и голос подала. Доброго дня, говорит. Я ей отвечаю - доброго, и часа легкого. Она замялась было, ну да рот открыла, чего уж теперь. Пришла, говорит, спросить, нет ли чего от головной боли. Я ей и говорю - а головная боль разная бывает. Она ж не сама по себе боль, а в голове, и голова не сама по себе, а чья-то, у нее хозяин есть, а у хозяина жизнь, и жизнь та бывает разная. Одно дело, когда голова болит от того, что в нее кирпич прилетел или чугунная свайка, а совсем другое, когда от того, что ее без шапки по речному берегу полдня носили. Она и глаза раскрыла - вижу, думать пытается, да без привычки тяжко. Помолчала и тянет так - нееет, ничего такого с ним не было... Ага, говорю, значит, голова не твоя. А что ж он сам не пришел, или не может? Она рукой-то машет - ну как же, пойдет молодой мужик из-за такой мелочи на все село позориться... я ей киваю, а сама думаю - неправда твоя, ходят еще и не с таким, молодые-то мужики почище баб за мелочами беспокоятся - то пот им едкий, то волос на теле жесткий, то кровь носом чуть что идет, так как бы жене лишней работы не устроить со стиркой, то еще какая дурь. Только гусиного жира с живицей и тертым корнем конского щавеля за год уходит чуть не полведра, пятки же трескаются у всех, а хочется-то чтобы чисто и гладко... А мазь с дурманом, а хвощ, а тополевый и сиреневый лист... в общем, ходят. И не просто ходят - бегом бегают. Так что насчет "мелочи" явно прохожая что-то не то врет, а то ли сама запуталась. Ага, говорю, за мужем, значит, беспокоишься, или за братом. Она вздохнула, на забор двумя руками оперлась - за мужем, ага. И что, говорю, давно ли голова-то болит у него? А она и минуты думать не стала - а с осенней ярмарки, говорит. У нас дом-то большой, а живем вдвоем, ну и как ярмарка или что другое, у нас остаются - то кто из торговых городских, то музыканты, то еще кто. В тот вот раз гимнасты были, трое. Их так-то было чуть не десяток, но у нас места столько не было, взяли трех, двух мужчин и девушку. Мужчины уже в возрасте, седые оба, и такие... давно ездят, давно работают. А она молодая, и сразу видно, что привыкла по городскому, заколки, щетки, все яркое, ладное, и сама такая... хихи да хаха, в доме как капель звенит с утра до вечера, я и смотрю - он в ее сторону голову слишком часто поворачивать стал, а еще только середина недели. Я к ней подошла, вежливо так подошла, и по хорошему попросила - слушай, говорю, не надо этого всего. Она поняла, да, говорит, конечно, как скажете, хозяйка. А с утра и в другой дом перебралась. Да и ярмарки все равно оставалось не больше дня, в общем, они за ней засобирались, а как уехали, он, смотрю, вечером сидит, да все висок трет. А потом дальше больше, спать плохо стал, во сне вертится. А с недосыпу он и работник не очень, я уж про прочее не говорю. Ну зимой-то и ладно, но весна же, сев, мало ли лемех плужный, или борона, а он квелый и как не здесь, вдруг что.
Я покивала - да, говорю, знаю такое средство, только за зиму у меня все подобрали, мне за ним надо будет сбегать, и не куда-то, а в смертные камни. У нее и глаза круглые стали. А я ей посмеялась - да перестань, говорю, выдумки это все, камни как камни, и все, что там выросло, не хуже прочего заваривается и пьется, или снаружи на людей мажется и трется. И идти за этим не тебе, а мне, и пошла бы я так и так, даже если бы ты не прискакала, так что иди домой и вернись через неделю, я как раз успею и набрать, и насушить. Она и пошла. А я с палисадом закончила, по канаве с граблями прошлась, пока зеленое через серое не пробилось, яблоню Арьянину обиходила и пошла в дом, в утренний путь собираться. Пути до смертных камней от меня полдня, так что или выходить затемно или возвращаться, и как по мне, так лучше выходить, чтобы после того как домой ввалишься, после дня-то на ходу, сил осталось хотя бы огонь к дровам поднести и чаю в кружку налить, не расплескавши. В общем, пришла, протопила, приготовила в дорогу завертку с едой, фляжку, все, что на себя, все, что с собой, прогоревшее выгребла дочиста, сложила дрова, на губешку бересты положила, щепок пучок на нее пристроила, чайник сверху повесила и легла сразу спать, но легла на лавку в горней, чтобы не заспаться. С утра как встала до сеней*, так сразу умылась, оделась, пояс с бабьим нацепила, котомку на плечо закинула и вышла. По синему идти не очень приятно, да и холодно, но как солнце встало, ноги пободрее пошли, да и дорогу развиднело. Однако, как к смертным камням подошла, туман там еще был. В туман-то в смертные камни входить - то еще счастье, однако делать нечего: сон-траву и правда было надо, и не только потому что обещала. И вот как чуяла: вошла - а там и Черный, на камешке присел, сухую травинку грызет, на меня смотрит. Ну что делать - вошла, поклонилась, здравствуй, говорю, хозяин, пришла у тебя травы взять, не из баловства - из лютой нужды. А сон-траву и правда берут от нужды, которая лютее некуда, хоть мужская, хоть женская, хоть головная, хоть иная. А если детская, ну в смысле отроческая - так это уже не нужда, а прямо-таки беда. Смотрю, Черный на меня смотрит, и улыбка у него на сторону ползет, а взгляд грустный становится. Ох, говорит, медсестричка. Опять мы с тобой сейчас про любовь беседовать будем, садись, в ногах правды нет. Я котомку перетряхнула, кофту в ней вниз подвинула, фляжку с заверткой кверху, на камне ее расположила и устроилась по походному, завязки от котомки под рукой, еду-питье опять же достать не трудно, ну и барыня в холе*. Отчего ж, говорю, не побеседовать, в тот раз разговор у нас с тобой интересный вышел, в этот раз, думаю, тоже скучно не будет. Он головой покивал, травинку из зубов не выпуская - да, как же, помню... и что, стало по-твоему, жив тот десантник-то? Я плечами пожала - да откуда ж, говорю, мне знать, сколько лет прошло. Тогда - выжил, а что потом с ним стало - не знаю я. Он опять одной стороной улыбнулся - неужели не интересно, спросил, знать? Я в ответ руками развела, как на краю окопа, когда с ним спорились над раненым, и говорю - да зачем же мне в чужую жизнь лезть, когда меня туда никто не звал и не просил? Тогда у меня был сестринский долг, да и тот был в том, чтобы этот парень не стал грузом, предметом в ящике, а выполнил свою боевую задачу и ушел жить свою жизнь, какая бы она ни была и сколько бы ее ни осталось. А что ты меня там за бруствером чуть не пришиб - так то твое право, на то ты оружная рука Смерти. Он озадачился, травинку изо рта вынул, в руке покрутил... то есть, ты тогда не наврала, говорит, и любовником он тебе не был. Я даже засмеялась - да ну, говорю, скажешь тоже. Со всеми спать, знаешь, так и дело делать некогда будет. Он тоже усмехнулся, бровь выгнул дугой - а что ж за дела такие, что для молодой красивой девушки важней чем с ладным парнем спать? Я так же, в усмешечку, отвечаю - а толку, говорю, в том ладном парне, если он станет одноразовым именно потому что я о нем не позаботилась? пусть уж себе спит с кем ему там больше понравится... когда-нибудь потом, и не под пулями и второпях, а на чистой постели и в охотку. Он головой покивал с усмешечкой - так ты мне это уже говорила, как раз в Будапеште и говорила, и ведь выдурила, зараза ты такая, его жизнь - я думал, для себя берешь, потому его с тобой и отпустил, руки не протянул, а ведь мог. Я тоже покивала - мог, говорю, еще и как мог, потому я и упиралась, и спорила до последнего. Он вдруг серьезный стал - слушай, говорит, вот только честно мне ответь, а ты счастлива была? Я даже растерялась - ну как, была, конечно. Много раз была. И тогда, когда этого десантника живым передала в санроту, и потом, когда объявили демобилизацию, и когда в госпитале инфаркт удачно останавливали, и когда я здесь у Петры в бане роды принимала, и... он на меня рукой машет - я, говорит, понял, понял все, я тебя не про людей спрашивал, я про тебя спрашивал. Слушай, говорю - ну сам ты посуди, разве же это не счастье - видеть, как другой человек живет свою жизнь, полную, целую, такую, как ему пряхи спряли и вы двое отмеряли? разве ж это не радость - видеть таких людей каждый день? жить среди них? даже если таких хотя бы один из двадцати - уже же хорошо. Он покивал, посмотрел мне в глаза - плохо посмотрел, без улыбки, насквозь, врать под таким взглядом никак невозможно, а правду говорить - так каждая буква как пудовая гиря во рту проворачивается - слушай, говорит, а что ж ты тогда, такая хорошая, тут сегодня делаешь? Или ты не знаешь, за чем ты сюда пришла и как так получилось, что тебя попросили о такой помощи? Я плечами пожала - а как же, говорю, не знать-то. Знаю, конечно. Сон-трава в округе только у тебя и растет, и не зря оно так. И от чего она нужна бывает - по ней видать: выходит из земли она с первым неверным теплом, и выходит сразу цветком. К земле цветки прибивает первым дождем и ветром - и больше уж до следующей весны цветов не видать, зато листья выходят после весенних гроз по настоящему теплу, и сок в них едкий и горький. Твой цветок, как есть твой, весь до корня до лепестка твой. И если он человеку занадобился - считай, рядом с ним кто-то тебя позвал. И не для себя позвал, а для него. Смотрю - а он на колокольчики эти синие, на стебли седые, смотрит, и улыбается опять одной стороной, и спрашивает меня, на них-то глядя - понимаешь ведь, почему их так зовут? Понимаю, говорю. Та нужда, от которой они помогают, она от несмиренной души, которая не хочет вещью быть, и скотиной бессловесной жить жизнь по чужой указке тоже несогласна. Сон они дают душе, а тело само ходит... сколько получится. И знаешь, вот что я тебе скажу. Вдохнула, сколько получилось, язык во рту провернула, и высказала: я все равно их наберу, посушу и ей для мужа дам. Потому что если он по зимнику в город не подался - а у него на то полных полгода было - то уже и не уйдет. Ну так пусть уж тогда спит, так хоть не больно. А мы с тобой... давай уж, раз встретились, за встречу выпьем, у меня немножко тут во фляжке плещется, да закусим чем земля послала а я принесла. Как-никак одна война за плечами у нас обоих. Он покивал, стопочки достал из кармана стальные, я из фляжки налила, завертку развернула, в ней хлеб с салом был, картошка и шкварочки жареные, выпили мы, закусили, он меня поблагодарил за привет, за угощение, за то что праздник с ним отметила - и подает букет большой, мне еле двумя руками взять, а в букете сон-трава, лиловая и цвета запекшейся крови, самые его цвета. Приняла я, поклонилась, встала с камня - и он встал, меня до выхода проводить. По дороге я его и спрашиваю - слушай, а куда все ж Самослав-то осенью тринол засунул, что такой шикарный фонарь тебе обеспечил? Он усмехнулся - потом, говорит, расскажу, сейчас настроения нет. Ты приходи, как время будет, тебя в гостях видеть хорошо.
Дошла я до дома легко, вошла - еще солнце даже кустов не коснулось, не то что травы, успела сон-траву разложить на бумагу в клети, растопку разжечь и лицо умыть - чувствую, падаю. Тяжелая она все же, сон-трава-то, тяжелее багульника даже, пока несла и то нанюхалась, а собирать-то... если бы он не помог, было бы и правда трудно. А так - трудов и не заметила. Послезавтра к вечеру досохнет, и можно будет в туесок убрать, ну кроме того, что обещано, как раз сколько ей надо и останется.
_________________________
* костер, кострище - место на приусадебном участке, используемое для сжигания садового мусора типа листьев и сухих веток, сомнительных с точки зрения иных бытовых надобностей - например, зараженных паразитами или гнилью. Ветки, перезимовавшие на земле под снегом, осторожные и опытные хозяйки сжигают, не проверяя на годность.
*до сеней - имеется в виду в туалет, он располагается обычно в сенях рядом с зимним помещением для скота, которое называется тоже кут, как и основное спальное помещение в доме
* имеется в виду - филейные части в тепле
понедельник, 06 мая 2013
Мурайя взошла. Один сеянец из двух пакетов.
воскресенье, 05 мая 2013
12:57
Доступ к записи ограничен
Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра
суббота, 04 мая 2013
ноги стерты нафиг, горло болит, глаза чешутся, руки кривые, голова... не будем о грустном.
Настроение, при этом, прекрасное. День двух больших удач и одной поменьше. Одна удача, правда, вышла несколько сомнительной, но это мы исправим.
Настроение, при этом, прекрасное. День двух больших удач и одной поменьше. Одна удача, правда, вышла несколько сомнительной, но это мы исправим.
воскресенье, 28 апреля 2013
лучше не ходить на улицу с деньгами в скверном настроении.
После удаления зуба с приключениями рот еще не открывается и это порядком поддостало. Я себя и утешила. Двумя новыми футболочками. Одна могла бы быть названа "я спала в калейдоскопе", а вторая "не смотри сюда - и у тебя не заболит голова". Хорошие. Мне нра. Цветовую гамму, правда, определить не возьмусь.
После удаления зуба с приключениями рот еще не открывается и это порядком поддостало. Я себя и утешила. Двумя новыми футболочками. Одна могла бы быть названа "я спала в калейдоскопе", а вторая "не смотри сюда - и у тебя не заболит голова". Хорошие. Мне нра. Цветовую гамму, правда, определить не возьмусь.
