Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра
среда, 01 января 2014
считайте это открыткой - и новогодним пожеланием, если хотите
понедельник, 30 декабря 2013
Пока сквозь людей с ней шли, вокруг тихо было, как если бы на улице, кроме нас и ветра, никого не было вовсе. Стояли они молча, и отходили с дороги сами и незаметно, как если бы не две бабы шли, а конная полиция ехала строем по трое в ряд. А как мы от них отошли, они и разбрелись, каждый тихо в свою сторону, как и не было ничего. Я еще подумала, что напрасно она их мордами-то натыкала, и себе рождество изгадила, теперь с ней не скоро здороваться станут, и им теперь друг на друга смотреть неловко, да только говорить с ней об этом сейчас резона нет никакого: вскинется, осаживай ее потом. Потому я ее спросила о другом - ты, говорю, мельника-то нарочно не назвала, или просто забыла? она на меня глянула - а глазища большущие, на пол-лица, и страх в них плещется... ну. думаю, беда, страх-то с холодом большие друзья, где один, там и второй, как бы беды себе не наорала на площади-то. От детей в больничку не больно-то уедешь, да и неизвестно, есть ли у нее договор с больничкой, и если есть, то на что именно. Детей на улице увидела - Стаська, кричу, Жиська, идите драники есть! Они и побежали. Смотрю - у малой щека белая, прихватило морозом - ну около земли, снег-то парИт, а ребенку много ли надо. Ладно, думаю, сейчас придем в дом, что-то да сделаем. Вошли в дом, Петра сунулась чайник из печи достать, да на ногу себе и вылила, причем порядком, почти стакан, стоит и воет от боли. Я у ней чайник забрала, на стол поставила, думаю, что же делать-то с ними, ведь в этом их развале и не найти ничего... смотрю - а на столе стоит миска с остатками теста для драников, мука, картошка сырая тертая и яйцо, для ожога и обморожения самое то, Жиське щеку сначала маслом со сковородки намазала, потом поверх тестом, а Петре просто так на ногу вылила, что в миске оставалось, посмотрела на нее - и поставила очистки варить, мало ли закашляет, чтоб паром подышала. А она на меня смотрит, тоскливо так, и говорит - голова заболела, зря я с ними ругалась, наверное, только тебе хлопот наделала. А я ей в ответ - зря, не зря, это нам время покажет, а оно еще не пришло, а сейчас пока не думай, а возьми из миски нижний блин и положи себе на лоб. Пока чай, пока драники, картофельные очистки уварились, я их размяла с гусиным жиром, Стаське показала плошку - завтра, говорю, сестре намажешь этим щеку, а на улицу пока не ходите, вот смотри, что я вам принесла - и показываю пестрый шнурок, плетеный из семи цветов пряжи, она и рот раскрыла. Я им показала и кошкину колыбельку, и гробик, и дверь, и все, что на пальцах из шнура выплести можно. На завтра хватит, а потом опять приду, посмотрю, что у них тут будет. А может и в земской лавке что-то им попадется стоящее, чтобы было себя занять, пока на улице делать нечего. Подумала-подумала... Петра, говорю, а дай мне с собой картохи, я Нежате тоже драничков сделаю. А то ж ее с утра как в клетку засадят, так до судебного решения ей и поесть будет некогда, а потом и негде наверняка. А голодной своим ходом по снежку да по темноте шлепать - так наутро она будет не лучше чем ты сейчас, и дальше первого столба не уедет, а работать ей надо сейчас будет вдвое против прежнего. Петра только рукой махнула - да бери, говорит, конечно, могла бы и не объяснять. Я и взяла. Много-то брать не стала, на драники только, чтобы тяжело не нести. Для себя у меня те смешные клубни, что Радослава дала, в подполе лежат, они на картошку похожи, только варить их надо чуть не полдня, ну да я и не спешу, когда готовлю. Пришла, картохи намыла, натерла, муки добавила, куриных яиц у меня конечно нет, но на такой случай в драники можно сыпануть овсяного толокна, будет не хуже, особенно если жарить на углях, а не на огне. Напекла на гусином жире, в оберточную бумагу увернула, и в берестяной туес спрятала, чтобы не пахло в присутственном месте. Еще клюквы с медом натолкла, водой залила, две фляжки так сделала, одну себе, другую арестантке - и спать легла до утра. Утром встала рано, стала собираться. Нательное надела самое теплое, юбку нашла городскую, с круглым подолом*, ну битую-то под нее поддела, конечно, а то ж весь день сидеть в присутствии, а топят там не как дома, вместо сорочки рубашку с воротником, на нее под кожух кофту вязаную и шаль шерстяную, носки теплые чуть не до колена, на них городские ботинки на шнуровке, подумала-подумала... выбрала из теплых шерстяных платков самый простой и тоже положила в сидор, если урядник разрешит, дать Нежате завернуться, арестантская скамья-то холодная. А тут он и постучал. Ты, говорит, Есения Саяновна, решила ли? А, вижу, решила и даже собралась. Ну, пойдем, раз так. Я ему и говорю - Донат Мирович, яви милость, дай девочке шерстяной платок завернуться, в суде-то я ей никак не передам, а ее не к каторге ведь приговаривают, ей еще потом работать.Он руками развел - так это ж, говорит, нарушение порядка. Я на него один глаз прищурила, другим посмотрела - а ты, говорю, считай, что он у нее сразу был. Он мне в ответ бровь изогнул дугой, усы поправил - а и то, говорит, верно. Девушка, сударыня, вы платок обронили! Она умная, поблагодарила, платок взяла, свернула и в пазуху спрятала. Потом на меня глянула, одними глазами ухитрилась земной поклон отдать - и в стенку снова уставилась за решеткой у себя. Возчик за руль сел, мотор завел... поехали. Дольку нас трясло да полдольки покачивало, глядь - и мы на месте, у земства. Урядник вышел, мне руку подал, до коридора перед залом суда проводил, предложил присесть и подождать пока вызовут - и пошел за Нежатой. Стала я осматриваться, и вижу, на скамейке напротив сидит... и она, да не она: сильно старше, злее и скукоженая вся, голова чуть не по уши в плечи ушла, сама тощая, а руки на животе сложены, и живот тот выпуклый, как у беременной, да только на беременную она ничуть не похожа, а это ей спина скрюченная пузо сделала на ровном месте. И на меня уставилась, а глазенки злющие, как уголья жгут. А ништо, думаю, дыры-то не прожжешь, меня война не прострелила, где тебе тягаться с ней. И тут дверь входная открывается и казенный*, что при дверях стоял, аж к стене отходит. Потому как в дверь идет чуть не все село, да и если б только наше. И питьковские тут,и выдринские, и даже из Кутей вроде кто-то есть, шитых шалей кроме них никто в округе не носит, они отрезы покупают и сами вышивают, а с ярмарки не возят, им не до того. А Петры нет. Видимо или простыла, или детей оставить не с кем, после вчерашнего ее выступления...
Меж тем дверь открыли, объявили слушание дела мещанки Воскобойниковой Рубины Кимовны к действительной гражданке* Речниковой Нежате Волховне - и мы все вошли. Двое казенных, между которыми Нежату около земли не было видно, провели ее зал и закрыли в загородке для виновных и отвечающих по денежным делам. Мещанка Воскобойникова села на место, указанное судьей, а мы расселись кто где решил. Нежата смотрела в край загородки и лицо у ней было ровное-ровное... ну да я и у себя такое помню, дело обычное. Между делом тихо прошли в зал и сели на свою скамейку присяжные.
Судья сел на место, стукнул молотком по столу и начал слушание с оглашения иска. Вот тут-то сельские и языками подавились. Я-то эти пряники едала, и знала, что иск кривой весь до буквы, и по этому иску на Нежату где сядешь, там и слезешь, потому как иск эта дура подала как к дочери, а родительство ей теперь надо было доказывать, но вот только иск был подан на ежегодное содержание в таком размере, что на эти деньги можно каждый год лошадь менять, причем хорошую лошадь. И я помнила, что сейчас судья будет спрашивать Нежату, признает ли та родство, и если Нежата лицо удержит, то замена фамилии и отчества, обязательная при отречении, ее полностью оправдывает и все обязательства с нее снимает. А сельские-то эту пьесу видели в первый раз, и обалдели до полной потери речи - к счастью судьи и секретаря, который писал все что происходит в зале, и мог только молиться всем, кого знал и помнил, чтоб в зале не было много народу и чтобы те, кто есть, сидели тихо. А то ж два слова переврутся при записи - и назначай новое заседание. Нежата, умничка, вопрос выслушала спокойно и лицо удержала. А вот второй вопрос и я забыла, и она не ждала. Судья выждал, пока секретарь запишет за ней - нет, ваша честь, я эту женщину родной не признаю, и спросил - а вы с ней вообще знакомы? Нежата и опешила. Но видно, советчики у нее были поумней меня, и полгода с лета до зимы прошли не зря: она собрала мордашку в кучу, как при тяжелом умственном усилии, и проговорила - Ваша честь, я не поняла вопрос. Судья посмотрел на нее раздраженно и сказал - я спрашиваю вас, гражданка Речникова, были ли вы до сего дня знакомы с мещанкой Воскобойниковой, при каких обстоятельствах познакомились и в каких отношениях состояли? Присяжные, все шесть, выставились на нее, как коты на мышиную нору. Нежата голову подняла и стала смотреть на женщину, как на отражение в кривом зеркале, смотрела долго и спокойно, потом повернула голову к судье и сказала - может быть, и видела, не припоминаю. Но в отношениях с ней точно ни в каких не состояла. Хорошо, сказал судья, но истица утверждает, что приходится вам матерью. Нежата двинула плечом, завернулась поплотнее в платок - так утверждать-то, ваша честь, сказала, что угодно можно. Если докажет - дело другое, тогда моя вина, мне и отвечать, но для того чтобы доказать, ей надо свое присутствие в моей жизни как-то обозначить. Судья повернулся к Рубине Кимовне - есть у вас какие-то доказательства своей материнской части в жизни Нежаты Волховны Речниковой? Ими могут быть признаны: медицинские страховые листы, приобретенные вами на прежнее имя дочери, договоры на частное обучение, и выделенные вами дочери части семейного или вашего личного имущества... И тут истицу прорвало. Покраснела она - хоть прикуривай от нее. Встала, руки на перила ограждения положила - смотрю, дрожат руки-то, крупно так дрожат. А рот открыла - ну, думаю, сейчас сама себя и закопает. И так и вышло: она на судью-то смотрит и говорит ему - а я, ваша честь, детей не для того рожала, чтобы на них тратиться, а потом невесть куда отпускать, а затем, чтобы мне в старости кусок хлеба, стакан воды и теплый угол был. Судья в ответ даже бровью не дернул, дождался, пока она замолкла и вопрос повторил. Мещанка Воскобойникова гордо сказала - нет, таких документов у меня нет. Судья подождал, пока она договорит и сказал - суд удаляется для вынесения решения. Встал - и в зал вошли казенные, стало быть, мы все должны были выйти. Сначала вывели Нежату, потом открыли двери для нас. Мы вышли все сразу во двор, после часа в зале хотелось ветра, хоть бы и со снегом, и дышать. Я достала из сидора фляжку, хлебнула кисленького... вроде полегчало. Стала убирать ее обратно, и тут мне по плечу постучали: слышь, Ена... вас всех так полощут? я, не поворачиваясь, ответила - нет, не всех, некоторым везет. Но право имеют - до каждого. И до суда или до истечения искового срока в церкви лежит документ о перемене фамилии и отчества, и обернуть все назад можно в любой день. Завязала сидор, повернулась - а спрашивал-то тот самый... с черемухой... а я и имени не помню. Усмехнулась ему - а ты, говорю, до конца-то досиди, полезно. И поимей себе в виду, что это еще не весь цирк, смертельные номера будут во втором действии.
Ну, перерыв кончился, мы как раз успели подмерзнуть и вернуться в коридор, где дышала злобой Рубина Кимовна, со всех сил пытавшаяся изобразить такое же ровное лицо, как было у ее дочери час назад. Да и сейчас было, когда ее конвойные мимо нас вели в зал.
Суд вошел, присяжные расселись, мы тоже приткнулись по скамейкам, судья стукнул молотком и огласил решение, согласно которому иск к Нежате объявлялся безосновательным и отклонялся без обжалования, а сама Нежата объявлялась действительной гражданкой без семейных обязательств и родственных связей, и не имеющей прав и предпочтений в выборе места жительства. Я как услышала - аж ноги отнялись. Мне же такое же решение в Саянах в суде и вынесли, после чего вернуться до батьки Саяна я могла бы только на свои деньги и только если бы у меня была хоть какая надежда там зацепиться. Одним росчерком пера судья с присяжными, семь уродов, никогда не живших впроголодь по чужим углам и не имевших родителей, которые до Белой спровадят быстрей, чем в люди выведут, сделали из девки перекати-поле только потому, что кроме этой паучихи у нее на земле никого родных нет, и если даже есть у нее сестры и братья, так лучше бы не было.