пятница, 26 апреля 2013
Зима тяжко уходила, всем дала прикурить. Я по последнему ледку домой, считай, только ночевать и приходила, за месяц посуду помыла раз пять, кормили по чужим домам, вставала тоже не сама - будили. Одному топор на ногу соскочил, другая к печке наклонилась и ей полено в лицо искрой выстрелило, а девка на выданье, третий, неловко и сказать, на борону сел, так вчетвером снимали, шесть колотых ран ягодиц, хорошо еще что остальное цело, десятый на себя снег с крыши обвалил, три ребра сломал, а порезов... а ожогов... а сорванных спин, а простуженных шей, а выбитых коленок и локтей... по пруту бы ставила за каждый раз в ведро с водой* - к летнему Горию* палисад бы насадила, да некогда было прутья ставить. Один раз даже ночевала у Молодцовых на лавке. Так что дом свой только перед Горием-рыжим и увидала, уже во дворе трава пробивалась. А как увидала, так ахнула: кроме бродней, старой раскидушки да двух рубашек не первой молодости чистой одежды не осталось, все в углу в сподней лежит, ждет корыта. Ну форма военная еще, а я ее после демобилизации надевала только на праздники, и то пока в госпитале работала, на ней шевронов слишком много, чтоб ее просто так носить*, ну вот она и висит себе в куте в щели* , я ее когда вытрясу, а когда постираю да проутюжу, да обратно и вешаю. Может, если не поленятся землячки-то меня в последнюю дорожку обиходить, до Белой в ней поплыву… Лодку, кстати, тоже не сделала, времени не было. Даже и коры не взяла с этой беготней, а вот-вот же сок пойдет, и тогда осталась я без лодки до осени, а то и до весны. Ну делать нечего, развела стирку: пока вода погрелась, пока сода со щелоком растворились чтобы белое замочить, а еще же мыло сварить надо, а это целая история.
Мыльный корень накрошенный у меня отдельно в глиняной корчажке живет, под солью, чтобы не мок. И корчажка не маленькая, варить в ней щи - так на неделю хватило б. Ну и пока нароешь летом, пока накрошишь, успеешь и себя добрым словом вспомнить за каждое пятно, и все шерстяное, что в обиходе есть, а уж как стирать начнешь… Ну да ладно, делать нечего, три ложки из корчажки отмерила, двумя кружками кипятка залила - и сутки ему теперь жить, мылу-то, еще и будить его надо за день несколько раз и последний раз на ночь, чтобы не слиплось и не скисло. И только назавтра варить, причем варить не меньше часа под крышкой на углях, чтобы не кипел, потом еще полную долю отстаивать перед тем как цедить, а мезгу * ещё раз залить кипящей водой и оставить на несколько часов, чтобы мыло вытянуть, а то ж земле не накланяешься. Потом слить то и это, разделить пополам, одну половину сколотить мутовкой в пену, вторую так оставить. Вещи почище выстирать один раз хватает, а заношенные-то дважды надо, вот на этот случай вторую половину и берегут. А потом еще в двух водах полоскать, сначала в гретой, потом просто в не холодной, и это еще спасибо, что у меня белого шерстяного ничего в обиходе нет, за нашатырем-то в город не наездишься.
А после стирки, чтобы щелок не пропадал, надо светелки мыть, весна же, мало ли что… В общем, с утра трепыхалась, к полудню только разогнулась, а еще в лес идти, и тоже целая история. Кору-то надо брать большими пластами, с живого дерева так не возьмешь, всяко надо или бурелом искать, или по оврагам лазить, мало ли где снег сходил да березу поломал. То есть, считай, как сходила – бродни в корыто, да и рубашку туда же. И выбор получается из двух плохих: или не идти, и тогда хоть не помирай до осени, а то и до зимы, лодку ведь мало собрать, ей еще просохнуть надо, чтоб до моря донесла, - или идти, и в чем на другой день оставаться? Либо в военной форме, либо в спальной сорочке, а до вешнего Гория в ней не больно-то по двору поскачешь, да и сразу после него. Горий вешний – он только с виду румян да пригож, а смотрит-то холодно. Однако, время подпирало, а остаться без лодки мне не хотелось больше, чем зябнуть на другой день, так что я забросила белое в корыто мокнуть, собралась и вышла в лес. Кора нашлась, как я и ждала, в овраге - там снегом сломало и положило на склон здоровую, в полторы меня, березу. Я конечно по статям не кобыла, но и не коза. Армейскую сестринскую укладку я и сейчас на плече не чую, и семипудовых деревенских жеребцов поднимать на пуп, вправляя им свернутые хребты, мне приходится через раз да два из трех, так что береза в полторы меня – это, я так скажу, почти что чудище. Однако, нам ли чудищ бояться, нас война не взяла, так что пластов с нее я нарезала, сколько надо, в вязку собрала и пошла до дома – по глинистому склону с ледяными плешками и лезущей из-под них травой на четырех, а потом на двух. Пришла грязная настолько, что уже разговора не было, стирать ли или как: не только стирать, но и мыться. Ну мыться-то быстро, в клети на пол шайку поставила, того же мыла горсточку по себе растерла, ковшиком полилась – все, чистая. А стирать – так в стирку и так уже куча. Спальную сорочку чистую надела, снятое повесила в сени на веревку, смотрю мельком в окно – а ко мне на двор идут двое, да не наши, в городском. А уж смеркается. Ну что ж ты скажешь, что ж поделаешь… метнулась в кут, форму из щели вынула, едва успела застегнуть-запоясать-расправить - уже в дверь стучат. И не двое, оказывается, шли, а трое. Молодцов-старший их провожал, только его я в окошко уже не увидела, он впереди шел. Открывают – а я, значит, при всех знаках различия и в наградных шевронах, как березка в ленточках после мокрой ночи: здравствуйте, говорю, с чем пожаловали. Смотрю – а один-то мне знаком. По работе в госпитале помню его, такой… звезд с неба не хватал, но старательный, и с такой крепкой мужицкой сметкой, которая нигде пропасть не дает. Конечно, времени прошло порядком, но пока что не ссохся и не согнулся, стоит стволом, глядит соколом… ну так, не соколом, конечно, но грачом-то вполне. А вот второй мне сразу не глянулся, как я на него посмотрела мельком, а как пригляделась, так еще больше не понравился. Дышит аккуратно очень, плечи вперед сложены и лицо такое, как будто его Белая погладила, да не просто погладила, а с намеком, с обещанием. Первое, что мне в голову прыгнуло – это радость, нехорошая такая шкурная скотья радость от того, что у меня все миски-кружки в горке стоят за дверцей и вся еда в подполе да погребе, а что не там – то по туесам, и варить надо. А они стоят в сподней мнутся, все трое, эти-то городские в избе небось не помнят когда последний раз и были, а Молодцов порядок знает, и помнит, что в горню их пока никто не звал. Ну я ему и говорю – пошли, поможешь мне лавку из сеней внести, людей посадить. В сени вышли, там у меня лавки летние для сада-огорода на бок поставлены и к стенке прислонены, все пять, места почти и не занимают, и опять же ноги, если повесить что, удобно очень, доставать только немножко громко, дерево по дереву скрежещет да шуршит заметно так. Ну я под этот шорох ему и говорю – никогда никого из вас ни о чем не просила, а сейчас прошу: иди сию минуту до урядника и приведи его сюда. Бегом иди, слышишь? Он и как вошел-то удивленный был, а после слов этих даже глаза выпучил, а рот у него стал как яблочная паданица, однако, сообразил быстро, головой покивал, лавку мне занес и вышел. Ну, они двое сели в сподней на лавочку, к горке спиной, к лохани боком, я на ступеньку, что в горню ведет, присела, оказалась ниже их головой – со свиданьицем, говорю, Скавр Саулович, знакомьте со спутником вашим, беседовать будем.
Он улыбнулся мне, растерянно так, и говорит – вот уж не ждал вас тут увидеть, Есения Саяновна, вот так встреча, как вы поживаете и давно ли тут? Я даже озадачилась, считая – ну как: с Арьяной лет шесть или семь, да после нее сколько – уже яблоня вырасти успела и даже цвела, получается больше двадцати, а сколько больше – я и не помню. Село же не город, тут не годы считают, а недели: будет неделя, так и год простоит, никуда не денется, а не будет недели - так и год ни к чему, хоть он стой, хоть вались. Да уж, говорю, лет двадцать или около того, Скавр Саулович, но важно ли это? Вы ведь не меня искали, верно? Он помялся – верно, говорит, не вас собственно, а ту живую легенду, про которую в клинику слухи доходят периодически вместе с теми сельчанами, которые от вас – от вас ведь, да? – к нам приезжают вовремя и живыми, а не как это обычно бывает из области. Я только плечом повела – ну, кто от меня, а кто не от меня, я ж не знаю, в каждом селе такая есть, а не такая так такой, хотя второе, конечно, реже случается. Ну он и назвал нескольких, за пятерых-то мне сельские ничего не сказали, а за троих пеняли крепко, что сама не справилась – да где там было справиться на коленке да на лавке, там стерильная операционная была нужна, и реанимация потом, дней на десять, но ведь сельским не объяснишь, они все целые, из мяса, живут целиком и помирают целиком. Ага, говорю, эти и правда наши. А он мне улыбается так приветно, а в глазах на дне что-то нехорошее, песчинка какая-то лежит – и говорит, а ведь случаи-то непростые, Есения Саяновна, причем совсем непростые, выходит, что все, что проще, вы сами прямо тут каким-то образом решаете? Я чую – ловит он меня, но зачем ловит и чего хочет, понять не могу. Скавр Саулович, говорю, это же село, не город, тут если с людьми что и случается, то в основном травмы, а они от полевой сестринской практики не отличаются практически ничем, или обморожения и отравления, что в общем тоже не фокус для медсестры из полевого госпиталя. Сложнее бывает, но оно или не опасное для жизни – или нужно везти в город, что я и делаю, если такое случается. Он покивал – ага, говорит, а как же вы справляетесь, ведь аптеки нет у вас? Спросил и ждет. А я чую, как внутри меня все превращается в песок, сухой и мелкий, и в пятки сыплется тонкой струйкой. И силы уходят с этим песком. Скавр Саулович, говорю, так и в войну у госпиталей аптек не было, сами сырье заготавливали, сами применяли, ну не считая корпии, но она делалась из белья, вы-то можете и не помнить, у вас это разве на студенческой практике было – а в области до сих пор это в ходу, хотите скаточки кипяченые покажу? Смотрю – улыбается. Поймал, значит. Нет, говорит, скаточки не надо, а вот травы ваши было бы интересно посмотреть. Я сделала лицо посложнее – ой, говорю, вы меня простите ради бога, я гостей не ждала сегодня, готовлюсь к большой уборке, вот стирка уже начата, и мне на верхние полки подниматься сейчас ну очень не хочется, да оно там все по коробкам, и значит со стеблей снято и перемолото так, что разве по запаху и узнаешь, без навыка-то. Но если вы мне на слово поверите, то ни маком, ни дурманом, ни чем другим я не пользуюсь, и в моем доме этого нет. Он даже задом по лавке назад поехал – Есения Саяновна, говорит, да я не об этом, что вы, никто вас проверять не собирался. Меня интересуют те сборы, которыми вы пользуетесь для симптоматического лечения – например, слабительные, мочегонные или отхаркивающие.
Я на него смотрю – Скавр Саулович, говорю, давайте честно. И давайте начнем сначала. Ваш знакомый – вы ж его мне привели, потому что в городе в клинике помочь ему не сумели, верно? Или может – ох, как трудно мне было это выговаривать – потому, что с его болезнью в клинике нужно жить, и ни работать, ни чего другое уже не получится? Он помялся, очки стал протирать – Есения Саяновна, говорит, вы очень хорошая медсестра. Но не беспокойтесь, такого подарка я бы вам не сделал. Помочь ему в клинике не смогли, это верно, но вреда от его присутствия не случится. Хорошо, говорю, если так, но вы и меня поймите, я-то невелика птица, если что, вода примет, небо укроет, но за мной же село. И люди ничем не виноваты, чтобы их вот так на ровном месте ни за что ставить под удар. Так что вы меня простите, Скавр Саулович, но с вами у нас разговор пока закончен, а спутник ваш даже не назвался.
Спутник на меня глянул, улыбнулся растерянно и снова в половицы уставился. Я подумала совсем нехорошее, горло-то чахотка жрет только подавай, не хуже чем грудь, может и нечем ему уже говорить, кто его знает, а мне после него мой тут все и прожигай.