И тут я услышала откуда-то сзади - Ваша честь, я возражаю. Судью который решил, что от нас уже отделался и сейчас ему тут не будет пахнуть коровником, аж перекосило. А у Нежаты глаза стали на пол-лица и на носу проявились веснушки. Паромщик подошел к судейскому столу неспешно, но как-то очень быстро и сказал: она Волховна, я Волховой, она мне родня по реке. За ним подошли двое баб и мужик, видимо, брат и сестры, сказавшие, что они речниковские, и Речниковы им родня, так что они тоже возражают против того, чтобы Нежату Волховну признавать лицом без родственных связей. Секретарь, сдувая челку со лба, строчил в протоколе. На скамье истцов сидела синяя от злобы Рубина Кимовна. Судья, однако, был калач тертый и решил вопрос просто - есть ли в зале, спросил, еще люди, признающие ответчицу родней? Вызвалась чуть не треть - ну понятно, что до кучи сподручней и в петлю лезть, и где один осмелел и высказался, за ним обязательно еще хоть кто-то да встрянет. Нежата сразу поняла, куда ветер дует, и на вопрос судьи, с кем из людей, признавших ее родной, она признает родство, сразу указала паромщика, речниковских и еще пятерых, а про остальных сказала, что со скамьи за людьми ей не видно, но по голосам вроде свои, В протоколе внесли правки. Нежате открыли загородку, она прошла в зал и села рядом с паромщиком. Судья огласил окончательное решение и объявил окончание суда, вошли казенные и приказали всем покинуть зал. В дверях, само собой, вышла толчея, так что когда я сумела пробраться в коридор, обещанный смертельный номер уже начинался - и прямо на глазах у зрителя. Рубина Кимовна шваркнулась на бывшую дочь, как собака, слетевшая с цепи, и вцепилась ей в волосы. Сельские превратились в соляные столбы, я подумала полвдоха и заорала - как в больничке на смене, только не сестру звала, а казенных, которые появились быстрей чем я замолчала, и драку растащили. Сначала отпустили Нежату, Рубина Кимовна, вися в руках казенных и глядя Нежате прямо в глаза, просвистела - прокляну тебя, гадину, жизни тебе не будет. Нежата взялась за растрепанную косу и спокойно сказала - а и проклинай, если бога не боишься. Ему решать, кому жить, кому тлеть, не тебе. Достала из кармана кожуха расческу и спокойно стала расплетать косу. Развернулась и по коридору пошла к выходу, ведя расческой по растрепанным прядкам. До крыльца шла так, что казенный, державший в руках ее бывшую мамашу, аж крякнул - ровно, как по нитке, и плечом не шелохнув, не девка идет, а лебедь плывет... только не белая лебедь-то. А как дверь за ней закрылась - на крыльце осела на ступеньки, стала вся бело-серая как снег, на меня посмотрела растерянно и удивленно - Есения, говорит, а я устала очень и дальше идти не могу. Я в сидор-то полезла, руки себе заняла - смотрю, а ей кто-то из мужиков сует воровайку*. Я огрызнулась - не вздумай, говорю, она с утра голодная, раскиснет сейчас и поморозится. Урядник и руками развел - а что ж, говорит, делать-то, эту сейчас отпустят... истицу... и будет нам снова-здорово прямо тут на крылечке. А Молодцов ему и отвечает - не, не будет. У меня тут знакомый с вагоном*, сейчас все сядем и домой поедем, в Новую. Вагон подъехал, мы кой-как погрузились, нас с Нежатой посадили вперед, я достала туес, развернула ей драники - на, поешь, говорю. С праздничком тебя, с освобождением. Она на меня посмотрела, прожевала - да не столько, говорит, с освобождением, сколько с родней. Освободилась-то я летом. А вот жить... да что уж теперь. Сейчас-то точно получится. Ну и ладно, говорю. Приехали до села, я сразу побежала к Петре, посмотреть, как она и малая ее после вчерашнего. Они были не ах, обе потные, жаркие и нехорошо квелые, я сбегала к Радославе за клюквой, заварила им, напоила, и Петра, забираясь в кут с детьми, сказала мне - а мельника я не назвала, чтобы меня там на части нахрен не порвали, он когда отрекался, его полсела в родню взяло, а что живет он один - так то другая история. Я тебе потом расскажу.
-----------------
*юбка с круглым подолом - имеется в виду привычный нам вариант юбки
*Казенный - рядовой полицейский
*действительный гражданин - официальное определение отреченного, в том числе сословное. Действительный гражданин имеет определенные привилегии, в том числе, приоритеты при устройстве на работу, но они уравновешиваются определенными обязательствами, в том числе все действительные граждане военнообязанные и призываются по необходимости, неважно, в военное или мерное время, в первую очередь.
*воровайка - очень плоская фляжка для спиртного, на пять-десять глотков, носится в кармане на случаи острой необходимости в спиртном в публичных местах.
*вагон - автобус.
Меж тем дверь открыли, объявили слушание дела мещанки Воскобойниковой Рубины Кимовны к действительной гражданке* Речниковой Нежате Волховне - и мы все вошли. Двое казенных, между которыми Нежату около земли не было видно, провели ее зал и закрыли в загородке для виновных и отвечающих по денежным делам. Мещанка Воскобойникова села на место, указанное судьей, а мы расселись кто где решил. Нежата смотрела в край загородки и лицо у ней было ровное-ровное... ну да я и у себя такое помню, дело обычное. Между делом тихо прошли в зал и сели на свою скамейку присяжные.
Судья сел на место, стукнул молотком по столу и начал слушание с оглашения иска. Вот тут-то сельские и языками подавились. Я-то эти пряники едала, и знала, что иск кривой весь до буквы, и по этому иску на Нежату где сядешь, там и слезешь, потому как иск эта дура подала как к дочери, а родительство ей теперь надо было доказывать, но вот только иск был подан на ежегодное содержание в таком размере, что на эти деньги можно каждый год лошадь менять, причем хорошую лошадь. И я помнила, что сейчас судья будет спрашивать Нежату, признает ли та родство, и если Нежата лицо удержит, то замена фамилии и отчества, обязательная при отречении, ее полностью оправдывает и все обязательства с нее снимает. А сельские-то эту пьесу видели в первый раз, и обалдели до полной потери речи - к счастью судьи и секретаря, который писал все что происходит в зале, и мог только молиться всем, кого знал и помнил, чтоб в зале не было много народу и чтобы те, кто есть, сидели тихо. А то ж два слова переврутся при записи - и назначай новое заседание. Нежата, умничка, вопрос выслушала спокойно и лицо удержала. А вот второй вопрос и я забыла, и она не ждала. Судья выждал, пока секретарь запишет за ней - нет, ваша честь, я эту женщину родной не признаю, и спросил - а вы с ней вообще знакомы? Нежата и опешила. Но видно, советчики у нее были поумней меня, и полгода с лета до зимы прошли не зря: она собрала мордашку в кучу, как при тяжелом умственном усилии, и проговорила - Ваша честь, я не поняла вопрос. Судья посмотрел на нее раздраженно и сказал - я спрашиваю вас, гражданка Речникова, были ли вы до сего дня знакомы с мещанкой Воскобойниковой, при каких обстоятельствах познакомились и в каких отношениях состояли? Присяжные, все шесть, выставились на нее, как коты на мышиную нору. Нежата голову подняла и стала смотреть на женщину, как на отражение в кривом зеркале, смотрела долго и спокойно, потом повернула голову к судье и сказала - может быть, и видела, не припоминаю. Но в отношениях с ней точно ни в каких не состояла. Хорошо, сказал судья, но истица утверждает, что приходится вам матерью. Нежата двинула плечом, завернулась поплотнее в платок - так утверждать-то, ваша честь, сказала, что угодно можно. Если докажет - дело другое, тогда моя вина, мне и отвечать, но для того чтобы доказать, ей надо свое присутствие в моей жизни как-то обозначить. Судья повернулся к Рубине Кимовне - есть у вас какие-то доказательства своей материнской части в жизни Нежаты Волховны Речниковой? Ими могут быть признаны: медицинские страховые листы, приобретенные вами на прежнее имя дочери, договоры на частное обучение, и выделенные вами дочери части семейного или вашего личного имущества... И тут истицу прорвало. Покраснела она - хоть прикуривай от нее. Встала, руки на перила ограждения положила - смотрю, дрожат руки-то, крупно так дрожат. А рот открыла - ну, думаю, сейчас сама себя и закопает. И так и вышло: она на судью-то смотрит и говорит ему - а я, ваша честь, детей не для того рожала, чтобы на них тратиться, а потом невесть куда отпускать, а затем, чтобы мне в старости кусок хлеба, стакан воды и теплый угол был. Судья в ответ даже бровью не дернул, дождался, пока она замолкла и вопрос повторил. Мещанка Воскобойникова гордо сказала - нет, таких документов у меня нет. Судья подождал, пока она договорит и сказал - суд удаляется для вынесения решения. Встал - и в зал вошли казенные, стало быть, мы все должны были выйти. Сначала вывели Нежату, потом открыли двери для нас. Мы вышли все сразу во двор, после часа в зале хотелось ветра, хоть бы и со снегом, и дышать. Я достала из сидора фляжку, хлебнула кисленького... вроде полегчало. Стала убирать ее обратно, и тут мне по плечу постучали: слышь, Ена... вас всех так полощут? я, не поворачиваясь, ответила - нет, не всех, некоторым везет. Но право имеют - до каждого. И до суда или до истечения искового срока в церкви лежит документ о перемене фамилии и отчества, и обернуть все назад можно в любой день. Завязала сидор, повернулась - а спрашивал-то тот самый... с черемухой... а я и имени не помню. Усмехнулась ему - а ты, говорю, до конца-то досиди, полезно. И поимей себе в виду, что это еще не весь цирк, смертельные номера будут во втором действии.
Ну, перерыв кончился, мы как раз успели подмерзнуть и вернуться в коридор, где дышала злобой Рубина Кимовна, со всех сил пытавшаяся изобразить такое же ровное лицо, как было у ее дочери час назад. Да и сейчас было, когда ее конвойные мимо нас вели в зал.
Суд вошел, присяжные расселись, мы тоже приткнулись по скамейкам, судья стукнул молотком и огласил решение, согласно которому иск к Нежате объявлялся безосновательным и отклонялся без обжалования, а сама Нежата объявлялась действительной гражданкой без семейных обязательств и родственных связей, и не имеющей прав и предпочтений в выборе места жительства. Я как услышала - аж ноги отнялись. Мне же такое же решение в Саянах в суде и вынесли, после чего вернуться до батьки Саяна я могла бы только на свои деньги и только если бы у меня была хоть какая надежда там зацепиться. Одним росчерком пера судья с присяжными, семь уродов, никогда не живших впроголодь по чужим углам и не имевших родителей, которые до Белой спровадят быстрей, чем в люди выведут, сделали из девки перекати-поле только потому, что кроме этой паучихи у нее на земле никого родных нет, и если даже есть у нее сестры и братья, так лучше бы не было.
И тут я услышала откуда-то сзади - Ваша честь, я возражаю. Судью который решил, что от нас уже отделался и сейчас ему тут не будет пахнуть коровником, аж перекосило. А у Нежаты глаза стали на пол-лица и на носу проявились веснушки. Паромщик подошел к судейскому столу неспешно, но как-то очень быстро и сказал: она Волховна, я Волховой, она мне родня по реке. За ним подошли двое баб и мужик, видимо, брат и сестры, сказавшие, что они речниковские, и Речниковы им родня, так что они тоже возражают против того, чтобы Нежату Волховну признавать лицом без родственных связей. Секретарь, сдувая челку со лба, строчил в протоколе. На скамье истцов сидела синяя от злобы Рубина Кимовна. Судья, однако, был калач тертый и решил вопрос просто - есть ли в зале, спросил, еще люди, признающие ответчицу родней? Вызвалась чуть не треть - ну понятно, что до кучи сподручней и в петлю лезть, и где один осмелел и высказался, за ним обязательно еще хоть кто-то да встрянет. Нежата сразу поняла, куда ветер дует, и на вопрос судьи, с кем из людей, признавших ее родной, она признает родство, сразу указала паромщика, речниковских и еще пятерых, а про остальных сказала, что со скамьи за людьми ей не видно, но по голосам вроде свои, В протоколе внесли правки. Нежате открыли загородку, она прошла в зал и села рядом с паромщиком. Судья огласил окончательное решение и объявил окончание суда, вошли казенные и приказали всем покинуть зал. В дверях, само собой, вышла толчея, так что когда я сумела пробраться в коридор, обещанный смертельный номер уже начинался - и прямо на глазах у зрителя. Рубина Кимовна шваркнулась на бывшую дочь, как собака, слетевшая с цепи, и вцепилась ей в волосы. Сельские превратились в соляные столбы, я подумала полвдоха и заорала - как в больничке на смене, только не сестру звала, а казенных, которые появились быстрей чем я замолчала, и драку растащили. Сначала отпустили Нежату, Рубина Кимовна, вися в руках казенных и глядя Нежате прямо в глаза, просвистела - прокляну тебя, гадину, жизни тебе не будет. Нежата взялась за растрепанную косу и спокойно сказала - а и проклинай, если бога не боишься. Ему решать, кому жить, кому тлеть, не тебе. Достала из кармана кожуха расческу и спокойно стала расплетать косу. Развернулась и по коридору пошла к выходу, ведя расческой по растрепанным прядкам. До крыльца шла так, что казенный, державший в руках ее бывшую мамашу, аж крякнул - ровно, как по нитке, и плечом не шелохнув, не девка идет, а лебедь плывет... только не белая лебедь-то. А как дверь за ней закрылась - на крыльце осела на ступеньки, стала вся бело-серая как снег, на меня посмотрела растерянно и удивленно - Есения, говорит, а я устала очень и дальше идти не могу. Я в сидор-то полезла, руки себе заняла - смотрю, а ей кто-то из мужиков сует воровайку*. Я огрызнулась - не вздумай, говорю, она с утра голодная, раскиснет сейчас и поморозится. Урядник и руками развел - а что ж, говорит, делать-то, эту сейчас отпустят... истицу... и будет нам снова-здорово прямо тут на крылечке. А Молодцов ему и отвечает - не, не будет. У меня тут знакомый с вагоном*, сейчас все сядем и домой поедем, в Новую. Вагон подъехал, мы кой-как погрузились, нас с Нежатой посадили вперед, я достала туес, развернула ей драники - на, поешь, говорю. С праздничком тебя, с освобождением. Она на меня посмотрела, прожевала - да не столько, говорит, с освобождением, сколько с родней. Освободилась-то я летом. А вот жить... да что уж теперь. Сейчас-то точно получится. Ну и ладно, говорю. Приехали до села, я сразу побежала к Петре, посмотреть, как она и малая ее после вчерашнего. Они были не ах, обе потные, жаркие и нехорошо квелые, я сбегала к Радославе за клюквой, заварила им, напоила, и Петра, забираясь в кут с детьми, сказала мне - а мельника я не назвала, чтобы меня там на части нахрен не порвали, он когда отрекался, его полсела в родню взяло, а что живет он один - так то другая история. Я тебе потом расскажу.