Скавр Саулович на лавке поерзал, помялся, поменжевался, наконец выдавил из себя – ну Есения Саяновна, ну вы же умная женщина и опытный специалист, неужели вам не интересно было бы этим заняться? После этого его вопроса песок у меня в пятках огнем стал и начал плавно так и неспешно назад к голове подниматься. Я на ступеньке ерзнула, чтобы сильно не подпрыгивать, и говорю – Скавр Саулович, вы же врач. Вы же понимаете, что личный интерес, если он соблюдается против интересов и безопасности других людей, не может быть законным, и совершение преступления – это только вопрос времени, что бы мы тут вокруг этого ни плели. Интересно мне или нет, это не важно, а важно, вправе ли я. Так что либо я вижу справку с печатью о том, что он обследован и чист, либо вы отсюда уходите без помощи, поскольку прав работать с больным, не обследованным на опасные инфекции, у меня нет, тут не стационар. Если он сам говорить не может – договоритесь как-нибудь о том, что еще он мне может сейчас кроме справки и анализа крови предъявить, чтобы тут остаться. И я не понимаю, почему из этого надо делать такую проблему, если вы действительно хотите чтобы я для него что-то вообще делала. Он только плечами пожал – Есения Саяновна, есть такое понятие – тайна пациента. Я в ответ плечом повела – Скавр Саулович, мы оба с вами знаем, что информация о ряде инфекционных заболеваний в эту категорию не попадает по закону. И кстати для вас обоих лучше будет, если мы тот вопрос решим до того, как представитель закона сюда придет, я урядника-то вызвала. Он занервничал, аж штопором на лавке закрутился – Вам, говорит, моего слова недостаточно? Я подумала, два длинных вздоха помолчала – знаете, говорю – а достаточно. При условии, что вы тут с ним останетесь на все то время, которое он тут пробудет, и жить будете с ним в одной комнате. А он сам тем временем сидит-молчит, как генерал на сельской свадьбе. И взгляд такой… темный и с искрой, не прочесть по нему ничего. Доктор-то уже начал потихоньку паром исходить, по его не выходит. А время идет, по темноте назад через мокрую глину и лед идти то еще счастье, даже если транспорт свой, а по ботинкам видно, что свой, и оставлен недалеко, только я это недалеко знаю, городские таратайки – не наше железо, годная для них дорога кончается верстах в полутора, а по темноте эти полторы за все четыре пойдут. Ну известное дело, что чем человек больше хочет свое получить и чем меньше у него возможностей назад сдать, тем больше шансов, что он утворит что-то такое, чему сам не рад будет. И кто за собой такое знает, тому всегда в чужом саду яблоки кислые, если до них с дороги не дотянуться. Ну и тут чуда не случилось, нутро человеческое себя явило. Доктор очки снял, опять начал платком протирать, и небрежно так, врастяжечку, мне выговаривает – можно подумать, если бы вам показали анализ крови, этот случай стал бы для вас проще, ну признайтесь, что вы просто не знаете, что с этим делать, и не хотите показать этого, вас же деревенские потом съедят без соли, они же ведьме верят только до тех пор, пока она первый раз не скажет «не могу».
Тут от двери Молодцов голос подал – а ты, говорит, господин хороший, за деревенских-то не решай, мы сами знаем, кому верить, кого проверять. В дом вошел, от двери к печи посторонился и урядника пропустил. Тут у меня в сподней место и кончилось, да и неудивительно, если два здоровых таких быка, как Молодцов и наш урядник, одновременно в ней в рост встанут. Урядник, войдя, диспозицию осмотрел – и замер. Смотрю, он то на меня глянет, то на эту тень безмолвную на лавке, и никак не может решить, кому первому воинское приветствие адресовать. Тут этот немтырь наконец и голос подал. Сначала, говорит, госпожу старшего прапорщика медслужбы, унтер-офицер, следует приветствовать, в конце концов, мы все у нее дома. Урядник ответил – так точно, господи майор, и мне козырнул, вытянувшись. Пришлось подскочить со ступеньки, юбку эту форменную, будь она неладна, одернуть и салют принять, как положено. А господин майор встал с лавки и вышел в сени. Урядник пошел за ним. Скавр Саулович потух и сидел на лавке, как вчерашний пучок укропа, пока господин майор с урядником в сенях шелестели какой-то бумагой, а Молодцов подпер плечом дверной косяк и разглядывал меня, как зимородка над речкой – да и странно было б, если б не разглядывал, в военном я сельским еще ни разу не показывалась. Помолчал с минуту, потом сказал – ну, Есения… и опять замолчал. Я на него посмотрела, плечами пожала, только хотела спросить, чего он – а тут и эти двое вошли. Урядник мне говорит – все в порядке, а я ему – да не уверена, говорю, простите уж меня вы оба, но воинское звание анализа крови не заменяет. Господин майор, уже чуть не в голос смеясь, достал из нагрудного кармана пачку справок, среди которых был и анализ крови, и снимок легких, и другие результаты исследований. И тут я разозлилась всерьез – слушайте, сказала – вот нельзя было цирк на полдня не устраивать? Улыбка у него с лица скатилась как вода, он головой покачал – нет, нельзя, на штамп посмотрите внимательно. Я посмотрела – да, нельзя было. Я бы на их месте и дольше ерзала. Хорошо, говорю, ваша правда, поднимайтесь в светелку, будем разговаривать. А остальные проходите в горню, Донат Мирович знает, где у меня чай, где сахар, сами распорядитесь. Поднялись мы с майором в светелку, снял он пиджак и рубашку, я рукой и ухом послушала… горькие секреты, говорю, у вас, ваше благородие. И лекарство от них тоже будет горьким, и как ваши чернила, синим. Сейчас спустимся и заварю, уже домой нормально поедете, дышать будете без помех. Спустились, нужный туесок достала, горечавки, колокольчиков этих синих, жменьку вынула, в кружку насыпала, кипятком залила – а настой и правда выглядит как сильно разбавленные чернила, это не говоря про вкус. А вкус там тот еще, он как хлебнул – аж скривился. Ничего, говорю, не горчее прочего, что вы в жизни ели. Впрочем, это можно медом заедать было бы – если б вам сейчас не на улицу. Он удивился, кружку на стол поставил – а как, спрашивает, вы догадались, что я сегодня планировал вернуться в город? Я только плечами пожала. Если б он горечавку-то видал летом на лугу, так он не спрашивал бы. Гнуться-то она почти не гнется, а ломается легко – стрекоза порой крылом заденет, и готово, что уж про ветер говорить. И кашель, от которого она помогает, людей так же ломает пополам. Да ведь сам по себе-то кашель в грудь не сядет, для этого сначала постараться надо.
Смотрю, куда ему с собой травы насыпать – и нет ничего, разве что берестяной пласт трепать, а мне тогда на лодку не хватит. А, думаю, ладно, отрежу ему кусок, найду себе еще бурелом, или к тому стволу еще раз схожу, а этот кусок найду куда пристроить. Отрезала, сделала завертку, подала, они вышли, с урядником к дороге пошли – а Молодцов задержался. Кивнул на бересту, что за дверью сенях лежала, спросил – это ты кому? Я говорю – да вот, в своей лодке месяц назад чужую детку отправила, сама без ничего осталась.
А он как захохотал – у меня даже кружки в горке зазвенели. Просмеялся, слезы утер, головой покрутил…Ты, говорит, или гордячка непомерная, или блаженная совсем. В деревне пять дворов спорят, под чьей вишней тебе лежать*, а ты… Фыркнул, как конь, головой крутнул еще раз, вышел и дверь за собой закрыл тихо-тихо. Я прошла в кут, повесила форму обратно в щель, в сорочке забралась под одеяло и сказала – день, иди с миром, ночь, приходи с добром. Снилась, однако, война.
______________________________________________
* ставить прутья в ведро с водой – обычай целителей выражать благодарность земле за удачное лечение больного или пострадавшего, укореняя черенок и высаживая его в сад или в цветник.
*Горий – мифический персонаж типа американского Джонни-яблочное зернышко. В годовом круге ему посвящены три дня: Горий вешний, или (реже) рыжий; Горий летний или Горий-яблочко и Горий седой, или Горий осенний.
*шевроны на военной форме – имеются в виду орденские ленты, пришиваемые на китель, аналог орденских и медальных планок, более простой в уходе.
*щель в куте – аналог шкафа для одежды, только без дверей
* мезга – та невнятная кашица, которая остается от растительного сырья после того, как его размололи, сварили или настояли и отжали.
* под вишней хоронят людей, не состоящих в браке по соображениям профессии или личного выбора, как правило специалистов помогающих профессий – медсестру и врача, учителя и библиотекаря, пожарного и попечителя дома сирот – ряд продолжайте сами) . Решать, кому на могилу сажать вишневое дерево и кому его растить для этого человека - право общины, в которой он жил, к которой принадлежал и для которой работал.
Мыльный корень накрошенный у меня отдельно в глиняной корчажке живет, под солью, чтобы не мок. И корчажка не маленькая, варить в ней щи - так на неделю хватило б. Ну и пока нароешь летом, пока накрошишь, успеешь и себя добрым словом вспомнить за каждое пятно, и все шерстяное, что в обиходе есть, а уж как стирать начнешь… Ну да ладно, делать нечего, три ложки из корчажки отмерила, двумя кружками кипятка залила - и сутки ему теперь жить, мылу-то, еще и будить его надо за день несколько раз и последний раз на ночь, чтобы не слиплось и не скисло. И только назавтра варить, причем варить не меньше часа под крышкой на углях, чтобы не кипел, потом еще полную долю отстаивать перед тем как цедить, а мезгу * ещё раз залить кипящей водой и оставить на несколько часов, чтобы мыло вытянуть, а то ж земле не накланяешься. Потом слить то и это, разделить пополам, одну половину сколотить мутовкой в пену, вторую так оставить. Вещи почище выстирать один раз хватает, а заношенные-то дважды надо, вот на этот случай вторую половину и берегут. А потом еще в двух водах полоскать, сначала в гретой, потом просто в не холодной, и это еще спасибо, что у меня белого шерстяного ничего в обиходе нет, за нашатырем-то в город не наездишься.
А после стирки, чтобы щелок не пропадал, надо светелки мыть, весна же, мало ли что… В общем, с утра трепыхалась, к полудню только разогнулась, а еще в лес идти, и тоже целая история. Кору-то надо брать большими пластами, с живого дерева так не возьмешь, всяко надо или бурелом искать, или по оврагам лазить, мало ли где снег сходил да березу поломал. То есть, считай, как сходила – бродни в корыто, да и рубашку туда же. И выбор получается из двух плохих: или не идти, и тогда хоть не помирай до осени, а то и до зимы, лодку ведь мало собрать, ей еще просохнуть надо, чтоб до моря донесла, - или идти, и в чем на другой день оставаться? Либо в военной форме, либо в спальной сорочке, а до вешнего Гория в ней не больно-то по двору поскачешь, да и сразу после него. Горий вешний – он только с виду румян да пригож, а смотрит-то холодно. Однако, время подпирало, а остаться без лодки мне не хотелось больше, чем зябнуть на другой день, так что я забросила белое в корыто мокнуть, собралась и вышла в лес. Кора нашлась, как я и ждала, в овраге - там снегом сломало и положило на склон здоровую, в полторы меня, березу. Я конечно по статям не кобыла, но и не коза. Армейскую сестринскую укладку я и сейчас на плече не чую, и семипудовых деревенских жеребцов поднимать на пуп, вправляя им свернутые хребты, мне приходится через раз да два из трех, так что береза в полторы меня – это, я так скажу, почти что чудище. Однако, нам ли чудищ бояться, нас война не взяла, так что пластов с нее я нарезала, сколько надо, в вязку собрала и пошла до дома – по глинистому склону с ледяными плешками и лезущей из-под них травой на четырех, а потом на двух. Пришла грязная настолько, что уже разговора не было, стирать ли или как: не только стирать, но и мыться. Ну мыться-то быстро, в клети на пол шайку поставила, того же мыла горсточку по себе растерла, ковшиком полилась – все, чистая. А стирать – так в стирку и так уже куча. Спальную сорочку чистую надела, снятое повесила в сени на веревку, смотрю мельком в окно – а ко мне на двор идут двое, да не наши, в городском. А уж смеркается. Ну что ж ты скажешь, что ж поделаешь… метнулась в кут, форму из щели вынула, едва успела застегнуть-запоясать-расправить - уже в дверь стучат. И не двое, оказывается, шли, а трое. Молодцов-старший их провожал, только его я в окошко уже не увидела, он впереди шел. Открывают – а я, значит, при всех знаках различия и в наградных шевронах, как березка в ленточках после мокрой ночи: здравствуйте, говорю, с чем пожаловали. Смотрю – а один-то мне знаком. По работе в госпитале помню его, такой… звезд с неба не хватал, но старательный, и с такой крепкой мужицкой сметкой, которая нигде пропасть не дает. Конечно, времени прошло порядком, но пока что не ссохся и не согнулся, стоит стволом, глядит соколом… ну так, не соколом, конечно, но грачом-то вполне. А вот второй мне сразу не глянулся, как я на него посмотрела мельком, а как пригляделась, так еще больше не понравился. Дышит аккуратно очень, плечи вперед сложены и лицо такое, как будто его Белая погладила, да не просто погладила, а с намеком, с обещанием. Первое, что мне в голову прыгнуло – это радость, нехорошая такая шкурная скотья радость от того, что у меня все миски-кружки в горке стоят за дверцей и вся еда в подполе да погребе, а что не там – то по туесам, и варить надо. А они стоят в сподней мнутся, все трое, эти-то городские в избе небось не помнят когда последний раз и были, а Молодцов порядок знает, и помнит, что в горню их пока никто не звал. Ну я ему и говорю – пошли, поможешь мне лавку из сеней внести, людей посадить. В сени вышли, там у меня лавки летние для сада-огорода на бок поставлены и к стенке прислонены, все пять, места почти и не занимают, и опять же ноги, если повесить что, удобно очень, доставать только немножко громко, дерево по дереву скрежещет да шуршит заметно так. Ну я под этот шорох ему и говорю – никогда никого из вас ни о чем не просила, а сейчас прошу: иди сию минуту до урядника и приведи его сюда. Бегом иди, слышишь? Он и как вошел-то удивленный был, а после слов этих даже глаза выпучил, а рот у него стал как яблочная паданица, однако, сообразил быстро, головой покивал, лавку мне занес и вышел. Ну, они двое сели в сподней на лавочку, к горке спиной, к лохани боком, я на ступеньку, что в горню ведет, присела, оказалась ниже их головой – со свиданьицем, говорю, Скавр Саулович, знакомьте со спутником вашим, беседовать будем.
Он улыбнулся мне, растерянно так, и говорит – вот уж не ждал вас тут увидеть, Есения Саяновна, вот так встреча, как вы поживаете и давно ли тут? Я даже озадачилась, считая – ну как: с Арьяной лет шесть или семь, да после нее сколько – уже яблоня вырасти успела и даже цвела, получается больше двадцати, а сколько больше – я и не помню. Село же не город, тут не годы считают, а недели: будет неделя, так и год простоит, никуда не денется, а не будет недели - так и год ни к чему, хоть он стой, хоть вались. Да уж, говорю, лет двадцать или около того, Скавр Саулович, но важно ли это? Вы ведь не меня искали, верно? Он помялся – верно, говорит, не вас собственно, а ту живую легенду, про которую в клинику слухи доходят периодически вместе с теми сельчанами, которые от вас – от вас ведь, да? – к нам приезжают вовремя и живыми, а не как это обычно бывает из области. Я только плечом повела – ну, кто от меня, а кто не от меня, я ж не знаю, в каждом селе такая есть, а не такая так такой, хотя второе, конечно, реже случается. Ну он и назвал нескольких, за пятерых-то мне сельские ничего не сказали, а за троих пеняли крепко, что сама не справилась – да где там было справиться на коленке да на лавке, там стерильная операционная была нужна, и реанимация потом, дней на десять, но ведь сельским не объяснишь, они все целые, из мяса, живут целиком и помирают целиком. Ага, говорю, эти и правда наши. А он мне улыбается так приветно, а в глазах на дне что-то нехорошее, песчинка какая-то лежит – и говорит, а ведь случаи-то непростые, Есения Саяновна, причем совсем непростые, выходит, что все, что проще, вы сами прямо тут каким-то образом решаете? Я чую – ловит он меня, но зачем ловит и чего хочет, понять не могу. Скавр Саулович, говорю, это же село, не город, тут если с людьми что и случается, то в основном травмы, а они от полевой сестринской практики не отличаются практически ничем, или обморожения и отравления, что в общем тоже не фокус для медсестры из полевого госпиталя. Сложнее бывает, но оно или не опасное для жизни – или нужно везти в город, что я и делаю, если такое случается. Он покивал – ага, говорит, а как же вы справляетесь, ведь аптеки нет у вас? Спросил и ждет. А я чую, как внутри меня все превращается в песок, сухой и мелкий, и в пятки сыплется тонкой струйкой. И силы уходят с этим песком. Скавр Саулович, говорю, так и в войну у госпиталей аптек не было, сами сырье заготавливали, сами применяли, ну не считая корпии, но она делалась из белья, вы-то можете и не помнить, у вас это разве на студенческой практике было – а в области до сих пор это в ходу, хотите скаточки кипяченые покажу? Смотрю – улыбается. Поймал, значит. Нет, говорит, скаточки не надо, а вот травы ваши было бы интересно посмотреть. Я сделала лицо посложнее – ой, говорю, вы меня простите ради бога, я гостей не ждала сегодня, готовлюсь к большой уборке, вот стирка уже начата, и мне на верхние полки подниматься сейчас ну очень не хочется, да оно там все по коробкам, и значит со стеблей снято и перемолото так, что разве по запаху и узнаешь, без навыка-то. Но если вы мне на слово поверите, то ни маком, ни дурманом, ни чем другим я не пользуюсь, и в моем доме этого нет. Он даже задом по лавке назад поехал – Есения Саяновна, говорит, да я не об этом, что вы, никто вас проверять не собирался. Меня интересуют те сборы, которыми вы пользуетесь для симптоматического лечения – например, слабительные, мочегонные или отхаркивающие.
Я на него смотрю – Скавр Саулович, говорю, давайте честно. И давайте начнем сначала. Ваш знакомый – вы ж его мне привели, потому что в городе в клинике помочь ему не сумели, верно? Или может – ох, как трудно мне было это выговаривать – потому, что с его болезнью в клинике нужно жить, и ни работать, ни чего другое уже не получится? Он помялся, очки стал протирать – Есения Саяновна, говорит, вы очень хорошая медсестра. Но не беспокойтесь, такого подарка я бы вам не сделал. Помочь ему в клинике не смогли, это верно, но вреда от его присутствия не случится. Хорошо, говорю, если так, но вы и меня поймите, я-то невелика птица, если что, вода примет, небо укроет, но за мной же село. И люди ничем не виноваты, чтобы их вот так на ровном месте ни за что ставить под удар. Так что вы меня простите, Скавр Саулович, но с вами у нас разговор пока закончен, а спутник ваш даже не назвался.
Спутник на меня глянул, улыбнулся растерянно и снова в половицы уставился. Я подумала совсем нехорошее, горло-то чахотка жрет только подавай, не хуже чем грудь, может и нечем ему уже говорить, кто его знает, а мне после него мой тут все и прожигай.
Скавр Саулович на лавке поерзал, помялся, поменжевался, наконец выдавил из себя – ну Есения Саяновна, ну вы же умная женщина и опытный специалист, неужели вам не интересно было бы этим заняться? После этого его вопроса песок у меня в пятках огнем стал и начал плавно так и неспешно назад к голове подниматься. Я на ступеньке ерзнула, чтобы сильно не подпрыгивать, и говорю – Скавр Саулович, вы же врач. Вы же понимаете, что личный интерес, если он соблюдается против интересов и безопасности других людей, не может быть законным, и совершение преступления – это только вопрос времени, что бы мы тут вокруг этого ни плели. Интересно мне или нет, это не важно, а важно, вправе ли я. Так что либо я вижу справку с печатью о том, что он обследован и чист, либо вы отсюда уходите без помощи, поскольку прав работать с больным, не обследованным на опасные инфекции, у меня нет, тут не стационар. Если он сам говорить не может – договоритесь как-нибудь о том, что еще он мне может сейчас кроме справки и анализа крови предъявить, чтобы тут остаться. И я не понимаю, почему из этого надо делать такую проблему, если вы действительно хотите чтобы я для него что-то вообще делала. Он только плечами пожал – Есения Саяновна, есть такое понятие – тайна пациента. Я в ответ плечом повела – Скавр Саулович, мы оба с вами знаем, что информация о ряде инфекционных заболеваний в эту категорию не попадает по закону. И кстати для вас обоих лучше будет, если мы тот вопрос решим до того, как представитель закона сюда придет, я урядника-то вызвала. Он занервничал, аж штопором на лавке закрутился – Вам, говорит, моего слова недостаточно? Я подумала, два длинных вздоха помолчала – знаете, говорю – а достаточно. При условии, что вы тут с ним останетесь на все то время, которое он тут пробудет, и жить будете с ним в одной комнате. А он сам тем временем сидит-молчит, как генерал на сельской свадьбе. И взгляд такой… темный и с искрой, не прочесть по нему ничего. Доктор-то уже начал потихоньку паром исходить, по его не выходит. А время идет, по темноте назад через мокрую глину и лед идти то еще счастье, даже если транспорт свой, а по ботинкам видно, что свой, и оставлен недалеко, только я это недалеко знаю, городские таратайки – не наше железо, годная для них дорога кончается верстах в полутора, а по темноте эти полторы за все четыре пойдут. Ну известное дело, что чем человек больше хочет свое получить и чем меньше у него возможностей назад сдать, тем больше шансов, что он утворит что-то такое, чему сам не рад будет. И кто за собой такое знает, тому всегда в чужом саду яблоки кислые, если до них с дороги не дотянуться. Ну и тут чуда не случилось, нутро человеческое себя явило. Доктор очки снял, опять начал платком протирать, и небрежно так, врастяжечку, мне выговаривает – можно подумать, если бы вам показали анализ крови, этот случай стал бы для вас проще, ну признайтесь, что вы просто не знаете, что с этим делать, и не хотите показать этого, вас же деревенские потом съедят без соли, они же ведьме верят только до тех пор, пока она первый раз не скажет «не могу».
Тут от двери Молодцов голос подал – а ты, говорит, господин хороший, за деревенских-то не решай, мы сами знаем, кому верить, кого проверять. В дом вошел, от двери к печи посторонился и урядника пропустил. Тут у меня в сподней место и кончилось, да и неудивительно, если два здоровых таких быка, как Молодцов и наш урядник, одновременно в ней в рост встанут. Урядник, войдя, диспозицию осмотрел – и замер. Смотрю, он то на меня глянет, то на эту тень безмолвную на лавке, и никак не может решить, кому первому воинское приветствие адресовать. Тут этот немтырь наконец и голос подал. Сначала, говорит, госпожу старшего прапорщика медслужбы, унтер-офицер, следует приветствовать, в конце концов, мы все у нее дома. Урядник ответил – так точно, господи майор, и мне козырнул, вытянувшись. Пришлось подскочить со ступеньки, юбку эту форменную, будь она неладна, одернуть и салют принять, как положено. А господин майор встал с лавки и вышел в сени. Урядник пошел за ним. Скавр Саулович потух и сидел на лавке, как вчерашний пучок укропа, пока господин майор с урядником в сенях шелестели какой-то бумагой, а Молодцов подпер плечом дверной косяк и разглядывал меня, как зимородка над речкой – да и странно было б, если б не разглядывал, в военном я сельским еще ни разу не показывалась. Помолчал с минуту, потом сказал – ну, Есения… и опять замолчал. Я на него посмотрела, плечами пожала, только хотела спросить, чего он – а тут и эти двое вошли. Урядник мне говорит – все в порядке, а я ему – да не уверена, говорю, простите уж меня вы оба, но воинское звание анализа крови не заменяет. Господин майор, уже чуть не в голос смеясь, достал из нагрудного кармана пачку справок, среди которых был и анализ крови, и снимок легких, и другие результаты исследований. И тут я разозлилась всерьез – слушайте, сказала – вот нельзя было цирк на полдня не устраивать? Улыбка у него с лица скатилась как вода, он головой покачал – нет, нельзя, на штамп посмотрите внимательно. Я посмотрела – да, нельзя было. Я бы на их месте и дольше ерзала. Хорошо, говорю, ваша правда, поднимайтесь в светелку, будем разговаривать. А остальные проходите в горню, Донат Мирович знает, где у меня чай, где сахар, сами распорядитесь. Поднялись мы с майором в светелку, снял он пиджак и рубашку, я рукой и ухом послушала… горькие секреты, говорю, у вас, ваше благородие. И лекарство от них тоже будет горьким, и как ваши чернила, синим. Сейчас спустимся и заварю, уже домой нормально поедете, дышать будете без помех. Спустились, нужный туесок достала, горечавки, колокольчиков этих синих, жменьку вынула, в кружку насыпала, кипятком залила – а настой и правда выглядит как сильно разбавленные чернила, это не говоря про вкус. А вкус там тот еще, он как хлебнул – аж скривился. Ничего, говорю, не горчее прочего, что вы в жизни ели. Впрочем, это можно медом заедать было бы – если б вам сейчас не на улицу. Он удивился, кружку на стол поставил – а как, спрашивает, вы догадались, что я сегодня планировал вернуться в город? Я только плечами пожала. Если б он горечавку-то видал летом на лугу, так он не спрашивал бы. Гнуться-то она почти не гнется, а ломается легко – стрекоза порой крылом заденет, и готово, что уж про ветер говорить. И кашель, от которого она помогает, людей так же ломает пополам. Да ведь сам по себе-то кашель в грудь не сядет, для этого сначала постараться надо.
Смотрю, куда ему с собой травы насыпать – и нет ничего, разве что берестяной пласт трепать, а мне тогда на лодку не хватит. А, думаю, ладно, отрежу ему кусок, найду себе еще бурелом, или к тому стволу еще раз схожу, а этот кусок найду куда пристроить. Отрезала, сделала завертку, подала, они вышли, с урядником к дороге пошли – а Молодцов задержался. Кивнул на бересту, что за дверью сенях лежала, спросил – это ты кому? Я говорю – да вот, в своей лодке месяц назад чужую детку отправила, сама без ничего осталась.
А он как захохотал – у меня даже кружки в горке зазвенели. Просмеялся, слезы утер, головой покрутил…Ты, говорит, или гордячка непомерная, или блаженная совсем. В деревне пять дворов спорят, под чьей вишней тебе лежать*, а ты… Фыркнул, как конь, головой крутнул еще раз, вышел и дверь за собой закрыл тихо-тихо. Я прошла в кут, повесила форму обратно в щель, в сорочке забралась под одеяло и сказала – день, иди с миром, ночь, приходи с добром. Снилась, однако, война.
______________________________________________
* ставить прутья в ведро с водой – обычай целителей выражать благодарность земле за удачное лечение больного или пострадавшего, укореняя черенок и высаживая его в сад или в цветник.
*Горий – мифический персонаж типа американского Джонни-яблочное зернышко. В годовом круге ему посвящены три дня: Горий вешний, или (реже) рыжий; Горий летний или Горий-яблочко и Горий седой, или Горий осенний.
*шевроны на военной форме – имеются в виду орденские ленты, пришиваемые на китель, аналог орденских и медальных планок, более простой в уходе.
*щель в куте – аналог шкафа для одежды, только без дверей
* мезга – та невнятная кашица, которая остается от растительного сырья после того, как его размололи, сварили или настояли и отжали.
* под вишней хоронят людей, не состоящих в браке по соображениям профессии или личного выбора, как правило специалистов помогающих профессий – медсестру и врача, учителя и библиотекаря, пожарного и попечителя дома сирот – ряд продолжайте сами) . Решать, кому на могилу сажать вишневое дерево и кому его растить для этого человека - право общины, в которой он жил, к которой принадлежал и для которой работал.
воскресенье, 21 апреля 2013
37,1.
Можете надеяться на продолжение цикла, пока ни на что другое я не пригодна.
Можете надеяться на продолжение цикла, пока ни на что другое я не пригодна.
организм, а организм, давай уже спать, а?
Я понимаю, что тебе не хочется. Я даже понимаю, почему. Но тут мы уже все переделали что могли, а в люльке может сон хороший покажут...
Болеть все равно еще не сегодня перестанет, и даже не завтра. Оно перестанет, вот зарастет - и перестанет, а пока... ну это же не повод не спать. Ну кроме шуток не повод.
Ну давай уже спать, а? Во сне же меньше болит...
...ять, еще от пяти до восьми раз такого счастья.
Я понимаю, что тебе не хочется. Я даже понимаю, почему. Но тут мы уже все переделали что могли, а в люльке может сон хороший покажут...