-----------------
*юбка с круглым подолом - имеется в виду привычный нам вариант юбки
*Казенный - рядовой полицейский
*действительный гражданин - официальное определение отреченного, в том числе сословное. Действительный гражданин имеет определенные привилегии, в том числе, приоритеты при устройстве на работу, но они уравновешиваются определенными обязательствами, в том числе все действительные граждане военнообязанные и призываются по необходимости, неважно, в военное или мерное время, в первую очередь.
*воровайка - очень плоская фляжка для спиртного, на пять-десять глотков, носится в кармане на случаи острой необходимости в спиртном в публичных местах.
*вагон - автобус.
воскресенье, 29 декабря 2013
Поля и луговину уже присыпало, река вроде стала, земля уснула и одеялом накрылась - где снежком, где ледком, а где и просто палым листом с жухлой травой пополам, и я собралась до села, проведать Петру с детьми. С утра в доме все намыла-прибрала, пока первые дрова горели, со вторых сготовила-поела, пошла в кут, в щели порылась и вытащила зимнее. Кожушок-то, ясное дело, в сенях висит, много ему чести в щели место занимать, толстый он, на полщели разлезется. А по полкам под крючками лежит то, без чего на улице зимой делать нечего: егерское*, гамашки* валяные, вандошки* фланелевые, стяжки льняные плотные... ну и в общем, летнее на полки ушло, зимнее с полок повылезло, на коробе на одеяле лежит, я над ним стою и размышляю, что надевать. И тут на крыльце топ-топ, в сенях тук-тук... я из кута-то вышла и дверь за собой прикрыла, мало ли кто идет, зачем бельем светить. А и верно незачем, их благонадежность пожаловали. Здравствуй, говорит, Есения Саяновна, по делу я к тебе. Ну, отвечаю, и ты здравствуй, Донат Мирович, с порога дело-то изложишь или мне чайничек погреть? Он поморщился, головой помотал - да не надо, говорит, не беспокойся, я сейчас пойду за лошадью, а потом верхом на станцию за возчиком, ответчицу в суд доставлять. Я за окно глянула - вот так номер, говорю, это кто ж набедокурил-то? А он рукой махнул - да ты вряд ли и знаешь, дело семейное, мать отреченной дочери с нее по суду чего-то хочет. А, говорю - недавно отрекалась дочь-то? Да летом, говорит, по документам судя, и так, знаешь, времени-то даром не теряла, работает уже, причем не где попало, а курьером при телеграфе, и живет при станции, сама нанимает жилье, доход чистый, я проверял... да от чистого дохода-то кусок отсудить, сама же понимаешь, проще. Я помолчала, так повертела услышанное, этак покрутила в голове... слушай, говорю, но это ж если она с отреченной хочет алиментные выплаты как родитель, она ж должна родительство по закону устанавливать? и значит может быть по ходу установления уличена бывшей дочерью... дочерью ведь, да? в чем-то, за что ей могут не алиментные выплаты, а высылку устроить, куда Макар телят не гонял? А урядник только рукой махнул - ну Ена, ну взрослая тетка, ну когда кто из отреченных ходил свидетелей в свою пользу собирал? вас же на куски режь - вы молчать будете. И что самое с вами пакостное - молчание ваше хуже ссылки оборачивается. Каленым железом клеймит. Так что присудят ей выплаты скорее всего, а зима, а жить на что, а есть, а одеваться... на курьерское-то жалованье не особо разбежишься.
Да, говорю, скорее всего так и будет. Так и ко мне-то у тебя чего было? Он говорит - да в суде завтра посидеть, жалко ее. Может, если земство увидит, что хоть один человек за отреченной пришел, так хоть глаза на нее подымут, а не подпишут исковое требование, не глядя. Так что я за тобой завтра заеду, а ты мне уже ответишь, согласна или нет, с шоссейки-то крюк небольшой. Ага, говорю, до завтра, Донат Мирович. Дверь за ним закрыла и стою, настроение хуже некуда, потому что понимаю, что говорил он про летнюю подлетку, что с попом у меня после грозы ночевала, и выходит, что пропала девка, по всем статьям пропала. И рада б я того не знать, да раззнать уж не получится. Так что одевалась я уже не очень думая, и к Петре пришла в настроении не праздничном вовсе. А Петра - это, к слову сказать, та еще цирковая гастроль. Я в жизни не видела тетки с настолько кривыми руками. Вечно у нее дома чудом не хлев, беспорядок само собой, но при ее хозяйствовании должен бы быть хлев - а вот нет. Дети точно так же чудом не голодные и чудом не брошены, посмотришь на все это счастье - и хочется с руками влезть, да только если влезешь, на шею ведь сядет и ножки свесит. И муж вечно в отъезде. Дети-то отмужние, тут вопросов нет, а остальное... отворотясь не наглядеться. И я им вроде и не крестная, да только невозможно же совсем без пригляда оставить. Вот и захожу. Как снег ляжет, захожу, то с берестяным шершавчиком для малой, то с неваляшкой для старшей, то с крючком и нитками - если мамка безрукая, мож хоть у детей руки на место приткнуты. Потом как снег стает, опять зайду - грабельки детские наладить за зиму, да совочек из ложки доеденной смастерить много ума не надо, а в зиму время есть, то с семенами - ну не то чтобы дельными, но и не бездельными, такое... не бабье, но около: то петрушка кучерявая, то лук-резунец, то зоря, то щавель... детки покопаются, все огород пригляжен, на саму-то Петру надежды в этом деле никакой, она только картохи и садит. Зато много. А остальное муж привозит... ну или не привозит. Потом как ягоды пойдут, опять захожу, землянички занести, или черники, или морошки - как случится. Ну и потом осенью, или грибов занесу, или орехов свежих, а когда и рыбы с реки.
И вот прихожу это я к ней, а она, смотри-ка, сидит, на ведро картохи с тоской уставившись. Здравствуй, говорю, чем же это картошка тебе так не глянулась, что ты на нее смотришь как солдат на вошь? И ты здравствуй, говорит, да вот варили вчера, жарили позавчера, третьего дня пекли, что еще с ней делать, уже и не придумаю. Я как в сподней стояла, так и к полу прилипла от удивления - ну как, говорю, протрясенка*, слоенка со сметаной, драники... Петра и расцвела: о, говорит и правда, драники же! давай делать! Ну я ж говорю - руку ей дай, так вмиг на шею сядет. Получается, что вроде как я сама вызвалась, так и отказываться неловко уже. Вот потому я ней чаще четырех раз в год и не захожу. А девки у нее славные, совсем не заходить невозможно, тепло от них и весело. Ну делать нечего, взяла ножик, начистила картохи дюжину, терка-то где у тебя, говорю? она рукой машет - а где-то, не знаю. Ой, ну что ты будешь делать. Нашла терку, картоху тру... яйца-то есть у тебя, спрашиваю - она - да, как раз два оставалось. И муки ложки три. Ну на драники-то нормально, а так поесть... а дети же... все-таки не тетка, а горе луковое. Вздохнула я, терку взяла, начала картошку тереть, а она мне - ты чего не в настроении? Ну и что тут ответишь? Не говорить же - потому что ты неуковыря и каждый к тебе поход это позоруха на три дня... вздохнула я - и про утреннее явление урядника рассказала. Петра меня выслушала, задумчиво водя пальцем по столу... так, говорит, то есть ты хочешь сказать, что только потому что за девочку некому вступиться, и все это прекрасно знают, закон одобрит это... это... Я, прямо с ложкой в руке, плечом пожала, продолжая вымешивать тесто: а что закон? закон что дышло, как повернули, так и вышло. Петра на меня задумчиво так глянула, как вовсе из далекого далека - ага, говорит. Ну ты пока жарь. А я пошла.
Вот так оно к ней в гости ходить, и каждый раз вот так. Ну, что делать, достала сковородку, помыла, огонь подняла, стала жарить, чайник сразу в печку сунула, чтоб грелся - как раз как дожарю, закипеть должно. И куда ж, думаю, она усвистала? Ну да ладно, как раз к столу должна подойти, может, детей искать пошла. И тут слышу - било* запело, да звонко так, сплошным боем. За звоном топот стал по улице, видно, кто-то выскочил-побежал, потом еще, еще а било все поет... гляжу - у меня и тесто кончилось почти, осталось ложки полторы, а драники все уже пожарены и в миске лежат. А тут и звон с топотом стихли, улица пустая. Ну, думаю, наверное тоже схожу, послушаю, что у сельских стряслось такое, может и до меня оно тоже касается. Миску с драниками накрыла, на припечек поставила, чтоб не очень стыли, шальку обратно навернула, кожух накинула и пошла. Прихожу к лабазу - а там уже сельские со всей мочи сварятся, глядишь, через пол-дольки* таким макаром и до драки дойдет. Ну я встала поодаль и слушаю. А у них там кипит, аж через край плещет, уже и матерком беседа расцвела, и вот-вот выяснять начнут, кто кому под забор сходил, и чью маму всем селом любили... Хороша каша, думаю, кто и заварил только. Гляжу в самую середку-то - а там стоит Петра, спокойно на вид стоит, и ехидно так улыбается, если ее хорошо не знать, и не догадаешься, что страшно ей до обморока. И в ответ на каждые пять слов у нее находится одно, и такое, что всех пяти стоит. Ну, думаю, влезать сейчас звать ее домой - это всю музыку ей портить, подожду. А заодно послушаю, может, пойму, как она так ухитрилась всему селу одним махом соли на нежное насыпать.
И слышу я... ох, знакомое слышу, вот с Саян, с электростанции, и знакомое, и сколько знаю, столько бы и не слышала. Голос вроде мужской, а все равно какой-то бабий, и слова знакомые до оскомины - мол, что отреченные изверги рода человеческого, и если они от родителей отказываются, то все, что с ними потом случается, им перенести справедливо и правильно, потому что это им кара за жестоковыйность и гордыню, и оттого помощи от людей отреченным не положено. Ну мне-то что, не в лицо - и ладно, а хоть бы и в лицо, столько раз слыхала, что привыкла, да и что со мной случиться такое может, чего я не переживу, кроме смерти, а она никого не минет, всех возьмет, не правой рукой, так левой. Петра на сказавшего посмотрела и так, в усмешечку, говорит - а от отреченных помощь брать даром при этом у тебя нигде не свербит, а, Нил? Он и словами подавился. Потому как о прошлом годе на речке поясницу отморозил так, что месяц разогнуться не мог, и я к нему со своих выселок через день пешком ходила, потому как ему самому и до сеней дойти было за подвиг. А Петра продолжает: и я даже не про Есению сейчас, хотя уж с кем вы, сельские, допрыгались дальше некуда, так это с ней. Видано ли дело: общинным хлебом и то ей кланяться приходится, долю-то свою она так и не спросила, а все потому, что за двадцать лет вы, соседи дорогие, так и не удосужились к ней по человечески подойти, а теперь и хотели бы, да никак, не будет ее доброй воли - и разговора нет. И притом в селе те семьи, кто ей не обязан, причем по крупному, можно по пальцам перечесть, и одной руки хватит, это на сотню-то дворов. А случись с ней что - и сядем горе горевать, не хуже Углей, фельдшера-то нам не положено, не станционные мы. Тишина установилась у лабаза такая, что я подумала-подумала - и за коновязь отошла, она бурая, как мой кожушок, авось не сразу приметят, будет минутка убраться с глаз, от их внимания я добра не жду, хоть полжизни рядом с ними прожила. Из сельских кто-то вякнул - а кроме нее тут отреченных и нет никого. Петра руки в бока уперла, вперед подалась - смешная, сама ростом с синицу, тощая и прядки из косы в стороны торчат, а говорит серьезное, попробуй не учти, вот тебе и неуковыря, вот и растрепа - натуральный командир, только в броднях и жилетке меховой, лоскутками от полушалка крытой, поверх егерского, а не в военной форме. Не была б я на фронте - и не признала бы... Эй, говорит, это кто там голос подал, умный такой? давай вместе считать, раз сам не умеешь. Паромом пользуешься? Не ерзай, все пользуются. И все знают, что паром во всякую погоду по реке туда и назад идет без задержек, и паромщик работает без помощников, потому что ни один из вас, мать вашу, людей, за рубль в одну сторону задницу свою мочить и шкурой рисковать в грозу как-то не рвется, а на ту сторону - а потом и домой - все хотят. Саперов со станции ветровалы разбирать вызывали? вызывали! из пятерых, кто в бригаде работает, двое бессемейных сирот и трое отреченных. И заметьте, они сами приехали, со своим инструментом, и у вас, нормальных людей, даже хлебом не одолжились, ели свое, и спали в лесу. И платило им не общество, а дорожное товарищество, а сельским после тех бурь все походы по грибы и прочее обошлись даром, потому как вы даже спасибо не почесались произнести, они так и уехали. Почту вам во всякую погоду кто носит? Включая товарные альбомы* и все ваши чашки-ложки-полотенца? Нормальная женщина пошла бы на такую работу? Пятерых, смотри-ка, насчитали, не задумываясь, и причем хоть бы одна живая душа из вас почесалась спасибо им сказать за их работу. И девочка эта, Нежата, не на заправку пошла хвостом крутить, и не на шоссейку с пряниками* встала, а нанялась курьером при телеграфе, ты хоть представляешь, что это - со срочными депешами кататься на десятипудовом почтовом мотоцикле в любое время суток и всякую погоду, а она на деле и из подлеток не вышла, а считай, по отречению выведена?
Смотрю, народ скис, замолк и начал как-то хохлиться. Не, думаю, не будет толку от этой проповеди, и надо ее отсюда забирать, пока и правда не побили, а то если побьют, да всем селом, ей и девчонок будет не обиходить, а мне завтра в земство с урядником, так что и помочь не смогу. Вышла из-за коновязи - Петра, говорю, тебя дочери ищут, идем уже. Взяла ее за руку - чую, рука ледяная, не теплее снега. Простыла же наверняка, она ж некрупная, ее насквозь продувает за четверть дольки, а она еще и выскочила считай в одном белье, хоть и зимнем. Вот еще не было печали, с простудой ее возиться, перед завтрашними-то хлопотами...
----------------------
*егерское - шерстяной вязаный комплект, состоящий из... ну мы бы сказали - рейтуз и шерстяной вязаной футболки-лонгслива, наверное, в общем, что-то типа термобелья. Егерское - это название всего типа такого белья.
* гамаши - войлочные, реже кожаные, накладки на ботинки, позволяющие сохранить чулок или брючину сухой даже в не очень дружественную погоду.
*вандошки - сильно русиицированное "фундоси", японский вариант нижнего белья, причем покрой его при русификации практически не пострадал, в отличие от названия
*протрясенка - сильно разваренная картошка, смешанная путем "протряхивания" - весьма небрежного перемешивания - со шкварками, жареным луком и, если есть, мелкими кусочками мяса. Весьма приблизительный аналог кулеша, распространенного деревенского и походного второго блюда.
*било - металлическая полоса, или лист, в какой деревне что, использующийся для срочного сбора всех, кто слышит звук била, к общественному месту, в котором оно находится - как правило, таким местом бывает или лабаз. Летом било могут перевешивать к овину.
*долька - малая доля, примерно 45 минут, в отличие от большой, трехчасовой, доли. Пол-дольки, соответственно, чуть больше двадцати минут.
*товарный альбом - каталог товаров, приобретаемых на заказ с доставкой по почте или спецтранспортом, у определенной торговой компании. Мы с вами их знаем, как каталоги
*на шоссейку с пряниками - имеется в виду, что при дороге кормится много людей, предлагающий товары первой необходимости и готовую еду "дорожным", но те виды товаров, изготовление которых требует вложения времени и сил, предлагают именно как товар, с которого кормится продавец (он же и производитель) и/или его семья, а пряники и прочие сласти - это тот тип товаров, который предлагают молодые женщины, и это предложение включает в себя готовность составить возчику, особенно длинному, компанию на несколько дней в дороге, и подразумевает платные интимные услуги, которые возчикам предлагать выгодно.
...продолжение следует...
Да, говорю, скорее всего так и будет. Так и ко мне-то у тебя чего было? Он говорит - да в суде завтра посидеть, жалко ее. Может, если земство увидит, что хоть один человек за отреченной пришел, так хоть глаза на нее подымут, а не подпишут исковое требование, не глядя. Так что я за тобой завтра заеду, а ты мне уже ответишь, согласна или нет, с шоссейки-то крюк небольшой. Ага, говорю, до завтра, Донат Мирович. Дверь за ним закрыла и стою, настроение хуже некуда, потому что понимаю, что говорил он про летнюю подлетку, что с попом у меня после грозы ночевала, и выходит, что пропала девка, по всем статьям пропала. И рада б я того не знать, да раззнать уж не получится. Так что одевалась я уже не очень думая, и к Петре пришла в настроении не праздничном вовсе. А Петра - это, к слову сказать, та еще цирковая гастроль. Я в жизни не видела тетки с настолько кривыми руками. Вечно у нее дома чудом не хлев, беспорядок само собой, но при ее хозяйствовании должен бы быть хлев - а вот нет. Дети точно так же чудом не голодные и чудом не брошены, посмотришь на все это счастье - и хочется с руками влезть, да только если влезешь, на шею ведь сядет и ножки свесит. И муж вечно в отъезде. Дети-то отмужние, тут вопросов нет, а остальное... отворотясь не наглядеться. И я им вроде и не крестная, да только невозможно же совсем без пригляда оставить. Вот и захожу. Как снег ляжет, захожу, то с берестяным шершавчиком для малой, то с неваляшкой для старшей, то с крючком и нитками - если мамка безрукая, мож хоть у детей руки на место приткнуты. Потом как снег стает, опять зайду - грабельки детские наладить за зиму, да совочек из ложки доеденной смастерить много ума не надо, а в зиму время есть, то с семенами - ну не то чтобы дельными, но и не бездельными, такое... не бабье, но около: то петрушка кучерявая, то лук-резунец, то зоря, то щавель... детки покопаются, все огород пригляжен, на саму-то Петру надежды в этом деле никакой, она только картохи и садит. Зато много. А остальное муж привозит... ну или не привозит. Потом как ягоды пойдут, опять захожу, землянички занести, или черники, или морошки - как случится. Ну и потом осенью, или грибов занесу, или орехов свежих, а когда и рыбы с реки.
И вот прихожу это я к ней, а она, смотри-ка, сидит, на ведро картохи с тоской уставившись. Здравствуй, говорю, чем же это картошка тебе так не глянулась, что ты на нее смотришь как солдат на вошь? И ты здравствуй, говорит, да вот варили вчера, жарили позавчера, третьего дня пекли, что еще с ней делать, уже и не придумаю. Я как в сподней стояла, так и к полу прилипла от удивления - ну как, говорю, протрясенка*, слоенка со сметаной, драники... Петра и расцвела: о, говорит и правда, драники же! давай делать! Ну я ж говорю - руку ей дай, так вмиг на шею сядет. Получается, что вроде как я сама вызвалась, так и отказываться неловко уже. Вот потому я ней чаще четырех раз в год и не захожу. А девки у нее славные, совсем не заходить невозможно, тепло от них и весело. Ну делать нечего, взяла ножик, начистила картохи дюжину, терка-то где у тебя, говорю? она рукой машет - а где-то, не знаю. Ой, ну что ты будешь делать. Нашла терку, картоху тру... яйца-то есть у тебя, спрашиваю - она - да, как раз два оставалось. И муки ложки три. Ну на драники-то нормально, а так поесть... а дети же... все-таки не тетка, а горе луковое. Вздохнула я, терку взяла, начала картошку тереть, а она мне - ты чего не в настроении? Ну и что тут ответишь? Не говорить же - потому что ты неуковыря и каждый к тебе поход это позоруха на три дня... вздохнула я - и про утреннее явление урядника рассказала. Петра меня выслушала, задумчиво водя пальцем по столу... так, говорит, то есть ты хочешь сказать, что только потому что за девочку некому вступиться, и все это прекрасно знают, закон одобрит это... это... Я, прямо с ложкой в руке, плечом пожала, продолжая вымешивать тесто: а что закон? закон что дышло, как повернули, так и вышло. Петра на меня задумчиво так глянула, как вовсе из далекого далека - ага, говорит. Ну ты пока жарь. А я пошла.
Вот так оно к ней в гости ходить, и каждый раз вот так. Ну, что делать, достала сковородку, помыла, огонь подняла, стала жарить, чайник сразу в печку сунула, чтоб грелся - как раз как дожарю, закипеть должно. И куда ж, думаю, она усвистала? Ну да ладно, как раз к столу должна подойти, может, детей искать пошла. И тут слышу - било* запело, да звонко так, сплошным боем. За звоном топот стал по улице, видно, кто-то выскочил-побежал, потом еще, еще а било все поет... гляжу - у меня и тесто кончилось почти, осталось ложки полторы, а драники все уже пожарены и в миске лежат. А тут и звон с топотом стихли, улица пустая. Ну, думаю, наверное тоже схожу, послушаю, что у сельских стряслось такое, может и до меня оно тоже касается. Миску с драниками накрыла, на припечек поставила, чтоб не очень стыли, шальку обратно навернула, кожух накинула и пошла. Прихожу к лабазу - а там уже сельские со всей мочи сварятся, глядишь, через пол-дольки* таким макаром и до драки дойдет. Ну я встала поодаль и слушаю. А у них там кипит, аж через край плещет, уже и матерком беседа расцвела, и вот-вот выяснять начнут, кто кому под забор сходил, и чью маму всем селом любили... Хороша каша, думаю, кто и заварил только. Гляжу в самую середку-то - а там стоит Петра, спокойно на вид стоит, и ехидно так улыбается, если ее хорошо не знать, и не догадаешься, что страшно ей до обморока. И в ответ на каждые пять слов у нее находится одно, и такое, что всех пяти стоит. Ну, думаю, влезать сейчас звать ее домой - это всю музыку ей портить, подожду. А заодно послушаю, может, пойму, как она так ухитрилась всему селу одним махом соли на нежное насыпать.
И слышу я... ох, знакомое слышу, вот с Саян, с электростанции, и знакомое, и сколько знаю, столько бы и не слышала. Голос вроде мужской, а все равно какой-то бабий, и слова знакомые до оскомины - мол, что отреченные изверги рода человеческого, и если они от родителей отказываются, то все, что с ними потом случается, им перенести справедливо и правильно, потому что это им кара за жестоковыйность и гордыню, и оттого помощи от людей отреченным не положено. Ну мне-то что, не в лицо - и ладно, а хоть бы и в лицо, столько раз слыхала, что привыкла, да и что со мной случиться такое может, чего я не переживу, кроме смерти, а она никого не минет, всех возьмет, не правой рукой, так левой. Петра на сказавшего посмотрела и так, в усмешечку, говорит - а от отреченных помощь брать даром при этом у тебя нигде не свербит, а, Нил? Он и словами подавился. Потому как о прошлом годе на речке поясницу отморозил так, что месяц разогнуться не мог, и я к нему со своих выселок через день пешком ходила, потому как ему самому и до сеней дойти было за подвиг. А Петра продолжает: и я даже не про Есению сейчас, хотя уж с кем вы, сельские, допрыгались дальше некуда, так это с ней. Видано ли дело: общинным хлебом и то ей кланяться приходится, долю-то свою она так и не спросила, а все потому, что за двадцать лет вы, соседи дорогие, так и не удосужились к ней по человечески подойти, а теперь и хотели бы, да никак, не будет ее доброй воли - и разговора нет. И притом в селе те семьи, кто ей не обязан, причем по крупному, можно по пальцам перечесть, и одной руки хватит, это на сотню-то дворов. А случись с ней что - и сядем горе горевать, не хуже Углей, фельдшера-то нам не положено, не станционные мы. Тишина установилась у лабаза такая, что я подумала-подумала - и за коновязь отошла, она бурая, как мой кожушок, авось не сразу приметят, будет минутка убраться с глаз, от их внимания я добра не жду, хоть полжизни рядом с ними прожила. Из сельских кто-то вякнул - а кроме нее тут отреченных и нет никого. Петра руки в бока уперла, вперед подалась - смешная, сама ростом с синицу, тощая и прядки из косы в стороны торчат, а говорит серьезное, попробуй не учти, вот тебе и неуковыря, вот и растрепа - натуральный командир, только в броднях и жилетке меховой, лоскутками от полушалка крытой, поверх егерского, а не в военной форме. Не была б я на фронте - и не признала бы... Эй, говорит, это кто там голос подал, умный такой? давай вместе считать, раз сам не умеешь. Паромом пользуешься? Не ерзай, все пользуются. И все знают, что паром во всякую погоду по реке туда и назад идет без задержек, и паромщик работает без помощников, потому что ни один из вас, мать вашу, людей, за рубль в одну сторону задницу свою мочить и шкурой рисковать в грозу как-то не рвется, а на ту сторону - а потом и домой - все хотят. Саперов со станции ветровалы разбирать вызывали? вызывали! из пятерых, кто в бригаде работает, двое бессемейных сирот и трое отреченных. И заметьте, они сами приехали, со своим инструментом, и у вас, нормальных людей, даже хлебом не одолжились, ели свое, и спали в лесу. И платило им не общество, а дорожное товарищество, а сельским после тех бурь все походы по грибы и прочее обошлись даром, потому как вы даже спасибо не почесались произнести, они так и уехали. Почту вам во всякую погоду кто носит? Включая товарные альбомы* и все ваши чашки-ложки-полотенца? Нормальная женщина пошла бы на такую работу? Пятерых, смотри-ка, насчитали, не задумываясь, и причем хоть бы одна живая душа из вас почесалась спасибо им сказать за их работу. И девочка эта, Нежата, не на заправку пошла хвостом крутить, и не на шоссейку с пряниками* встала, а нанялась курьером при телеграфе, ты хоть представляешь, что это - со срочными депешами кататься на десятипудовом почтовом мотоцикле в любое время суток и всякую погоду, а она на деле и из подлеток не вышла, а считай, по отречению выведена?