Болеть все равно еще не сегодня перестанет, и даже не завтра. Оно перестанет, вот зарастет - и перестанет, а пока... ну это же не повод не спать. Ну кроме шуток не повод.
Ну давай уже спать, а? Во сне же меньше болит...
...ять, еще от пяти до восьми раз такого счастья.
суббота, 20 апреля 2013
22:38
Доступ к записи ограничен
Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра
пятница, 19 апреля 2013
19.04.2013 в 12:39
Пишет живой человек:Ну, во-первых:
book.mimolet.com/product/13-901575/
издание восстановлено, поехали дальше.
Во-вторых, увы, на колу мочало - начинай с начала:
все отзывы потерялись, потому что базу смогли восстановить только до 1 февраля этого года, сами понимаете.
И я прошу вас, дорогие друзья, не пожалеть пары-тройки минут и написать пару-тройку (или больше, ага) слов об этой книге - и поставить мне там звездочек в рейтинге, если вы считаете, что мы этого достойны.
А я приступаю к подготовке
1. книжки стихов
2. праздничного издания Акамие и Розы
3. сборника любимых текстов любимого автора - в сотрудничестве с любимым автором, если автор подтвердит свое согласие
В связи с чем также прошу помочь с распространением следующего поста
homovivo.diary.ru/p186053857.htm
URL записиbook.mimolet.com/product/13-901575/
издание восстановлено, поехали дальше.
Во-вторых, увы, на колу мочало - начинай с начала:
все отзывы потерялись, потому что базу смогли восстановить только до 1 февраля этого года, сами понимаете.
И я прошу вас, дорогие друзья, не пожалеть пары-тройки минут и написать пару-тройку (или больше, ага) слов об этой книге - и поставить мне там звездочек в рейтинге, если вы считаете, что мы этого достойны.
А я приступаю к подготовке
1. книжки стихов
2. праздничного издания Акамие и Розы
3. сборника любимых текстов любимого автора - в сотрудничестве с любимым автором, если автор подтвердит свое согласие
В связи с чем также прошу помочь с распространением следующего поста
homovivo.diary.ru/p186053857.htm
четверг, 18 апреля 2013
Снег сошел уже почти весь, но на тепло еще не повернуло, до вешнего Гория еще недель пять, так что дорога стоит прочно. Значит, надо в избе прибирать хорошо, всерьез, потому как об это время из города по селам, с камней на землю, за чудесами идут. В другое время тоже идут, но в другое время идут или от большой беды, или от большой нужды, и спрашивают не столько чуда, сколько помощи. А предвесенние ходоки – они дурные на всю голову, как зайцы в эту же пору. Дороги не видят, себя не слышат, скачут, куда ноги несут, и любой пень им виноват. Я все думала, что это от того, что городские от камня глохнут, от фонарей слепнут, и головой думают как-то странно, я их не сужу, сама такая была - как к Арьяне пришла, год с лишком понимала, как оно солнце-то по небу ходит и зачем трава растет. Арьяна, правда, говорила, что мой случай наособицу, и я не то что языком болтать – ложку держать бы не должна, а вот поди ж ты, ну да я и тогда не верила, и теперь сомневаюсь. Люди все-таки все с одной колодки деланы, и одним шилом шиты, по голове конечно не всем так прилетает, но если я могу – они-то не хуже… Однако вот, дурные на всю голову. Я и думала, что оттого, что городские. А вот нет, и деревенским, бывает, ум за разум заходит на городской манер, оказывается.
Они из соседнего села пришли, своей-то бабы у них нет там. Свою-то бабу* они всем селом ухитрились так обидеть, что она от них пешком к Белой ушла, вот теперь по соседним побираются, и долго еще будут побираться. А и то, кто ж к ним, красивым таким, пойдет, кому их надо. Ну пришли и пришли, мне не совестно двери открыть – дом метен, двери мыты, посуда расставлена, за горней в клети* на рабочей версточке* обычное женское рукоделье – не трава, как всю зиму было, не ножики, как весной будет, как дорога размокнет, не семена с черенками, как до мокрой ночи*, не лубки, как в страду, а спицы, клубки и крючки, как у всех. Бабье тоже все по туескам да коробам, по корчажкам да крытым мисочкам – порядок, в общем. И лавки для гостей дорожками накрыты. В общем – хоть всем селом приходите, лишь бы влезли. Ну, они постучали, я и открыла. В дом пригласила, смотрю… мать-то прошла в горню на лавку, а ребенок в сподней топчется. И ребенок не маленькая уже, дверной засов ей по грудь. Я ей говорю – ты поднимайся в горню тоже, - а она на мать смотрит молча и глазами лупает. Мать с лавки к ней повернулась, а она вздрогнула и подобралась вся, как в строю, и как стояла, замерла. Что ж, думаю, за притча... За руку взяла девочку-то – а рука холодная и такая… не мокрая, но липковатая, как лежалый хворост. Так, думаю, только подменышей мне еще не приводили, вот счастье-то привалило. И если подменыш так выглядит, то когда же эта курица дочь-то потеряла, не меньше двух лет прошло ведь, и не хороших лет-то, когда подменку как надо обихаживают, она так не выглядит и уж тем более так себя не ведет. Обихоженная подменка на вид нормальное живое дитя, послушное и веселое, а что кормить его надо крапивой да снытью, или там вареной ряской, а спать класть либо в скотный кут, либо во двор на снег и камни - то уж матери виднее, как о ребенке заботиться, чтобы он крепким да здоровым рос. И возвращаются они домой едва у родных, украденных, первый волос на теле пробьется, да с хорошим приданым – читать, писать, считать могут, а если нет – то уж право от лево точно отличают и лицо с изнанкой у шитой одежи не путают, а для лесных это редкость. Ну и ворованные тоже, когда вернутся, возвращаются не пустые: кто поет, кто шьет, кто воду чует… А тут не то. И большое такое не то.
Ну, завела ее в горню за руку, на лавку к матери посадила – а она как деревянная вся. Толкнешь – шагает, отпустишь – стоит. Ладно, думаю, сейчас расскажут, чего им надо и почему от меня. Взяла себе табурет, села на бабье место, спиной к печи, лицом к окошку, их против света посадила. Против света-то обычное человеческое не сказать чтобы хорошо видно было, ну да мне того и не надо, мне надо другое смотреть. А люди-то думают, что это им уважение, чтобы свет из окна глаза не забивал, и им бы лучше было видно, к кому они пришли и чего про них думают. Вроде того что на лице написано. Ну, у кого и написано, а у кого и не очень. Попа или урядника поди вон, почитай так с лица… Но умные же все, знают как надо. Ну и получают чего хотят. В общем, едва я села, локтей на стол положить не успела, как мать мне начала на дочку жаловаться. И глупая-то она, и бесчувственная, и криворукая, и неряха, и нерасторопная… сыплет и сыплет как из мешка. Я послушала, послушала… хорошо, говорю – а чего я-то тут могу? Какая родилась, такая и есть. Она аж винтом закрутилась на лавке – ну что вы, говорит, я нормальную рожала. Ага, думаю, подруга, вот сейчас-то ты мне и скажешь, где ты свою нормальную проворонила, что она не нормальная тебе стала ни с какой стороны. Хорошо, говорю – а как же так получилось, может, болела она? Может со двора когда ушла и такая вернулась? Смотрю на девочку – сидит, как посажена, полешко полешком. К матери поворачиваюсь – нормальная живая тетка, у которой ребенок не в порядке. Ну так что, говорю, ничего не вспомнилось? Она плечами пожимает – да нет, говорит, все всегда нормально было, вот разве что в три года она на ярмарке у нас потерялась, мы с ног сбились, ее искавши, а ее в этот как раз час казаки у цыган отобрали и в больницу отдали, как положено, мы ее через околоток под роспись забирали. Ага, говорю – и что после этого? А она плечами пожимает – да ничего сначала. А потом пошло-поехало, то споткнется, то чашку разобьет, то варежки потеряет, то ее зовешь, а она не слышит… Ну и конечно, кто ж выдержит, если такое по десять раз на дню, не одно так другое. И поддашь, и обругаешь – нормальный бы ребенок боялся ослушаться, а с этой хуже и хуже, теперь вот вообще без оплеухи ничего не слышит. Я уж и вожжами и розгами наказывала, и без еды оставляла, и спать не давала до света – нет, ничего, не хочет слушаться и все.
Ага, говорю. И значит, надо, чтобы она слушалась? Смотрю на девочку-то – а она вдруг голову повернула чуть-чуть, и в меня глазищами своими уперлась… как два колодца раскрылись, темные, страшные, и клубится в них нездешнее. И мать ейная кивает с лавки, я краешком взгляда вижу – да, надо чтоб слушалась. Я от девочки-то отвернулась, к тетке повернула снова взор – а что, говорю, судорог нет у нее? А она мне в ответ – да вроде нету, застывает только порой как замороженная, особенно если прикрикнуть на нее. Ну поняла я, говорю, давайте чай пить, только я сейчас в сени схожу за медом. И в сени вышла. У меня там рукомойник второй, холодный, а над ним полка… со всяким. И напар белозора на такой случай. Руки-то я помыла водой, а глаза себе промыла напаром, чтоб видеть, да не оберточку, а суть. Меду мисочку взяла и вернулась чайник ставить. Дверь-то открываю и слышу: - ты учти, что тут твоя последняя надежда, если ты отсюда нормальная не уйдешь, я тебя… тут-то я вошла, она и замолчала. Поворачиваюсь против света, глазами промытыми на девочку-то смотрю – ждала-то трухлявое полешко, или лесную тварь прозрачную да без спины, или каменную и мохом поросшую, или в лягушачьей коже – ан нет. Нормальный ребенок. Только заморенный и напуганный. Ну, вскипятила чаю, налила им, себе… смотрю, детка вместо чтоб рукой чашку взять, лицом в нее суется и так пьет, а мама на детку как шикнет – чашку, говорит, к морде, а не морду в чашку, сколько тебя учить, корявая. Ну, она дернулась, разумеется, и пролила. Я на нее как глянула – а тело на лавке-то одно, пустая шкурка. А девочка в углу стоит и плачет. Ну, думаю, приплыли. Ничем не лучше подменки. Подсела к ней на лавку, рукой ее за плечо обнимаю, а глазом из угла к себе маню… соединила кой-как, чаем с руки напоила, смотрю, мать аж белая от злости и стыда, в сторону смотрит и вся трясется. Я девочке говорю – ты пока поиграй во дворе, мы тут сами поговорим, я потом тебя позову.
Дверь за ней прикрыла, напротив матери ейной села – а теперь, говорю, давай начистоту. Тут никого нет, ты не говорила, я не слыхала. Тебе что на самом деле надо – здорового ребенка или чтобы она тебя по селу не позорила? Если первое – то путей два. Первый – я дам ей траву, дам с медом, есть она будет сама, потому что сладко, а твоя задача – следить, чтоб этот мед кроме нее никому не попал. И путь этот не простой, потому что через год-другой девка у тебя будет на вид нормальная, но зрячая и глазливая, верхни земли будет видеть, как ты вот этот стол, и все, чего захочет, будет по ее мысли. Второй путь попроще, но копотный и не особо надежный, тебе с ней надо в город, в больницу, там либо вылечат, либо нет. А если тебе надо чтобы соседи вслед пальцами не тыкали – утопить или уходить самое простое дело, ей много не понадобится, душа и так не держится уже. А она кивает, меленько так и часто, и в кошель руку сует. И достает оттуда свидетельство о смерти и денег… ну порядочно денег. Примерно так унтер-офицерское довольствие за полгода. И говорит – вот мне сказали, что с вами можно договориться, если не врать. Вы меня поймите правильно, у меня муж, мама, и общинные работы – а тут вот такое. Ну и понятно, она не одна, другие дети есть, эта старшая, за ней еще две, если эта им сейчас славу сделает, как их замуж выдавать? Эта-то, понятно, никому не сдалась ни с какой приплатой, но другие не виноваты. Я свидетельство развернула, посмотрела – бумага гербовая, печати на месте, подпись черной тушью, все как положено.
Слышу – по горней у меня как сквозняк прошел. И голос, тихий-тихий, да знакомый – Есения, Енюшка, ты моя умничка, я с любимого цветочка семечко потеряла, а ты нашла. Поворачиваюсь украдкой от листа-то себе за плечо – ну так и есть: Белая стоит и мне улыбается. Я только вздохнула, и говорю им обеим – ну что, сама заберешь или мне оставишь работу эту? И обе мне в один голос одними словами отвечают – уж будь добра, сделай своей рукой, а я отблагодарю. Ну что, выхожу я во двор, смотрю – а девчонка ожила, на яблоню Арьянину залезла и на ней качается: ствол-то тонкий, пружинит хорошо. И окошко в небе, над яблоней прямо, ход в верхни земли. Я мать ее спрашиваю – ее как зовут? А она замялась – давно, видать, дочь по имени не звала, все по заслугам до подвигам величала. А она сама к нам голову повернула – и омертвела вся. Мне и делать ничего не пришлось – она сама вверх полетела, а тело вниз упало, на змеиный камень. Я с крыльца слышала, как шея хрупнула. И только снежинок немножко с ясного неба просыпалось, как окошко закрывалось. Я к матери ее поворачиваюсь, а у нее не то что слезинки – тени на лице не образовалось. Так, говорю, река в овраге начинается, ступай за лодкой*, отсюда и отправлю. А она, не вздрогнув, говорит – а на лодку я тоже на столе оставила. Спасибо, говорит, за помощь. За калитку вышла и пошла. Вздохнула я, вернулась в дом за бабьим, пойти за корой лодку ладить. Ребра-то у меня запасные были, а вот кору не запасла. А потом думаю – а чего это я себе голову морочу? У меня же моя лодка лежит над светлицами*, сейчас вот в ней и отправлю, а себе потом новую слажу.