Смотрю, народ скис, замолк и начал как-то хохлиться. Не, думаю, не будет толку от этой проповеди, и надо ее отсюда забирать, пока и правда не побили, а то если побьют, да всем селом, ей и девчонок будет не обиходить, а мне завтра в земство с урядником, так что и помочь не смогу. Вышла из-за коновязи - Петра, говорю, тебя дочери ищут, идем уже. Взяла ее за руку - чую, рука ледяная, не теплее снега. Простыла же наверняка, она ж некрупная, ее насквозь продувает за четверть дольки, а она еще и выскочила считай в одном белье, хоть и зимнем. Вот еще не было печали, с простудой ее возиться, перед завтрашними-то хлопотами...
----------------------
*егерское - шерстяной вязаный комплект, состоящий из... ну мы бы сказали - рейтуз и шерстяной вязаной футболки-лонгслива, наверное, в общем, что-то типа термобелья. Егерское - это название всего типа такого белья.
* гамаши - войлочные, реже кожаные, накладки на ботинки, позволяющие сохранить чулок или брючину сухой даже в не очень дружественную погоду.
*вандошки - сильно русиицированное "фундоси", японский вариант нижнего белья, причем покрой его при русификации практически не пострадал, в отличие от названия
*протрясенка - сильно разваренная картошка, смешанная путем "протряхивания" - весьма небрежного перемешивания - со шкварками, жареным луком и, если есть, мелкими кусочками мяса. Весьма приблизительный аналог кулеша, распространенного деревенского и походного второго блюда.
*било - металлическая полоса, или лист, в какой деревне что, использующийся для срочного сбора всех, кто слышит звук била, к общественному месту, в котором оно находится - как правило, таким местом бывает или лабаз. Летом било могут перевешивать к овину.
*долька - малая доля, примерно 45 минут, в отличие от большой, трехчасовой, доли. Пол-дольки, соответственно, чуть больше двадцати минут.
*товарный альбом - каталог товаров, приобретаемых на заказ с доставкой по почте или спецтранспортом, у определенной торговой компании. Мы с вами их знаем, как каталоги
*на шоссейку с пряниками - имеется в виду, что при дороге кормится много людей, предлагающий товары первой необходимости и готовую еду "дорожным", но те виды товаров, изготовление которых требует вложения времени и сил, предлагают именно как товар, с которого кормится продавец (он же и производитель) и/или его семья, а пряники и прочие сласти - это тот тип товаров, который предлагают молодые женщины, и это предложение включает в себя готовность составить возчику, особенно длинному, компанию на несколько дней в дороге, и подразумевает платные интимные услуги, которые возчикам предлагать выгодно.
...продолжение следует...
пятница, 20 декабря 2013
Молодцов через день и правда зашел, и зашел основательно, в шесть ног, две свои и четыре лошадиные. Сам шел пешком, а на спине лошади вез переметную сумку размерами на четыре полных сидора, втащил ее в сени и мне постучал - открывай, говорит, подпол, и оба ларя, не менжуясь*, и давай быстренько оборачиваться, а то простынешь, не май на дворе. И немедля насовал мне полны руки мешков-горшков - мука, явно осеннего помола, крупа разная, вся с нашей мельницы, я наши мешки знаю, сало нутряное, сало провесное, два окорока в шкуре, гусиный жир, лука десяток связок и одна чеснока, и связка кореньев хрена.
А мне не то что спросить или возразить, мне и удивиться было некогда, я только успевала все это из рук у него брать и выставлять на ступеньку горни, а потом как посмотрела на эту ярмарку, а после на него, так сама посреди этого всего и села. Он плечом пожал, улыбнулся - что ты из города возишь, я видел, соваться не стал, а без чего обходишься, сам догадался - так вот, хватит уже. Все все поняли давным-давно, и ты уже пойми - не одна живешь, среди людей. Я и руками развела - ну сам ты посуди, говорю, какое "среди", когда мне до вас, а и вам до меня полдня пешком., и из села ко мне идут только когда сильно прижмет, а мне в село с ноги и того реже. А он в ответ даже бровью не повел - ну, говорит, и что с того? Главное, что мы знаем, что если припрет - есть к кому прийти, и ты знай, что если что - тебе тоже есть куда постучаться. Что тебя ни бедой не взять, ни нуждой не нагнуть, ты уже показала, что работы ты не боишься, все и так уже поняли, что там, где нормальный человек назад пятится, ты вперед идешь, да не просто так, а с усмешечкой, тоже уже только кони не изучили, да и в конях я на этот счет что-то не уверен. Уже все, Ена, можно уже и по простому, по человечески. Я подумала, слова собрала - не, Свальдр, говорю, по человечески не получится, слишком долго было так, так теперь и останется, я привыкла - и вы теперь привыкайте, ваша очередь. А мне переучиваться поздно. Следующая придет - авось, сразу поладите, а меня уж терпите какая есть, кривое дерево не распрямить, как нагнулось, так и растет, да и долго ли осталось. Нет у меня для вас другой меня. Да и для меня самой нету. А за гостинцы спасибо, и дай тебе бог ко мне заходить всегда без нужды, ну или хотя бы без своей нужды.
Он тоже помолчал, голову наклонил... ну, сказал, как знаешь. Но ежели что понадобится - не поленись сказать. И кстати, это не гостинцы, а твоя доля от общинного хлеба и прочего, ты же на жатву всегда у поля, и не пустая - и скатки у тебя прокипячены, и корпия чистая, и жгуты льняные, и лубки... общество ждало-ждало, что ты придешь за своей долей сама - а вот, не дождались мы, об этом годе я сам к тебе все завез, видимо, и дальше так придется, раз ты за столько лет ни разу свою долю не востребовала. Я в ответ только руками развела. Привезешь, говорю, хорошо, не привезешь - не беда, лес рядом, я с него живу, а если что, в город рейсы теперь и зимой есть, не пропаду. Он усмехнулся - да понял я, говорит, все понял. Хороших святок тебе. Вышел и двери за собой закрыл, в окошко мне рукой помахал и домой направился. А я осталась, разбирать нежданный запас. И как-то так набегалась неудачно, из дома в сени, из сеней в дом, из горней в сподню и из сподней в подвал, что ночью места себе найти не могла. То жарко, то холодно, то сушит, то мутит, то одно, то другое... в итоге проснулась, прислушалась до себя... а это мне шею продуло, да причем в два приема, завчера на тракторе пока катились, а сегодня в сенях да в подвале. Вот оно и отозвалось, да так отозвалось, не иначе, Огнея, зимовеева сестра, из своей руки по шее меня приложила - и за дело приложила: в зазимье из дому выходя, голову-то покрывать следует, а не на раскидушку с шалью надеяться. Вот и будет мне теперь наука... если выживу.
Ну, делать нечего, накинула шаль на рубашку и пошла в сенцы, за склянкой с мазью на мухоморных шкурках. И пока мазала шею себе, спросонков-то, попала себе не то по лицу, не то прямо по губам, и не почуяла. Только поняла, что попустило вроде - и опять спать упала. А проснулась, голову подняла... ой, светы ясны, лучше бы не просыпалась совсем. В глазах пестро, все рябит, весь мир поет, звучит и пахнет, и каждая сквозинка и любая пылинка до кожи докоснуться норовит, да не просто так, а с намеком, и от каждого такого намека меня то, как девку нецелованную, в дрожь кидает, то морозом по коже дерет, то дыхание перехватывает. Подумала я, чем получилось - и не стала вставать. Думаю, в кои веки день в куте провести не великая беда, тем более с ночи топлено, а отлежусь, может и встану снова протопить. Положила голову обратно на заголовье - опять не то: сенник под доской пахнет, да не просто так, а каждая травинка на свой лад, и между собой они беседуют, когда мирно, а когда и не очень, ветер за окном поет, трава ему подпевает, в печке пепел дышит, в стене бревна на зиму укладываются, вздыхают, в подполе земля видит сны про осень и урожай, и про лес, что на месте дома рос, пока дома не было... в общем, весь мир мне в голову ломится, у меня согласия не спросив. Тут-то я и вспомнила, что ночью пальцами в мази за лицо хваталась. Ну да что уж делать теперь, смывать поздно, сплевывать тоже. Встала, попыталась стяжку надеть, оставила эту затею, полосой перевязалась, чтобы складками сорочки где не надо не терло, сорочку накинула, взялась юбку надеть... пальцы не слушаются, в гашнике запутались, дыхание перехватывает, голова кругом, и в глазах колеса пестрые прозрачные. Кой-как в одну руку стянула гашник-то, и обратно в короб упала, да неудачно так, наискосок, головой мимо заголовья и пятки наружу торчат. Оно конечно в общем и неважно, где там они торчат, я в доме одна, сама наварила себе кашу, самой и расхлебывать, да только дурой себя чувствовать и на один с собой неловко. В общем, упала и лежу, гашник в руке, сама наискось короба - зайдет кто, картина будет знатная, что хошь, то и думай. Вот и зачем только засыпала, спрашивается, нет бы дурь сразу по свежему выбегать и потом уже спать, чуяла же что попустило, можно было например пол намыть или хотя бы подмести, можно было полешки, что у печки лежат, на лучину распустить а с утра других принести, можно было золу из печки... хотя нет, работу, которая требует тщания и прилежности, лучше оставить на другое время, а с ночи да по дурной голове делать надо то, что и кривой рукой хорошо делается, была бы удаль и дурь при себе. Они и были, да я их заспала, и теперь они целиком в кровь ушли и в ней бродят. И что остается? только дышать и ждать, пока перейдет. Перейти-то оно конечно перейдет, да только когда схлынет, за ней останется такое, что лучше бы завтра у сельских до меня никаких дел не нашлось, крапива по сравнению со мной завтрашней будет, считай, лебяжьим пухом. Но до завтра еще дожить надо, а я пока тут через всю постель наискосок лежу, гашник от юбки в кулаке зажат, и важных дел у меня сейчас два: дышать и не шевелиться. Ну я и дышу, и не шевелюсь, колеса в глазах крутятся, звуки в уши лезут, кожу то огнем возьмет, то ветром, и все тело то по доскам короба чуть не лужей растекается, а то в комок собирается и так застывает. И это я еще не шевелюсь, шевелилась бы - хуже бы было. В общем, лежу таким манером и думаю, это ж сколько еще продолжаться будет. Оно конечно не головные боли, да с ими хоть ясней: погода подойдет - вот оно и избавление, а тут... сама наделала, сама и думай, а нечем. А зимний день короткий, сумерки уже, надо бы встать протопить, а пока никак. И слышу я по полу шаг, и вроде неслышный, а тяжелый - каждая доска прогибается, да ни одна не возразит. Крыльцо не скрипнуло, в сенях доски не вздохнули, дверь вообще не открывалась вроде, а шаг есть, и хотела бы сказать, что помстилось и пройдет, да при всем желании не выйдет... кого ж несет-то сюда так вовремя, кому ж так неймется-то. А дверь и правда не открывалась, однако шаг все ближе, и хоть ступает мой гость мягко, однако шаг у него такой, что была бы я в себе - меня бы оторопь взяла, а так мне не до того, я дышу и не шевелюсь лишнего, и беспокоиться мне нечем. Вот он горню прошел, вот мимо клети идет, вот в кут заходит... ах, вот оно что. Черный пожаловал. Ну да, все верно, все правильно, кому ко мне сейчас и быть, кроме него. Мухоморные шкурки же не только от шейного и прочих прострелов пользуют, и даже не только для тяжелой работы без конца и края, как у косцов в сенокос или у дровосеков в зиму. Кто посмелей да на голову подурнее, их и на зимние кулачные бои с собой берут, и даже, говорят, кто-то плясать выходит, ими угостившись.
А Черный, конечно оружная рука смерти и душа любого боя, а все ж не только. Все танцы, вечерки и заигрыши его, все были, небыли и былины про любовь выше неба и шире моря, яркую, как звездопад, от него - и все люди, кого в жизни этим тронуло, считай, к его груди докоснулись. Ну и вот оно, мазь там или не мазь, а если бы оно внутри меня не было само по себе, никакая бы мазь и никакой бы свар ли, чай ли, и любое прочее этого мне бы не дали. Трава - она из человека может достать только то, что в нем лежит, а если чего в нем с рождения не оказалось, так та трава как мимо шла, так и не остановилась, разговора между ей и душой человеческой не выйдет. Так что кивай не кивай на мазь - мой это кипяток. И ох, крутой. Лучше б мне его в себе не знать и не видеть, да что уж теперь-то от зеркала шарахаться, что там показывают, то и есть я, и другой меня у меня нету ни для себя, ни для людей, ни для кого другого.
А Черный, гляжу, в куте стоит уже и на меня смотрит. Ну и я на него смотрю, и молчу, потому что говорить же - это тоже собою шевелить, и мне этого лишний раз делать резону нет, довольно и того, что глаза открыла и взор на гостя с потолка перевела, потому что внутри кипятка душевного вровень с краем плещется, не разлить бы. Ну молчу и на него смотрю - и он на меня смотрит и улыбается - ну что, говорит, медсестричка, тяжелый спор у тебя между собой и собой? Победителей в таком споре не бывает, так что я тебе помогу, и не спорь. Я и трепыхнуться не успела, даже мыслями - а он ко мне нагнулся, ртом своим к губам мне прикоснулся, легко-легко, как если бы снежинка упала. От него в нос мне шибануло запахом резаной травы, дождя и молнии... и маета моя вся кончилась. И надежно кончилась, без остатка и следа. Взгляд как водой промыт, голова свежая-свежая, руки-ноги на месте, и дышать легко. Я на него смотрю, глазами хлопаю - а он уж у дверей. Да оно и понятно: у смерти рука не только точная, но и быстрая. Любая, какую ни возьми. А он мне от двери улыбнулся - бывай, говорит, медсестричка при случае разочтемся, я в тебя верю, в долгу не останешься. И в темноте сподней растаял, как и не было никого.
Встать я встала, гашник завязывать не стала, юбку сняла, в одной сорочке дошла до печи, поленья в нее сложила, огонь подняла, полосу из-под сорочки размотала, подумала, достала из короба все свежее, и простыни, и сорочку, переоделась и спать легла.
Пока я спала, снег выпал и зимовей уснул. И утро было уже светлое, зимнее.
---
*менжеваться - стесняться, церемониться
*заголовье - местный аналог японского подголовного валика.
А мне не то что спросить или возразить, мне и удивиться было некогда, я только успевала все это из рук у него брать и выставлять на ступеньку горни, а потом как посмотрела на эту ярмарку, а после на него, так сама посреди этого всего и села. Он плечом пожал, улыбнулся - что ты из города возишь, я видел, соваться не стал, а без чего обходишься, сам догадался - так вот, хватит уже. Все все поняли давным-давно, и ты уже пойми - не одна живешь, среди людей. Я и руками развела - ну сам ты посуди, говорю, какое "среди", когда мне до вас, а и вам до меня полдня пешком., и из села ко мне идут только когда сильно прижмет, а мне в село с ноги и того реже. А он в ответ даже бровью не повел - ну, говорит, и что с того? Главное, что мы знаем, что если припрет - есть к кому прийти, и ты знай, что если что - тебе тоже есть куда постучаться. Что тебя ни бедой не взять, ни нуждой не нагнуть, ты уже показала, что работы ты не боишься, все и так уже поняли, что там, где нормальный человек назад пятится, ты вперед идешь, да не просто так, а с усмешечкой, тоже уже только кони не изучили, да и в конях я на этот счет что-то не уверен. Уже все, Ена, можно уже и по простому, по человечески. Я подумала, слова собрала - не, Свальдр, говорю, по человечески не получится, слишком долго было так, так теперь и останется, я привыкла - и вы теперь привыкайте, ваша очередь. А мне переучиваться поздно. Следующая придет - авось, сразу поладите, а меня уж терпите какая есть, кривое дерево не распрямить, как нагнулось, так и растет, да и долго ли осталось. Нет у меня для вас другой меня. Да и для меня самой нету. А за гостинцы спасибо, и дай тебе бог ко мне заходить всегда без нужды, ну или хотя бы без своей нужды.
Он тоже помолчал, голову наклонил... ну, сказал, как знаешь. Но ежели что понадобится - не поленись сказать. И кстати, это не гостинцы, а твоя доля от общинного хлеба и прочего, ты же на жатву всегда у поля, и не пустая - и скатки у тебя прокипячены, и корпия чистая, и жгуты льняные, и лубки... общество ждало-ждало, что ты придешь за своей долей сама - а вот, не дождались мы, об этом годе я сам к тебе все завез, видимо, и дальше так придется, раз ты за столько лет ни разу свою долю не востребовала. Я в ответ только руками развела. Привезешь, говорю, хорошо, не привезешь - не беда, лес рядом, я с него живу, а если что, в город рейсы теперь и зимой есть, не пропаду. Он усмехнулся - да понял я, говорит, все понял. Хороших святок тебе. Вышел и двери за собой закрыл, в окошко мне рукой помахал и домой направился. А я осталась, разбирать нежданный запас. И как-то так набегалась неудачно, из дома в сени, из сеней в дом, из горней в сподню и из сподней в подвал, что ночью места себе найти не могла. То жарко, то холодно, то сушит, то мутит, то одно, то другое... в итоге проснулась, прислушалась до себя... а это мне шею продуло, да причем в два приема, завчера на тракторе пока катились, а сегодня в сенях да в подвале. Вот оно и отозвалось, да так отозвалось, не иначе, Огнея, зимовеева сестра, из своей руки по шее меня приложила - и за дело приложила: в зазимье из дому выходя, голову-то покрывать следует, а не на раскидушку с шалью надеяться. Вот и будет мне теперь наука... если выживу.
Ну, делать нечего, накинула шаль на рубашку и пошла в сенцы, за склянкой с мазью на мухоморных шкурках. И пока мазала шею себе, спросонков-то, попала себе не то по лицу, не то прямо по губам, и не почуяла. Только поняла, что попустило вроде - и опять спать упала. А проснулась, голову подняла... ой, светы ясны, лучше бы не просыпалась совсем. В глазах пестро, все рябит, весь мир поет, звучит и пахнет, и каждая сквозинка и любая пылинка до кожи докоснуться норовит, да не просто так, а с намеком, и от каждого такого намека меня то, как девку нецелованную, в дрожь кидает, то морозом по коже дерет, то дыхание перехватывает. Подумала я, чем получилось - и не стала вставать. Думаю, в кои веки день в куте провести не великая беда, тем более с ночи топлено, а отлежусь, может и встану снова протопить. Положила голову обратно на заголовье - опять не то: сенник под доской пахнет, да не просто так, а каждая травинка на свой лад, и между собой они беседуют, когда мирно, а когда и не очень, ветер за окном поет, трава ему подпевает, в печке пепел дышит, в стене бревна на зиму укладываются, вздыхают, в подполе земля видит сны про осень и урожай, и про лес, что на месте дома рос, пока дома не было... в общем, весь мир мне в голову ломится, у меня согласия не спросив. Тут-то я и вспомнила, что ночью пальцами в мази за лицо хваталась. Ну да что уж делать теперь, смывать поздно, сплевывать тоже. Встала, попыталась стяжку надеть, оставила эту затею, полосой перевязалась, чтобы складками сорочки где не надо не терло, сорочку накинула, взялась юбку надеть... пальцы не слушаются, в гашнике запутались, дыхание перехватывает, голова кругом, и в глазах колеса пестрые прозрачные. Кой-как в одну руку стянула гашник-то, и обратно в короб упала, да неудачно так, наискосок, головой мимо заголовья и пятки наружу торчат. Оно конечно в общем и неважно, где там они торчат, я в доме одна, сама наварила себе кашу, самой и расхлебывать, да только дурой себя чувствовать и на один с собой неловко. В общем, упала и лежу, гашник в руке, сама наискось короба - зайдет кто, картина будет знатная, что хошь, то и думай. Вот и зачем только засыпала, спрашивается, нет бы дурь сразу по свежему выбегать и потом уже спать, чуяла же что попустило, можно было например пол намыть или хотя бы подмести, можно было полешки, что у печки лежат, на лучину распустить а с утра других принести, можно было золу из печки... хотя нет, работу, которая требует тщания и прилежности, лучше оставить на другое время, а с ночи да по дурной голове делать надо то, что и кривой рукой хорошо делается, была бы удаль и дурь при себе. Они и были, да я их заспала, и теперь они целиком в кровь ушли и в ней бродят. И что остается? только дышать и ждать, пока перейдет. Перейти-то оно конечно перейдет, да только когда схлынет, за ней останется такое, что лучше бы завтра у сельских до меня никаких дел не нашлось, крапива по сравнению со мной завтрашней будет, считай, лебяжьим пухом. Но до завтра еще дожить надо, а я пока тут через всю постель наискосок лежу, гашник от юбки в кулаке зажат, и важных дел у меня сейчас два: дышать и не шевелиться. Ну я и дышу, и не шевелюсь, колеса в глазах крутятся, звуки в уши лезут, кожу то огнем возьмет, то ветром, и все тело то по доскам короба чуть не лужей растекается, а то в комок собирается и так застывает. И это я еще не шевелюсь, шевелилась бы - хуже бы было. В общем, лежу таким манером и думаю, это ж сколько еще продолжаться будет. Оно конечно не головные боли, да с ими хоть ясней: погода подойдет - вот оно и избавление, а тут... сама наделала, сама и думай, а нечем. А зимний день короткий, сумерки уже, надо бы встать протопить, а пока никак. И слышу я по полу шаг, и вроде неслышный, а тяжелый - каждая доска прогибается, да ни одна не возразит. Крыльцо не скрипнуло, в сенях доски не вздохнули, дверь вообще не открывалась вроде, а шаг есть, и хотела бы сказать, что помстилось и пройдет, да при всем желании не выйдет... кого ж несет-то сюда так вовремя, кому ж так неймется-то. А дверь и правда не открывалась, однако шаг все ближе, и хоть ступает мой гость мягко, однако шаг у него такой, что была бы я в себе - меня бы оторопь взяла, а так мне не до того, я дышу и не шевелюсь лишнего, и беспокоиться мне нечем. Вот он горню прошел, вот мимо клети идет, вот в кут заходит... ах, вот оно что. Черный пожаловал. Ну да, все верно, все правильно, кому ко мне сейчас и быть, кроме него. Мухоморные шкурки же не только от шейного и прочих прострелов пользуют, и даже не только для тяжелой работы без конца и края, как у косцов в сенокос или у дровосеков в зиму. Кто посмелей да на голову подурнее, их и на зимние кулачные бои с собой берут, и даже, говорят, кто-то плясать выходит, ими угостившись.
А Черный, конечно оружная рука смерти и душа любого боя, а все ж не только. Все танцы, вечерки и заигрыши его, все были, небыли и былины про любовь выше неба и шире моря, яркую, как звездопад, от него - и все люди, кого в жизни этим тронуло, считай, к его груди докоснулись. Ну и вот оно, мазь там или не мазь, а если бы оно внутри меня не было само по себе, никакая бы мазь и никакой бы свар ли, чай ли, и любое прочее этого мне бы не дали. Трава - она из человека может достать только то, что в нем лежит, а если чего в нем с рождения не оказалось, так та трава как мимо шла, так и не остановилась, разговора между ей и душой человеческой не выйдет. Так что кивай не кивай на мазь - мой это кипяток. И ох, крутой. Лучше б мне его в себе не знать и не видеть, да что уж теперь-то от зеркала шарахаться, что там показывают, то и есть я, и другой меня у меня нету ни для себя, ни для людей, ни для кого другого.