Лодку вытащила – легкая, хорошо просохла и проклеилась. Унесла к реке на одном плече, вернулась за девочкой – а над камнем Белая стоит. Мне в общем с мертвыми в обнимку ходить не впервой, с войны привыкла, да как-то оно всегда тяжко выходит, снятся потом долго, и все норовят рассказывать про свое житье-бытье, а голова-то одна. А в четыре руки, под мышки да под ляжки, или на одеяле – ну отнесли и отнесли. У меня старое одеялко-то было, я держала на всякий случай, не торопилась избавиться… вот, пригодилось. Подложила к камню, ее с камня скатила на него, за два угла взяла я, за два Белая взялась, не побрезговала – так вдвоем и несли до лодки. Отнесли, уложили, свечку я на корму приладила, в воду сдвинули… ну, когда Белая сама ладью от берега толкает, она вряд ли застрянет. Стоим, вслед смотрим, я и говорю – и не лениво же тебе было самой трудиться, когда даже ее мать не почесалась. А Белая на меня смотрит, смеется – да никак у тебя опять голова болит, что такую чушь лопочешь? Я ей теперь мать, мое это семечко, неужто же брошу? И вслед за лодкой неспешно по бережку пошла, да в ветках и потерялась.
До ночи меня знобило – верно, и правда голова болеть наладилась, потому натопила я так, что спала вместо одеяла под шалью, и снилось мне, что под змеиным камнем у меня, как раз где одеялко клали, выросли синие цветы, что парни девкам дарят, когда дознаться хотят, нравятся ли. Отдарилась Белая за свое семечко.
_______________________________________
*баба – женщина-целитель, как правило, способная решить все или большую часть медицинских проблем сельчан. Ее навыки, чаще всего, соответствуют запросам жителей села, в котором (чаще – около которого) она живет.
*клеть – пространство размером примерно полтора-два квадратных метра рядом с кутом, предназначенное для домашнего, или «чистого» ручного труда, начиная от вышивания и заканчивая чеканкой, кому что нравится.
*версточка – откидной столик, на котором выполняются мелкие ремесленные работы и который является «законным местом» для любого труда, не связанного с приготовлением пищи.
*мокрая ночь – ночь середины лета, в которую все купаются и поливают друг друга водой, считается, что после этой ночи сажать растения смысла нет – не приживутся, потому что земля уже «непраздная».
*в этих местах в землю хоронят только «с почестями» - умерших на службе или во время исполнения любых обязанностей, социальных или ритуальных, а умерших обычной бытовой смертью отправляют по воде в лодках из березовой коры, легких и прочных, весящих не более 15-20 кг, в зависимости от размера.
* светлиц в домах такого типа обычно две: весенняя и осенняя, с окнами, соотвественно, на восток и на запад, и используются они для разных надобностей.
Они из соседнего села пришли, своей-то бабы у них нет там. Свою-то бабу* они всем селом ухитрились так обидеть, что она от них пешком к Белой ушла, вот теперь по соседним побираются, и долго еще будут побираться. А и то, кто ж к ним, красивым таким, пойдет, кому их надо. Ну пришли и пришли, мне не совестно двери открыть – дом метен, двери мыты, посуда расставлена, за горней в клети* на рабочей версточке* обычное женское рукоделье – не трава, как всю зиму было, не ножики, как весной будет, как дорога размокнет, не семена с черенками, как до мокрой ночи*, не лубки, как в страду, а спицы, клубки и крючки, как у всех. Бабье тоже все по туескам да коробам, по корчажкам да крытым мисочкам – порядок, в общем. И лавки для гостей дорожками накрыты. В общем – хоть всем селом приходите, лишь бы влезли. Ну, они постучали, я и открыла. В дом пригласила, смотрю… мать-то прошла в горню на лавку, а ребенок в сподней топчется. И ребенок не маленькая уже, дверной засов ей по грудь. Я ей говорю – ты поднимайся в горню тоже, - а она на мать смотрит молча и глазами лупает. Мать с лавки к ней повернулась, а она вздрогнула и подобралась вся, как в строю, и как стояла, замерла. Что ж, думаю, за притча... За руку взяла девочку-то – а рука холодная и такая… не мокрая, но липковатая, как лежалый хворост. Так, думаю, только подменышей мне еще не приводили, вот счастье-то привалило. И если подменыш так выглядит, то когда же эта курица дочь-то потеряла, не меньше двух лет прошло ведь, и не хороших лет-то, когда подменку как надо обихаживают, она так не выглядит и уж тем более так себя не ведет. Обихоженная подменка на вид нормальное живое дитя, послушное и веселое, а что кормить его надо крапивой да снытью, или там вареной ряской, а спать класть либо в скотный кут, либо во двор на снег и камни - то уж матери виднее, как о ребенке заботиться, чтобы он крепким да здоровым рос. И возвращаются они домой едва у родных, украденных, первый волос на теле пробьется, да с хорошим приданым – читать, писать, считать могут, а если нет – то уж право от лево точно отличают и лицо с изнанкой у шитой одежи не путают, а для лесных это редкость. Ну и ворованные тоже, когда вернутся, возвращаются не пустые: кто поет, кто шьет, кто воду чует… А тут не то. И большое такое не то.
Ну, завела ее в горню за руку, на лавку к матери посадила – а она как деревянная вся. Толкнешь – шагает, отпустишь – стоит. Ладно, думаю, сейчас расскажут, чего им надо и почему от меня. Взяла себе табурет, села на бабье место, спиной к печи, лицом к окошку, их против света посадила. Против света-то обычное человеческое не сказать чтобы хорошо видно было, ну да мне того и не надо, мне надо другое смотреть. А люди-то думают, что это им уважение, чтобы свет из окна глаза не забивал, и им бы лучше было видно, к кому они пришли и чего про них думают. Вроде того что на лице написано. Ну, у кого и написано, а у кого и не очень. Попа или урядника поди вон, почитай так с лица… Но умные же все, знают как надо. Ну и получают чего хотят. В общем, едва я села, локтей на стол положить не успела, как мать мне начала на дочку жаловаться. И глупая-то она, и бесчувственная, и криворукая, и неряха, и нерасторопная… сыплет и сыплет как из мешка. Я послушала, послушала… хорошо, говорю – а чего я-то тут могу? Какая родилась, такая и есть. Она аж винтом закрутилась на лавке – ну что вы, говорит, я нормальную рожала. Ага, думаю, подруга, вот сейчас-то ты мне и скажешь, где ты свою нормальную проворонила, что она не нормальная тебе стала ни с какой стороны. Хорошо, говорю – а как же так получилось, может, болела она? Может со двора когда ушла и такая вернулась? Смотрю на девочку – сидит, как посажена, полешко полешком. К матери поворачиваюсь – нормальная живая тетка, у которой ребенок не в порядке. Ну так что, говорю, ничего не вспомнилось? Она плечами пожимает – да нет, говорит, все всегда нормально было, вот разве что в три года она на ярмарке у нас потерялась, мы с ног сбились, ее искавши, а ее в этот как раз час казаки у цыган отобрали и в больницу отдали, как положено, мы ее через околоток под роспись забирали. Ага, говорю – и что после этого? А она плечами пожимает – да ничего сначала. А потом пошло-поехало, то споткнется, то чашку разобьет, то варежки потеряет, то ее зовешь, а она не слышит… Ну и конечно, кто ж выдержит, если такое по десять раз на дню, не одно так другое. И поддашь, и обругаешь – нормальный бы ребенок боялся ослушаться, а с этой хуже и хуже, теперь вот вообще без оплеухи ничего не слышит. Я уж и вожжами и розгами наказывала, и без еды оставляла, и спать не давала до света – нет, ничего, не хочет слушаться и все.
Ага, говорю. И значит, надо, чтобы она слушалась? Смотрю на девочку-то – а она вдруг голову повернула чуть-чуть, и в меня глазищами своими уперлась… как два колодца раскрылись, темные, страшные, и клубится в них нездешнее. И мать ейная кивает с лавки, я краешком взгляда вижу – да, надо чтоб слушалась. Я от девочки-то отвернулась, к тетке повернула снова взор – а что, говорю, судорог нет у нее? А она мне в ответ – да вроде нету, застывает только порой как замороженная, особенно если прикрикнуть на нее. Ну поняла я, говорю, давайте чай пить, только я сейчас в сени схожу за медом. И в сени вышла. У меня там рукомойник второй, холодный, а над ним полка… со всяким. И напар белозора на такой случай. Руки-то я помыла водой, а глаза себе промыла напаром, чтоб видеть, да не оберточку, а суть. Меду мисочку взяла и вернулась чайник ставить. Дверь-то открываю и слышу: - ты учти, что тут твоя последняя надежда, если ты отсюда нормальная не уйдешь, я тебя… тут-то я вошла, она и замолчала. Поворачиваюсь против света, глазами промытыми на девочку-то смотрю – ждала-то трухлявое полешко, или лесную тварь прозрачную да без спины, или каменную и мохом поросшую, или в лягушачьей коже – ан нет. Нормальный ребенок. Только заморенный и напуганный. Ну, вскипятила чаю, налила им, себе… смотрю, детка вместо чтоб рукой чашку взять, лицом в нее суется и так пьет, а мама на детку как шикнет – чашку, говорит, к морде, а не морду в чашку, сколько тебя учить, корявая. Ну, она дернулась, разумеется, и пролила. Я на нее как глянула – а тело на лавке-то одно, пустая шкурка. А девочка в углу стоит и плачет. Ну, думаю, приплыли. Ничем не лучше подменки. Подсела к ней на лавку, рукой ее за плечо обнимаю, а глазом из угла к себе маню… соединила кой-как, чаем с руки напоила, смотрю, мать аж белая от злости и стыда, в сторону смотрит и вся трясется. Я девочке говорю – ты пока поиграй во дворе, мы тут сами поговорим, я потом тебя позову.
Дверь за ней прикрыла, напротив матери ейной села – а теперь, говорю, давай начистоту. Тут никого нет, ты не говорила, я не слыхала. Тебе что на самом деле надо – здорового ребенка или чтобы она тебя по селу не позорила? Если первое – то путей два. Первый – я дам ей траву, дам с медом, есть она будет сама, потому что сладко, а твоя задача – следить, чтоб этот мед кроме нее никому не попал. И путь этот не простой, потому что через год-другой девка у тебя будет на вид нормальная, но зрячая и глазливая, верхни земли будет видеть, как ты вот этот стол, и все, чего захочет, будет по ее мысли. Второй путь попроще, но копотный и не особо надежный, тебе с ней надо в город, в больницу, там либо вылечат, либо нет. А если тебе надо чтобы соседи вслед пальцами не тыкали – утопить или уходить самое простое дело, ей много не понадобится, душа и так не держится уже. А она кивает, меленько так и часто, и в кошель руку сует. И достает оттуда свидетельство о смерти и денег… ну порядочно денег. Примерно так унтер-офицерское довольствие за полгода. И говорит – вот мне сказали, что с вами можно договориться, если не врать. Вы меня поймите правильно, у меня муж, мама, и общинные работы – а тут вот такое. Ну и понятно, она не одна, другие дети есть, эта старшая, за ней еще две, если эта им сейчас славу сделает, как их замуж выдавать? Эта-то, понятно, никому не сдалась ни с какой приплатой, но другие не виноваты. Я свидетельство развернула, посмотрела – бумага гербовая, печати на месте, подпись черной тушью, все как положено.
Слышу – по горней у меня как сквозняк прошел. И голос, тихий-тихий, да знакомый – Есения, Енюшка, ты моя умничка, я с любимого цветочка семечко потеряла, а ты нашла. Поворачиваюсь украдкой от листа-то себе за плечо – ну так и есть: Белая стоит и мне улыбается. Я только вздохнула, и говорю им обеим – ну что, сама заберешь или мне оставишь работу эту? И обе мне в один голос одними словами отвечают – уж будь добра, сделай своей рукой, а я отблагодарю. Ну что, выхожу я во двор, смотрю – а девчонка ожила, на яблоню Арьянину залезла и на ней качается: ствол-то тонкий, пружинит хорошо. И окошко в небе, над яблоней прямо, ход в верхни земли. Я мать ее спрашиваю – ее как зовут? А она замялась – давно, видать, дочь по имени не звала, все по заслугам до подвигам величала. А она сама к нам голову повернула – и омертвела вся. Мне и делать ничего не пришлось – она сама вверх полетела, а тело вниз упало, на змеиный камень. Я с крыльца слышала, как шея хрупнула. И только снежинок немножко с ясного неба просыпалось, как окошко закрывалось. Я к матери ее поворачиваюсь, а у нее не то что слезинки – тени на лице не образовалось. Так, говорю, река в овраге начинается, ступай за лодкой*, отсюда и отправлю. А она, не вздрогнув, говорит – а на лодку я тоже на столе оставила. Спасибо, говорит, за помощь. За калитку вышла и пошла. Вздохнула я, вернулась в дом за бабьим, пойти за корой лодку ладить. Ребра-то у меня запасные были, а вот кору не запасла. А потом думаю – а чего это я себе голову морочу? У меня же моя лодка лежит над светлицами*, сейчас вот в ней и отправлю, а себе потом новую слажу.
Лодку вытащила – легкая, хорошо просохла и проклеилась. Унесла к реке на одном плече, вернулась за девочкой – а над камнем Белая стоит. Мне в общем с мертвыми в обнимку ходить не впервой, с войны привыкла, да как-то оно всегда тяжко выходит, снятся потом долго, и все норовят рассказывать про свое житье-бытье, а голова-то одна. А в четыре руки, под мышки да под ляжки, или на одеяле – ну отнесли и отнесли. У меня старое одеялко-то было, я держала на всякий случай, не торопилась избавиться… вот, пригодилось. Подложила к камню, ее с камня скатила на него, за два угла взяла я, за два Белая взялась, не побрезговала – так вдвоем и несли до лодки. Отнесли, уложили, свечку я на корму приладила, в воду сдвинули… ну, когда Белая сама ладью от берега толкает, она вряд ли застрянет. Стоим, вслед смотрим, я и говорю – и не лениво же тебе было самой трудиться, когда даже ее мать не почесалась. А Белая на меня смотрит, смеется – да никак у тебя опять голова болит, что такую чушь лопочешь? Я ей теперь мать, мое это семечко, неужто же брошу? И вслед за лодкой неспешно по бережку пошла, да в ветках и потерялась.