А Черный, гляжу, в куте стоит уже и на меня смотрит. Ну и я на него смотрю, и молчу, потому что говорить же - это тоже собою шевелить, и мне этого лишний раз делать резону нет, довольно и того, что глаза открыла и взор на гостя с потолка перевела, потому что внутри кипятка душевного вровень с краем плещется, не разлить бы. Ну молчу и на него смотрю - и он на меня смотрит и улыбается - ну что, говорит, медсестричка, тяжелый спор у тебя между собой и собой? Победителей в таком споре не бывает, так что я тебе помогу, и не спорь. Я и трепыхнуться не успела, даже мыслями - а он ко мне нагнулся, ртом своим к губам мне прикоснулся, легко-легко, как если бы снежинка упала. От него в нос мне шибануло запахом резаной травы, дождя и молнии... и маета моя вся кончилась. И надежно кончилась, без остатка и следа. Взгляд как водой промыт, голова свежая-свежая, руки-ноги на месте, и дышать легко. Я на него смотрю, глазами хлопаю - а он уж у дверей. Да оно и понятно: у смерти рука не только точная, но и быстрая. Любая, какую ни возьми. А он мне от двери улыбнулся - бывай, говорит, медсестричка при случае разочтемся, я в тебя верю, в долгу не останешься. И в темноте сподней растаял, как и не было никого.
Встать я встала, гашник завязывать не стала, юбку сняла, в одной сорочке дошла до печи, поленья в нее сложила, огонь подняла, полосу из-под сорочки размотала, подумала, достала из короба все свежее, и простыни, и сорочку, переоделась и спать легла.
Пока я спала, снег выпал и зимовей уснул. И утро было уже светлое, зимнее.
---
*менжеваться - стесняться, церемониться
*заголовье - местный аналог японского подголовного валика.
суббота, 14 декабря 2013
В дом-то вошли, мне даже неловко стало: темно, холодно, явно с утра нетоплено, стол голый, кут нараспашку и на коробе одеяло прямо на доске, в общем, вид такой, что и не захочешь, а перекрестишься. Молодцов за мной как зашел, присвистнул и сразу вышел. Я ему вослед на дверь посмотрела, только решила удивиться, как сразу вспомнила, кроме него тут еще гость есть, надо же хоть лампу вздуть да жаровню раскочегарить, самовара-то нет у меня, незачем он мне. Ну, пока лампа, пока жаровня, он и вернулся, да с дровами, да явно не с моего дровника, Дровник у меня от крыльца хоть и на отлете, а все же крытый и обихоженный, под навесом кирпичная кладочка в два кирпича, и только на ней уже поленница, и дрова всегда сухие и чистые, так-то их рукой брать приятнее, а еще мои дрова мелкие, я по-вдовьи колю*, потому получается мелко. А зато горит быстро и тепло легкое и ровное. А то, что он принес, было в земле, в траве, и с кусками льда, расколото небрежной мужской рукой и без церемоний, не приноравливаясь, как плечо пошло.
Войдя, он меня плечом оттеснил к столу, сам занялся печкой, и, против моих ожиданий, огонь горел ровно и жарко уже через минуту, я как раз успела зажечь и наладить керосиновую лампу. Но на этом он, однако, не успокоился, а взял мой чайник и вышел с ним за дверь снова. Я опять посмотрела на дверь, пожала плечами и поднялась шарить на полке над лавкой - обещала копорского чаю его другу, так надо же достать. Пока по туесам копалась, Молодцов вошел, обколотил у порога ноги начисто, поднялся в горню к печке и пристроил чайник на крюк. Потом дождался пока я спущусь на пол, мрачно на меня глянул и спроси - у тебя съестной припас-то есть? Я плечом пожала - да что-то было, говорю, можно глянуть, но я вообще не озадачивалась..
Он к столу присел, посмотрел, как я закваску распаковываю и пристраиваю на окно, потом глянул на туес с копорским чайком, помолчал. Потом не стерпел, высказался. Ну, Ена, говорит. У меня и слов-то не осталось никаких вообще, включая непечатные. Нет таких слов, чтобы ими тебя назвать и против истины не пойти. Ты как у Арьяны объявилась, тебя все село ветродуйкой и путанкой в спину звало, а тебе все нипочем, я все думал, то ли ты дурная, а или бесстыжая, а сам делом проверить тогда еще в возраст не вошел. Ты как Петру на руках с поля до бани несла и с ней там осталась, пока ее муж оттуда с ее первым домой не забрал, я решил, что у тебя головы нет вообще, и ты не путанка и не ветродуйка, а на фронт не за мужиками поехала, а за длинным рублем, да длинный рубль дорого обошелся, голову-то повредило тебе. Да только ни ветродуйка, ни контуженая уряднику перечить против его слова не станет, и на правду полицейскому чину прям пальцем ткнуть и ума-то не каждому достанет, а храбрости тем более хватит не у всех, так что и тут не сошлось. Ну ладно, дай, думаю, дождусь, может в форме когда увижу, награды посмотрю, все и прояснится. Я от удивления руки-ноги растеряла. Слова, однако, во рту вроде были... какие-то. И как, говорю, посмотрел? Конечно, посмотрел, говорит. Когда тебе того чахоточного из города сосватали и ты грудью за село встала, и притом я не припомню до сего дня, чтобы ты в селе хоть спичкой одолжилась, то ли боишься, то ли стыдишься, то ли брезгуешь, вот этого и не знал только. Да и не в нашивках уже дело, потому что если так за людей встаешь, дурной смерти не боясь, а от них ничего не хочешь - то ты или блаженная, а их вроде в армию не берут, или бессмертная, а по тебе непохоже. Ну было. До сего дня. Но чтоб в зазимье из дому уйти, не протопив и на возвращение себе съестного не оставив... Нет таких слов, Ена. Нет таких слов. Я и руками развела - да в чем дело-то, говорю, ну зазимье и зазимье, голод и холод не первый год наступают, весной кончатся. Сказала и слышу от стола сочный такой шлепок, потом сразу другой, оборачиваюсь - а это Яник себе по лбу обеими руками приложил со всей полноты чувств. Тем временем и чайник закипел, я достала ближний туес, в нем был малиновый лист с чебрецом и шиповником лесным, мужикам-то в самый раз, а мне после холода тоже нормально, так и заварила, по кружкам разлила, ну что, говорю, к чаю-то дать чего? Молодцов только рукой махнул - да не надо, говорит, я еще завтра заеду, тебе сам дам из съестного припаса чего-нибудь, нельзя ж так, право слово.
Я помолчала, может еще чего он скажет, в кружке ложкой поболтала. Так, говорю, теперь давай рассказывай толком, что за страшная такая опасность может в зазимье быть, от которой съестной припас и теплая печка спасают. Молодцов с другом своим переглянулся, потом от стола встал, пошел дверь прикрыл поплотней, подумал, вышел в сенцы и наружную дверь прихлопнул тоже, а возвращаясь, дверь в сподню прям так тщательно прижал к косяку. Потом вернулся, сел и вполголоса так сказал - да елкин кот. Я чуть чаем не поперхнулась, кто-кто, говорю, какой кот? Ну елкин, говорит, кот, он от елок всегда приходит, с зазимья и до самых святок может прийти. И который дом холодный и голодный найдет - никого живых не оставит. У меня мать, думаешь, чего всю жизнь от печи не отходила? она из своей семьи одна выжила, он как пришел, все сидели над пустым кипятком, одна она у печки игралась, кукле кашу варила из золы и мешала щепочкой, он ей и сказал - ты тут одна хозяйка, у тебя одной дочка сыта, вот ты и живи, а остальные моя добыча. И до весны никого живых не осталось из семьи, всех он подъел. А она, шестилетняя тогда, потом чуть не десять лет по чужим людям да по богадельням странствовала, и только из-за того что варить ей нравилось, выбилась, хозяйка стала, одно время на царской дороге на станции работала, кормила проезжающих, у нее и личные подарки были от великого князя, весы для пряностей и мерные ложки, вот так. Потом уж по выслуге получила порядком денег, но их мы не трогали до самой ее смерти, сами с братьями уже к тому времени работали и дом вели, да и сейчас не трогаем, пусть лежат, есть-пить не просят.
Я послушала, покивала... вона что, говорю. Так вот он, копорский-то чаек, отчего по всем скитам хранится, по всем лесным заимкам лежит и у всех странствующих и путешествующих зимой он с собою есть обязательно. Бабы-то его не особо любят, сонный он для нас, сонный и тяжелый, от него мысли медленные, а мужику в самый раз. А особенно в холоде и голоде. С ним нужду и тяготу терпеть проще и сил от него прибывает даже когда их взять не с чего. А пока силы у человека есть, его ни елкин кот не сожрет, никто другой из неживых до него не приступит. А у баб для нужды и тяготы есть свой чай, синий, из цветков того же самого иван-чая, василька и синюхи, берут на него только цветки и только в полном цвету, ну да вам оно ни к чему, считайте, так, для разговора сказала, раз уж к слову пришлось. А копорский-то чай - он не чай, а натуральный травяной кистень против любой нужды и тяготы, его и рвут, и в печке жарят, и вальком мнут, а потом еще сушат в жару печном, так ему ли крепким средством от напастей не быть? Синий-то чай он другой, с ним любая беда не беда и была, дело как дело, либо сделала либо нет, а и умерла, так невелика беда - вода примет, небо укроет. Мужику такое не надо, да и семейной женщине пожалуй незачем, а бабе-знахарке в самый раз. Так что вы, Ян, копорский чай берите, и в дороге пригодится, и мало ли где ночевать придется, и вообще имейте в виду что его прикупить в путь у монахов или у бакалейщиков, только честных, всегда полезно. Ну да честных от нечестных вы пожалуй и без меня отличите. А синего чаю - нет, не дам.
Молодцов послушал, вздрогнул, передернулся... ладно, говорит, Ена, дело к ночи, спасибо тебе за тепло, за привет, за чай, а что в кои веки в гости зашла - за то отдельный поклон. А за твой рассказ полезный и познавательный я тебя завтра благодарить приеду, уж будь добра, побудь хоть день дома, не труди ноги, набегалась за осень-то, думаешь, я не знаю? так я у тебя пять раз с жатвы до зазимья успел пробой поцеловать, так что и я знаю, и все знают. Как рассветет завтра, я к тебе приду, а пока - спокойной тебе ночи. Встал и собираться начал. За ним и друг его поднялся, мне поклон как положено отвесил, пообещал заехать отблагодарить при случае, я выслушала, поулыбалась, и за ними закрыла дверь. Пошла глянула в печку...мама-Русь, Саян-батька, в золе-то песка чуть не горсть, это завтра печку выгребать и мести перед тем как хворост на щелок пережигать. Ну вот и дома посижу, будет мне занятие.
И уже ложась в куте на одеяло, уже засыпая, хихикнула - елкин кот, ну надо же.
Приснилась здоровенная мохнатая тварь цвета тумана, с зелеными горящими глазами и ростом чуть не с овцу. Тварь урчала как трактор и требовала чесать уши и пузо и разбирать колтуны на хвосте.
_______________________
* колоть дрова по-вдовьи - откалывать поленца от края чурбака, насколько позволяют силы, когда их не очень много. Нормальный, или мужской, метод колки дров предполагает, что чурбак раскалывают начиная с середины, сначала пополам, потом колют половинки, а если надо - и четвертинки.
Войдя, он меня плечом оттеснил к столу, сам занялся печкой, и, против моих ожиданий, огонь горел ровно и жарко уже через минуту, я как раз успела зажечь и наладить керосиновую лампу. Но на этом он, однако, не успокоился, а взял мой чайник и вышел с ним за дверь снова. Я опять посмотрела на дверь, пожала плечами и поднялась шарить на полке над лавкой - обещала копорского чаю его другу, так надо же достать. Пока по туесам копалась, Молодцов вошел, обколотил у порога ноги начисто, поднялся в горню к печке и пристроил чайник на крюк. Потом дождался пока я спущусь на пол, мрачно на меня глянул и спроси - у тебя съестной припас-то есть? Я плечом пожала - да что-то было, говорю, можно глянуть, но я вообще не озадачивалась..
Он к столу присел, посмотрел, как я закваску распаковываю и пристраиваю на окно, потом глянул на туес с копорским чайком, помолчал. Потом не стерпел, высказался. Ну, Ена, говорит. У меня и слов-то не осталось никаких вообще, включая непечатные. Нет таких слов, чтобы ими тебя назвать и против истины не пойти. Ты как у Арьяны объявилась, тебя все село ветродуйкой и путанкой в спину звало, а тебе все нипочем, я все думал, то ли ты дурная, а или бесстыжая, а сам делом проверить тогда еще в возраст не вошел. Ты как Петру на руках с поля до бани несла и с ней там осталась, пока ее муж оттуда с ее первым домой не забрал, я решил, что у тебя головы нет вообще, и ты не путанка и не ветродуйка, а на фронт не за мужиками поехала, а за длинным рублем, да длинный рубль дорого обошелся, голову-то повредило тебе. Да только ни ветродуйка, ни контуженая уряднику перечить против его слова не станет, и на правду полицейскому чину прям пальцем ткнуть и ума-то не каждому достанет, а храбрости тем более хватит не у всех, так что и тут не сошлось. Ну ладно, дай, думаю, дождусь, может в форме когда увижу, награды посмотрю, все и прояснится. Я от удивления руки-ноги растеряла. Слова, однако, во рту вроде были... какие-то. И как, говорю, посмотрел? Конечно, посмотрел, говорит. Когда тебе того чахоточного из города сосватали и ты грудью за село встала, и притом я не припомню до сего дня, чтобы ты в селе хоть спичкой одолжилась, то ли боишься, то ли стыдишься, то ли брезгуешь, вот этого и не знал только. Да и не в нашивках уже дело, потому что если так за людей встаешь, дурной смерти не боясь, а от них ничего не хочешь - то ты или блаженная, а их вроде в армию не берут, или бессмертная, а по тебе непохоже. Ну было. До сего дня. Но чтоб в зазимье из дому уйти, не протопив и на возвращение себе съестного не оставив... Нет таких слов, Ена. Нет таких слов. Я и руками развела - да в чем дело-то, говорю, ну зазимье и зазимье, голод и холод не первый год наступают, весной кончатся. Сказала и слышу от стола сочный такой шлепок, потом сразу другой, оборачиваюсь - а это Яник себе по лбу обеими руками приложил со всей полноты чувств. Тем временем и чайник закипел, я достала ближний туес, в нем был малиновый лист с чебрецом и шиповником лесным, мужикам-то в самый раз, а мне после холода тоже нормально, так и заварила, по кружкам разлила, ну что, говорю, к чаю-то дать чего? Молодцов только рукой махнул - да не надо, говорит, я еще завтра заеду, тебе сам дам из съестного припаса чего-нибудь, нельзя ж так, право слово.