До ночи меня знобило – верно, и правда голова болеть наладилась, потому натопила я так, что спала вместо одеяла под шалью, и снилось мне, что под змеиным камнем у меня, как раз где одеялко клали, выросли синие цветы, что парни девкам дарят, когда дознаться хотят, нравятся ли. Отдарилась Белая за свое семечко.
_______________________________________
*баба – женщина-целитель, как правило, способная решить все или большую часть медицинских проблем сельчан. Ее навыки, чаще всего, соответствуют запросам жителей села, в котором (чаще – около которого) она живет.
*клеть – пространство размером примерно полтора-два квадратных метра рядом с кутом, предназначенное для домашнего, или «чистого» ручного труда, начиная от вышивания и заканчивая чеканкой, кому что нравится.
*версточка – откидной столик, на котором выполняются мелкие ремесленные работы и который является «законным местом» для любого труда, не связанного с приготовлением пищи.
*мокрая ночь – ночь середины лета, в которую все купаются и поливают друг друга водой, считается, что после этой ночи сажать растения смысла нет – не приживутся, потому что земля уже «непраздная».
*в этих местах в землю хоронят только «с почестями» - умерших на службе или во время исполнения любых обязанностей, социальных или ритуальных, а умерших обычной бытовой смертью отправляют по воде в лодках из березовой коры, легких и прочных, весящих не более 15-20 кг, в зависимости от размера.
* светлиц в домах такого типа обычно две: весенняя и осенняя, с окнами, соотвественно, на восток и на запад, и используются они для разных надобностей.
понедельник, 15 апреля 2013
14:24
Доступ к записи ограничен
Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра
понедельник, 08 апреля 2013
Ююба - десятка полтора и трое-четверо слоупоков в проращивалке;
тайский чай - уверенно один, еще один размышляет, и полная проращивалка с непонятным прогнозом;
гинкго - три вылезли, двое думают;
смолосеменник - пока пара, остальные думают, но с шансами надумают, их тоже полная проращивалка;
церцис европейский - два и больше не будет;
дуб скальный - один, и еще двое думают;
неизвестная мне тварь, по виду явное дерево, два;
карликовых граната - два;
теспезия тополелистная сидит и делает вид что ей не весна.
А я делаю вид, что меня ничуть не напрягает вся эта толпа микрогоршочков на подоконнике, не-не, ничего страшного. Да, кстати, результаты предыдущих опытов количеством три штуки, отрастили корневые системы размером с два моих кулака каждый экземпляр - и я тоже не знаю кто они таковы, кроме того что это кто-то из бигнониевых, судя по тому, как выглядели семена.
тайский чай - уверенно один, еще один размышляет, и полная проращивалка с непонятным прогнозом;
гинкго - три вылезли, двое думают;
смолосеменник - пока пара, остальные думают, но с шансами надумают, их тоже полная проращивалка;
церцис европейский - два и больше не будет;
дуб скальный - один, и еще двое думают;
неизвестная мне тварь, по виду явное дерево, два;
карликовых граната - два;
теспезия тополелистная сидит и делает вид что ей не весна.
А я делаю вид, что меня ничуть не напрягает вся эта толпа микрогоршочков на подоконнике, не-не, ничего страшного. Да, кстати, результаты предыдущих опытов количеством три штуки, отрастили корневые системы размером с два моих кулака каждый экземпляр - и я тоже не знаю кто они таковы, кроме того что это кто-то из бигнониевых, судя по тому, как выглядели семена.
четверг, 04 апреля 2013
О, етить, приплелся, ну надо же. Гордый, гордый, сколько годов рожу воротил, и если б только. Вот не жила б я на выселках, до которых полную долю* штанами шевелить, сдается мне, что весь забор бы у меня был в дегте каждый день - просто так, от хорошего отношения и добрых соседских чувств. И шалавой-то честил, и детоубийцей, и полицейской овчаркой, и чем только не - и все за глаза, все за спиной. И кого только не подговаривал повторять все, что он придумал, все ему хотелось, чтоб все село обо мне так думало - ан у людей и свои головы на плечах есть, и мысли в них водятся, да, свои и все разные. И ни разу, храбрый такой и честный, в глаза не пришел не сказал, чем я ему нехороша - да оно в общем и так понятно. Ну и вот, ну и да, на крыльце сидит, разогнуться не может, и верно не один час сидит, я с утра в лес ушла по зимни-то грибы*, а боли - вот такие, от которых у него вся морда лица серая, где не бурая - они обычно с ночи начинаются, и знобит с них так, что свет не мил и тьма не покойна. Сидит, млеет, ни живой ни мертвый, заскоруз весь. И молчит. Ну и я молчком мимо прошла, в сенях ноги обколотила, в сподню корзинку поставила, голичок взяла и снова на крыльцо вышла. Опять сидит молчит, сопит на снег... Ну, посиди, красавчик, посиди, я пока тут крылечко обихожу, где ты не обсидел, стряхну все, что с крыши нападало, чтобы не оскользнуть кому ненароком на талом-то. А звать тебя внутрь пока ты рот не открыл - много чести тебе, ко мне ты даже в сени или просителем войдешь, или не войдешь вовсе.
Крыльцо обмела, почистила, зашла в дом, голик в сенях оставила, ушла в сподню, грибы перебирать. Зимни-то грибочки перебрать работа нетрудная, да и не грязная, кто привык - тому и недолгая, делается травяным ножиком* за малую долю*, сколько бы в корзинке не лежало. Но одно дело - малая доля в сподней в топленом доме над корзинкой с ножиком, а другое - на крыльце на холоду да с дурной головой от боли. О, вполз, царапается... а не, не царапается. На двери повис и скрипит-сипит: - ты всегда так мимо болезных людей, как мимо коровьей плюхи, ходишь? Я грибочки-то чищеные в казанок высыпала, водой залила, на губешку казанок поставила и крышкой пока закрыла, дальше мне бы в сени пройти к корчажке за зеленью, да этот на дверях повис. Ну я на него с приступки-то глянула, получилось сверху вниз, конечно, ну так из горней в сподню-то оно всегда так получается, и говорю - коровья-то плюха мне жилье не выстудит, и в дверях дома ее не каждый день увидишь и даже не каждый год. Сказала и повернулась к печи, поленца-то с утра лежали сколько надо, но ведь они сами не займутся, надо ж угли вздуть, да огонь поднять, да растопку с огнем в дрова приютить... поворачиваюсь - а он уж в горней, за столом сидит. Экий ты, говорю, резвый-то, без приглашения за стол садиться, да только обеда тебя кормить нет у меня, и чай я сегодня тоже не заваривала. Смотрю, молчит - и зубами бы скрипнул, да сил нет, боль его подъела, а еще до дома шагать. Ну молчит - и я молчу. До темноты еще часа два, пусть себе молчит, его дело, через час выставлю не по хорошему, так по плохому. Пошла в сени за зеленью, в казанок положила, размешала, с губешки в зев* подвинула чтобы покипело, и на полку за туеском с крупой потянулась... тут-то он и подал голос - а ты, говорит, всегда в доме с ножом-то ходишь? Я украдкой себе на пояс глянула - и правда, бабье-то не сняла, как вошла, а оказалось, оно и к лучшему, пусть пока побудет. Ну и ответила - да нет, говорю, не всегда, а только когда гости нежданные появляются без приглашения. Он улыбнулся, насколько мог - а что, говорит, и резанешь если что? Я плечами пожала - и резану, говорю, ништо, я одна, защищать меня некому кроме меня самой, а ответ держать - так я военный инвалид, меня пугать нельзя, я когда пугаюсь, злая и резкая, сначала сделаю, а думать потом буду, если сумею, а не сумею - то и плакать начну, я женщина, мне можно, да и не увидит никто. Он на лавке ерзнул - и что, говорит, скольких уже прикопала? Я к двери киваю - вона выход, говорю, у меня - поди за калитку в лес да там сам считай, коль умеешь. Он губы-то в нитку поджал - гонишь, значит? И даже не спросишь, зачем я пришел? Я плечом повела - а зачем мне тебя спрашивать, говорю. Либо скажешь, либо так пойдешь. И ты либо сам знаешь, почему, либо, если не знаешь, и дальше не знай - а так оно есть, и так и будет. Он аж вскинулся - а что, говорит, из этого неправда, ну что? И мужики к тебе ходили, а замужем ты не была - кто ты после этого есть, честная девушка, что ли? Думаешь, из села не видно, так видно же, и глаза у людей есть. И детей у тебя нет, хоть ты и не блюла себя - куда ты их подевала? И урядник тут у тебя всякий раз как что случится - ты ж ему все и рассказываешь небось, что он ни разу не ошибся с решением, ведь который год он тут, и ни одной ошибки не сделал, ни одной жалобы на него - кому кроме тебя ему подсказать?
Я ухват взяла, казанок подвинула, ложкой в нем помешала, из туеса крупы сыпанула сколько надо, и обратно задвинула. Смотрю, сидит, на ухват пристально смотрит, как бы им не пришло в зубы за поганый язык-то... вот оно как бывает, когда характер в брюхе дыру проедает: и сказать нормально не смог и смолчать не получилось. Ну, говорю, что ты обо мне думаешь и почему, ты мне сказал - а что ты тут забыл, не расскажешь ли? Сам ведь пришел, я тебя не звала. Он на меня посмотрел так, как будто у меня на лбу ответ был написан на мой же вопрос - а если, говорит, я сказать тебе пришел, как ты мне не нравишься? Ну, сказал, говорю, если это и было твое ко мне дело - так ты его сделал, и что ты обо мне думаешь, я теперь знаю. Не могу сказать чтобы мне это было очень важно или интересно, но прийти ты пришел и сказать сказал. Еще что-то тебя тут держит? смотрю, сидеть сидит, спину держит ровно из последних сил, а в глазах страх угорелой кошкой скачет, потому что пришел-то он за помощью, и сам себе эту помощь так откинул, что уже и не дотянуться, и теперь ему после дня болей, да по холоду ночному, домой идти и семье говорить, что с выселок он ушел ни с чем, и теперь только в больничку в город, а это время, деньги на возчика и уйма маеты. И отсутствие дома всю весну, а дома семья, и какие-никакие мужские руки весной лишними не бывают никогда, для всех занятие найдется. Ну да то дело не мое, семья к нему такому привыкла, какой он есть, и чего от него ждать, наверняка уже знают все, включая цепного пса и дворовую кошку... Ну и вот, пожалуйста: как подумала, так и есть - в дверь стучат, да так нежно, будто она у меня фаянсовая расписная. И слышу из-за двери - Ена! Есения! вы не заняты, можно к вам? От тут-то он из серого да бурого весь грязно-белый и стал. Ага, думаю, и на тебя есть если не управа, то окорот. Кричу - входите, не заперто, и ухват, наконец, ставлю к печке. Входит молодка - а лицо у ней старушечье, усталое-усталое, и видно, устала она не вчера и даже не год назад. Диспозицию оглядела, посмотрела на посетителя моего, и говорит ему - папа, идите, пожалуйста, домой, вас мама заждалась, а у меня к Есении Саяновне дело есть, женское, я бы при вас его обсуждать не хотела. Он как рот открыл, как понеслось из него... как по весенней канаве. Я послушала-послушала, ухват взяла, по полу им стукнула - звонко в подполе отдалось, наверное, всех шешек* перебудила - так, говорю, тебя здесь было довольно и нынче и впредь. Сей день ради твоей родни уйдешь целым, а в другораз не обессудь, я тебе предметно покажу и словами расскажу все ответы на твои сегодняшние вопросы, да так, что перетолковать их на свой лад у тебя не получится. Подумала и поправилась: ну не целым уйдешь. Каким пришел. А пришел ты не целый, то мне от калитки было видно, пока ты на крыльце сидел, да только лаяться со мной тебе было важней, чем целым быть. С тем и иди. Ну позориться, ухватом по хребту получая в чужом доме да при младшей родственнице, он не стал, кожух накинул да и вышел. Дверью хлопнуть попытался, да не вышло: у меня специальный чурбак от этого в сенцах стоит, не люблю я, когда дверь стучит громко. Она и не стукнула, на чурбак пришла да по нему на место и приехала. А он домой пошел.
Посмотрела я на молодку и спрашиваю - ну и что у тебя ко мне за дело? Да ты садись, говорю, и в ногах правды нет, и выше одни неприятности с приключениями. Она разделась, шальку скинула на лавку рядом с собой, локти на стол пристроила, голову на руки опустила... сил моих, говорит, нет больше, весь дом он съел. Я за его сыном замужем второй год, а у нас друг на друга сил нет, как до кровати доберемся, только и остается, что обняться, друг друга пожалеть и уснуть, невозможно же уже. Вот так каждый день, с утра до вечера. Я напротив села, головой покивала - и что, спрашиваю, делать думаете?
Она вздохнула - вот Исень завтра вернется, мы соберемся и по зимничку, пока не растаяло, поедем в город, ему там работу обещали с жильем на двоих, а у меня свидетельство есть о курсах нянечки, в больничку либо в ясли всяко возьмут, там всегда надо. Но то про выжить, а мне про жить надо. Так, говорю. Раз до отъезда у вас меньше недели, то с собой я тебе ничего не дам, в городе все купите, оно копейки стоит, а вам все тащить меньше, а собираться, могу тебе сразу сказать, вы будете очень быстро, иначе уехать у вас не получится до следующего снега. В городе купишь осинового корья, да смотри покупай не у аптекаря, они зарядят втридорога, а покупай у фуражиров, которые на конюшни возят корм. Купи короб, каким фураж меряют, один, вам обоим хватит. Дальше сделаешь так: возьмешь корчажку на четыре кружки, наломаешь туда коры на треть глубины, не мелко, но и не крупно, на ночь зальешь кипятком и оставишь стоять. С утра можно пить. И будете пить перед каждой едой, пока горько не станет. Мужу голову не морочь, как горечь почувствует, скажи что наверное кора прогоркла, и выкинь, либо зверям отдай. К первым листьям будет вам про жить. Как раз и про выжить к тому времени забудете. Она повторила... вижу - запомнила. На том и распрощались, до калитки я ее проводила, вслед посветила, да и пошла кулеш из печи доставать, как раз он доспел.
Кулеш тот я позавчера к вечеру дожевала, а утром вчера Исень с женой уехали, я видела, как они на зимник шли, едва не бегом, чтобы рейсовый до города поймать. А сегодня с утра вижу - на село повозка заворачивает, на какой больных возят. Вот так оно, самого-то себя голяком жрать невкусно, приварок надо. А приварок-то мало того что уехал, так еще и прогорк в одночасье... колом бы его, упыря, тем самым, с которого то корье снимали - да он и сам себя дожрет.
________________________________
*полная доля - отрезок времени около трех часов, аналогичный средневековым "стражам". Этим отрезком времени обычно пользуются военные и управленцы. Бывает еще малая доля - она составляет примерно четверть полной доли, и ею отмеряют время медики, учителя, фармацевты, химики, повара и огородники. Эти единицы изменения времени не то чтобы архаичны, но четко указывают на принадлежность к определенным социальным группам или по крайней мере на опыт принадлежности к ним.
*зимние грибы - съедобные грибы типа шиитаке, растущие на стволах деревьев в ноябре-декабре и в феврале-марте (им надо очень немного тепла, чтобы грибница вышла из спячки), довольно вкусные и полезные, но обычно их собирают и употребляют в пищу либо люди, прожившие хотя бы одну зиму впроголодь, либо знахари, привыкшие жить около леса и с него кормиться.
*травяной ножик - тонкий и острый нож, которым режут зелень и чистят овощи, к этому типу ножей ближе всего так называемый "нож крестьянина", распространенный во Франции, Эльзасе и местами Швейцарии, только "нож крестьянина" обычно складной, а травяной ножик - нет
* печной зев - место в печи, где располагают поленья и где горит основной жар, между губой и глоткой.
* шешки - мелкие лесные и домовые духи в образе женщин и маленьких девочек, в холодное и снежное время, по поверьям, они спят, если их не разбудить резким звуком или несвоевременной и неуместной суетой. Похожи на кикимор и домовых одновременно.
Крыльцо обмела, почистила, зашла в дом, голик в сенях оставила, ушла в сподню, грибы перебирать. Зимни-то грибочки перебрать работа нетрудная, да и не грязная, кто привык - тому и недолгая, делается травяным ножиком* за малую долю*, сколько бы в корзинке не лежало. Но одно дело - малая доля в сподней в топленом доме над корзинкой с ножиком, а другое - на крыльце на холоду да с дурной головой от боли. О, вполз, царапается... а не, не царапается. На двери повис и скрипит-сипит: - ты всегда так мимо болезных людей, как мимо коровьей плюхи, ходишь? Я грибочки-то чищеные в казанок высыпала, водой залила, на губешку казанок поставила и крышкой пока закрыла, дальше мне бы в сени пройти к корчажке за зеленью, да этот на дверях повис. Ну я на него с приступки-то глянула, получилось сверху вниз, конечно, ну так из горней в сподню-то оно всегда так получается, и говорю - коровья-то плюха мне жилье не выстудит, и в дверях дома ее не каждый день увидишь и даже не каждый год. Сказала и повернулась к печи, поленца-то с утра лежали сколько надо, но ведь они сами не займутся, надо ж угли вздуть, да огонь поднять, да растопку с огнем в дрова приютить... поворачиваюсь - а он уж в горней, за столом сидит. Экий ты, говорю, резвый-то, без приглашения за стол садиться, да только обеда тебя кормить нет у меня, и чай я сегодня тоже не заваривала. Смотрю, молчит - и зубами бы скрипнул, да сил нет, боль его подъела, а еще до дома шагать. Ну молчит - и я молчу. До темноты еще часа два, пусть себе молчит, его дело, через час выставлю не по хорошему, так по плохому. Пошла в сени за зеленью, в казанок положила, размешала, с губешки в зев* подвинула чтобы покипело, и на полку за туеском с крупой потянулась... тут-то он и подал голос - а ты, говорит, всегда в доме с ножом-то ходишь? Я украдкой себе на пояс глянула - и правда, бабье-то не сняла, как вошла, а оказалось, оно и к лучшему, пусть пока побудет. Ну и ответила - да нет, говорю, не всегда, а только когда гости нежданные появляются без приглашения. Он улыбнулся, насколько мог - а что, говорит, и резанешь если что? Я плечами пожала - и резану, говорю, ништо, я одна, защищать меня некому кроме меня самой, а ответ держать - так я военный инвалид, меня пугать нельзя, я когда пугаюсь, злая и резкая, сначала сделаю, а думать потом буду, если сумею, а не сумею - то и плакать начну, я женщина, мне можно, да и не увидит никто. Он на лавке ерзнул - и что, говорит, скольких уже прикопала? Я к двери киваю - вона выход, говорю, у меня - поди за калитку в лес да там сам считай, коль умеешь. Он губы-то в нитку поджал - гонишь, значит? И даже не спросишь, зачем я пришел? Я плечом повела - а зачем мне тебя спрашивать, говорю. Либо скажешь, либо так пойдешь. И ты либо сам знаешь, почему, либо, если не знаешь, и дальше не знай - а так оно есть, и так и будет. Он аж вскинулся - а что, говорит, из этого неправда, ну что? И мужики к тебе ходили, а замужем ты не была - кто ты после этого есть, честная девушка, что ли? Думаешь, из села не видно, так видно же, и глаза у людей есть. И детей у тебя нет, хоть ты и не блюла себя - куда ты их подевала? И урядник тут у тебя всякий раз как что случится - ты ж ему все и рассказываешь небось, что он ни разу не ошибся с решением, ведь который год он тут, и ни одной ошибки не сделал, ни одной жалобы на него - кому кроме тебя ему подсказать?
Я ухват взяла, казанок подвинула, ложкой в нем помешала, из туеса крупы сыпанула сколько надо, и обратно задвинула. Смотрю, сидит, на ухват пристально смотрит, как бы им не пришло в зубы за поганый язык-то... вот оно как бывает, когда характер в брюхе дыру проедает: и сказать нормально не смог и смолчать не получилось. Ну, говорю, что ты обо мне думаешь и почему, ты мне сказал - а что ты тут забыл, не расскажешь ли? Сам ведь пришел, я тебя не звала. Он на меня посмотрел так, как будто у меня на лбу ответ был написан на мой же вопрос - а если, говорит, я сказать тебе пришел, как ты мне не нравишься? Ну, сказал, говорю, если это и было твое ко мне дело - так ты его сделал, и что ты обо мне думаешь, я теперь знаю. Не могу сказать чтобы мне это было очень важно или интересно, но прийти ты пришел и сказать сказал. Еще что-то тебя тут держит? смотрю, сидеть сидит, спину держит ровно из последних сил, а в глазах страх угорелой кошкой скачет, потому что пришел-то он за помощью, и сам себе эту помощь так откинул, что уже и не дотянуться, и теперь ему после дня болей, да по холоду ночному, домой идти и семье говорить, что с выселок он ушел ни с чем, и теперь только в больничку в город, а это время, деньги на возчика и уйма маеты. И отсутствие дома всю весну, а дома семья, и какие-никакие мужские руки весной лишними не бывают никогда, для всех занятие найдется. Ну да то дело не мое, семья к нему такому привыкла, какой он есть, и чего от него ждать, наверняка уже знают все, включая цепного пса и дворовую кошку... Ну и вот, пожалуйста: как подумала, так и есть - в дверь стучат, да так нежно, будто она у меня фаянсовая расписная. И слышу из-за двери - Ена! Есения! вы не заняты, можно к вам? От тут-то он из серого да бурого весь грязно-белый и стал. Ага, думаю, и на тебя есть если не управа, то окорот. Кричу - входите, не заперто, и ухват, наконец, ставлю к печке. Входит молодка - а лицо у ней старушечье, усталое-усталое, и видно, устала она не вчера и даже не год назад. Диспозицию оглядела, посмотрела на посетителя моего, и говорит ему - папа, идите, пожалуйста, домой, вас мама заждалась, а у меня к Есении Саяновне дело есть, женское, я бы при вас его обсуждать не хотела. Он как рот открыл, как понеслось из него... как по весенней канаве. Я послушала-послушала, ухват взяла, по полу им стукнула - звонко в подполе отдалось, наверное, всех шешек* перебудила - так, говорю, тебя здесь было довольно и нынче и впредь. Сей день ради твоей родни уйдешь целым, а в другораз не обессудь, я тебе предметно покажу и словами расскажу все ответы на твои сегодняшние вопросы, да так, что перетолковать их на свой лад у тебя не получится. Подумала и поправилась: ну не целым уйдешь. Каким пришел. А пришел ты не целый, то мне от калитки было видно, пока ты на крыльце сидел, да только лаяться со мной тебе было важней, чем целым быть. С тем и иди. Ну позориться, ухватом по хребту получая в чужом доме да при младшей родственнице, он не стал, кожух накинул да и вышел. Дверью хлопнуть попытался, да не вышло: у меня специальный чурбак от этого в сенцах стоит, не люблю я, когда дверь стучит громко. Она и не стукнула, на чурбак пришла да по нему на место и приехала. А он домой пошел.
Посмотрела я на молодку и спрашиваю - ну и что у тебя ко мне за дело? Да ты садись, говорю, и в ногах правды нет, и выше одни неприятности с приключениями. Она разделась, шальку скинула на лавку рядом с собой, локти на стол пристроила, голову на руки опустила... сил моих, говорит, нет больше, весь дом он съел. Я за его сыном замужем второй год, а у нас друг на друга сил нет, как до кровати доберемся, только и остается, что обняться, друг друга пожалеть и уснуть, невозможно же уже. Вот так каждый день, с утра до вечера. Я напротив села, головой покивала - и что, спрашиваю, делать думаете?
Она вздохнула - вот Исень завтра вернется, мы соберемся и по зимничку, пока не растаяло, поедем в город, ему там работу обещали с жильем на двоих, а у меня свидетельство есть о курсах нянечки, в больничку либо в ясли всяко возьмут, там всегда надо. Но то про выжить, а мне про жить надо. Так, говорю. Раз до отъезда у вас меньше недели, то с собой я тебе ничего не дам, в городе все купите, оно копейки стоит, а вам все тащить меньше, а собираться, могу тебе сразу сказать, вы будете очень быстро, иначе уехать у вас не получится до следующего снега. В городе купишь осинового корья, да смотри покупай не у аптекаря, они зарядят втридорога, а покупай у фуражиров, которые на конюшни возят корм. Купи короб, каким фураж меряют, один, вам обоим хватит. Дальше сделаешь так: возьмешь корчажку на четыре кружки, наломаешь туда коры на треть глубины, не мелко, но и не крупно, на ночь зальешь кипятком и оставишь стоять. С утра можно пить. И будете пить перед каждой едой, пока горько не станет. Мужу голову не морочь, как горечь почувствует, скажи что наверное кора прогоркла, и выкинь, либо зверям отдай. К первым листьям будет вам про жить. Как раз и про выжить к тому времени забудете. Она повторила... вижу - запомнила. На том и распрощались, до калитки я ее проводила, вслед посветила, да и пошла кулеш из печи доставать, как раз он доспел.
Кулеш тот я позавчера к вечеру дожевала, а утром вчера Исень с женой уехали, я видела, как они на зимник шли, едва не бегом, чтобы рейсовый до города поймать. А сегодня с утра вижу - на село повозка заворачивает, на какой больных возят. Вот так оно, самого-то себя голяком жрать невкусно, приварок надо. А приварок-то мало того что уехал, так еще и прогорк в одночасье... колом бы его, упыря, тем самым, с которого то корье снимали - да он и сам себя дожрет.
________________________________
*полная доля - отрезок времени около трех часов, аналогичный средневековым "стражам". Этим отрезком времени обычно пользуются военные и управленцы. Бывает еще малая доля - она составляет примерно четверть полной доли, и ею отмеряют время медики, учителя, фармацевты, химики, повара и огородники. Эти единицы изменения времени не то чтобы архаичны, но четко указывают на принадлежность к определенным социальным группам или по крайней мере на опыт принадлежности к ним.
*зимние грибы - съедобные грибы типа шиитаке, растущие на стволах деревьев в ноябре-декабре и в феврале-марте (им надо очень немного тепла, чтобы грибница вышла из спячки), довольно вкусные и полезные, но обычно их собирают и употребляют в пищу либо люди, прожившие хотя бы одну зиму впроголодь, либо знахари, привыкшие жить около леса и с него кормиться.
*травяной ножик - тонкий и острый нож, которым режут зелень и чистят овощи, к этому типу ножей ближе всего так называемый "нож крестьянина", распространенный во Франции, Эльзасе и местами Швейцарии, только "нож крестьянина" обычно складной, а травяной ножик - нет
* печной зев - место в печи, где располагают поленья и где горит основной жар, между губой и глоткой.
* шешки - мелкие лесные и домовые духи в образе женщин и маленьких девочек, в холодное и снежное время, по поверьям, они спят, если их не разбудить резким звуком или несвоевременной и неуместной суетой. Похожи на кикимор и домовых одновременно.