Я помолчала, может еще чего он скажет, в кружке ложкой поболтала. Так, говорю, теперь давай рассказывай толком, что за страшная такая опасность может в зазимье быть, от которой съестной припас и теплая печка спасают. Молодцов с другом своим переглянулся, потом от стола встал, пошел дверь прикрыл поплотней, подумал, вышел в сенцы и наружную дверь прихлопнул тоже, а возвращаясь, дверь в сподню прям так тщательно прижал к косяку. Потом вернулся, сел и вполголоса так сказал - да елкин кот. Я чуть чаем не поперхнулась, кто-кто, говорю, какой кот? Ну елкин, говорит, кот, он от елок всегда приходит, с зазимья и до самых святок может прийти. И который дом холодный и голодный найдет - никого живых не оставит. У меня мать, думаешь, чего всю жизнь от печи не отходила? она из своей семьи одна выжила, он как пришел, все сидели над пустым кипятком, одна она у печки игралась, кукле кашу варила из золы и мешала щепочкой, он ей и сказал - ты тут одна хозяйка, у тебя одной дочка сыта, вот ты и живи, а остальные моя добыча. И до весны никого живых не осталось из семьи, всех он подъел. А она, шестилетняя тогда, потом чуть не десять лет по чужим людям да по богадельням странствовала, и только из-за того что варить ей нравилось, выбилась, хозяйка стала, одно время на царской дороге на станции работала, кормила проезжающих, у нее и личные подарки были от великого князя, весы для пряностей и мерные ложки, вот так. Потом уж по выслуге получила порядком денег, но их мы не трогали до самой ее смерти, сами с братьями уже к тому времени работали и дом вели, да и сейчас не трогаем, пусть лежат, есть-пить не просят.
Я послушала, покивала... вона что, говорю. Так вот он, копорский-то чаек, отчего по всем скитам хранится, по всем лесным заимкам лежит и у всех странствующих и путешествующих зимой он с собою есть обязательно. Бабы-то его не особо любят, сонный он для нас, сонный и тяжелый, от него мысли медленные, а мужику в самый раз. А особенно в холоде и голоде. С ним нужду и тяготу терпеть проще и сил от него прибывает даже когда их взять не с чего. А пока силы у человека есть, его ни елкин кот не сожрет, никто другой из неживых до него не приступит. А у баб для нужды и тяготы есть свой чай, синий, из цветков того же самого иван-чая, василька и синюхи, берут на него только цветки и только в полном цвету, ну да вам оно ни к чему, считайте, так, для разговора сказала, раз уж к слову пришлось. А копорский-то чай - он не чай, а натуральный травяной кистень против любой нужды и тяготы, его и рвут, и в печке жарят, и вальком мнут, а потом еще сушат в жару печном, так ему ли крепким средством от напастей не быть? Синий-то чай он другой, с ним любая беда не беда и была, дело как дело, либо сделала либо нет, а и умерла, так невелика беда - вода примет, небо укроет. Мужику такое не надо, да и семейной женщине пожалуй незачем, а бабе-знахарке в самый раз. Так что вы, Ян, копорский чай берите, и в дороге пригодится, и мало ли где ночевать придется, и вообще имейте в виду что его прикупить в путь у монахов или у бакалейщиков, только честных, всегда полезно. Ну да честных от нечестных вы пожалуй и без меня отличите. А синего чаю - нет, не дам.
Молодцов послушал, вздрогнул, передернулся... ладно, говорит, Ена, дело к ночи, спасибо тебе за тепло, за привет, за чай, а что в кои веки в гости зашла - за то отдельный поклон. А за твой рассказ полезный и познавательный я тебя завтра благодарить приеду, уж будь добра, побудь хоть день дома, не труди ноги, набегалась за осень-то, думаешь, я не знаю? так я у тебя пять раз с жатвы до зазимья успел пробой поцеловать, так что и я знаю, и все знают. Как рассветет завтра, я к тебе приду, а пока - спокойной тебе ночи. Встал и собираться начал. За ним и друг его поднялся, мне поклон как положено отвесил, пообещал заехать отблагодарить при случае, я выслушала, поулыбалась, и за ними закрыла дверь. Пошла глянула в печку...мама-Русь, Саян-батька, в золе-то песка чуть не горсть, это завтра печку выгребать и мести перед тем как хворост на щелок пережигать. Ну вот и дома посижу, будет мне занятие.
И уже ложась в куте на одеяло, уже засыпая, хихикнула - елкин кот, ну надо же.
Приснилась здоровенная мохнатая тварь цвета тумана, с зелеными горящими глазами и ростом чуть не с овцу. Тварь урчала как трактор и требовала чесать уши и пузо и разбирать колтуны на хвосте.
_______________________
* колоть дрова по-вдовьи - откалывать поленца от края чурбака, насколько позволяют силы, когда их не очень много. Нормальный, или мужской, метод колки дров предполагает, что чурбак раскалывают начиная с середины, сначала пополам, потом колют половинки, а если надо - и четвертинки.
За что не люблю зазимье – так это за темноту. Снега толком нет еще, иней только под ногами хрустит с заката до утра, а меж закатом и утром еще надо поторопиться, чтобы успеть по двору обрядиться и в тепло запрыгнуть, ног не обморозив – а земля-то она не снег, на нее босой-то ногой наступить всегда счастье, да только в зазимье она уже спит и ноге не тепло. По двору, однако, в зазимье обрядиться до заката успеть всегда можно, дел немного, и все легкие. Не труды, считай – так, прогулка. Однако, чтобы такая прогулка была в радость, надо из дверей выходить уже поевши и с теплым горлом. Да и в обуви, если по хорошему-то.
Однако, обрядиться я успела до того, и из дому выходить не собиралась вовсе, а собиралась я ставить хлеб и пережигать хворост на золу, чтобы печку нагревать медленно, как для хлеба и надо. Ну в смысле для моего. Хлеб, он же как дом, у всякого свой. Монастырских вот хлебов два. Один черный, ржаной, кислый и душистый, тяжелый и мокрый, сухари из него каменные, их только в квас хорошо да голову мыть. А другой белый, сухой и легкий, почти без запаха, из него сухарики получаются хоть в дорогу, хоть к чаю, хоть в похлебку накрошить. У Молодцовых хлеб легкий и пышный, серого цвета, у Петры желтый как масло, тяжелый и сытный, у Радославы вообще не хлеб, а не пойми что, раз кусишь – орех, другой раз кусишь – семечки, третий раз в рот возьмешь – а там трава огородная молотая невесть какая, да еще перец, да тмин, да пшено… не хлеб, а загадка. А я когда пеку, то пшеничную муку мешаю с ячменной, добавляю овсяное толокно, соль, ну и закваску, понятное дело. Она у меня живет в сподней в дёжке, и обновляется когда раз в неделю, когда раз в три дня. Ну не сама обновляется, понятно, я ее обновляю. Сладкой водичкой, молочной сывороткой, когда она есть, а то пшеничной мукой, заваренной кипяточком… когда чем получится. Вот я и сунулась… а она и не бродит, умерла. Ложкой пошевелила в дёжке – а там ни пузырика даже. И дух не кислый уже. А и с чего бы ему кислым быть, если я всю осень моталась как соленый заяц между городом и селом, и в доме постоянно то урядник, то поп, то дознаватель городской, и все из-за той заполошной, которая ниточку свою на место не привязала. Ну и пока в доме люди же опару не покормишь, она чужих глаз не любит – а когда дома отсутствуешь, так и тем более не покормишь, руки-то с ногами ушли, дома не остались. А к ночи, как домой доберешься, так и тем более не до того, тут бы до кута доползти и спать упасть не поперек короба. Хотя поперек короба тоже было, и даже не один раз.
Ой, горе-горюшко, что ж делать-то теперь. Было бы лето, я б новую опару с черники запустила, а то с земляники, да где теперь те ягоды, землянику всю я медом залила, и бродить она теперь не будет, а черника вся посушена. Была б осень, я бы ее с яблок завела, двух бы за глаза хватило, да их уже инеем взяло, они теперь на опару никак не годны, на вино только. С рябины да калины опару не заводят, потом хлеб горчит. Остается только одеваться и идти в село, искать, кто поделится закваской. И хоть и дала я себе слово у них не одалживаться ни хлебом, ни солью, ни огнем, ни водой, да видимо, придется через зарок переступить. Только то и греет, что зарекалась не вслух, и то на моей совести останется, что я свое слово нарушила. Не, конечно можно еще к мельнику сходить, но это ведь дороги-и-и… как два раза до села и назад. Да и вернусь я тогда не к закату, а хорошо если следующим вечером, потому что если ж пчельник у мельника, то он меня всяко на ночь остаться уговорит, а ежели пчельник не у мельника, то мельнику за пчельником свою собаку послать дело минутное, они друзья, и ведь не запретишь. А я не то чтобы против, но надо ж когда-то и домом заняться. Но это я сейчас так думаю. А до мельницы-то добравшись, буду думать, что в тепле хорошо, компания приятная, и чего тут лица делать, когда можно по простому и без затей посидеть в тепле, выпить пива, а пойти уже с утра… А домой приду – печка холодная, кут остыл, дома никто не встретит, никто не улыбнется и даже не выбранит, так с порога руки и опустятся, и выйдет та закваска себе дороже. Можно, конечно, на рейсовый - и в город, за пекарскими дрожжами, да только до новых ягод я с этими дрожжами все равно не проживу, и весной проблемы будут, когда они мне совсем не нужны и заниматься ими некогда. Так что крутись, не крутись, а в село идти придется, и там закваску у кого-то попросить – самое простое.
Ох, горе-горюшко, и так плохо и этак нехорошо, ну да делать нечего, стала собираться. А уже не лето, одеваться надо серьезно, а то просвистит по пути через поле, так мало-то не будет. Пока на стяжке* крючки застегивала, задумалась – а ежели закваску не дадут, что тогда? А и ладно, думаю, за спрос не бьют, в селе закваски не дадут, так схожу к мельнику, а в самом паршивом случае попробую вытащить хлебный дух из сушеной черники на толокно. А то можно съездить за дрожжами и попробовать с них закваску завести, говорят, у некоторых получается, потом годами живет и ничего.
Стяжку застегнула, сорочку выбрала поплотнее, юбку взяла уже шерстяную, клетчатую, на гашник сверху бабье пристроила, шаль на плечи положила, раскидушку сверху навернула, носки нашла длинные, по колено, на них натянула короткие, толстенькие, на них галошки… ну, жди меня, дом, к ночи буду. А топить печку не стала, так пошла. И есть не стала, настроение было препоганое, а чем в таком настроении есть, так лучше уж сразу крысиного яду ложечку в рот положить, оно и дешевле, и честнее.
Пока полем шла, замерзла вполне так чувствительно, дай, думаю, сунусь к Молодцовым, они и поближе к дорожке, ближе них только Кудемир, да этот… с черемухой который, не по делу честный да без толку умный. Что у Кудемира за хлеб, я не знаю и что-то охоты нет узнавать, может конечно и зря, а вот оно так, и пока не иначе, а с этим, с черемухой, лишний раз здороваться тоже резона нету, я и имени его не помню. Ну и сунулась. Стучусь, мне кричат – не заперто! – значит, видеть-то рады, да у всех руки заняты, отворить и встретить некому. Ну я плечом на дверь налегла и вошла. В сподней встала, дверь за собой прикрыла, вижу, что две молодухи возятся одна у рукомойника, другая у печи, не только руки заняты, а и глаза поднять некогда. Здрасьте, говорю, простите, что без приглашения. А Молодцов-старший на лавке сидит, за столом, и на столе перед ним на тряпке разложено… не то ружейный затвор, не то еще какая-то механика. Руки все черные, в масле, уж явно не до того ему, чтоб к дверям прыгать. И с ним рядом еще какой-то, вовсе не наш, и одежда городская, по виду купчик, из тех, кто сам возит, сам и продает. Молодцов на меня-то посмотрел, аж расплылся в улыбке весь – и без приглашения ты, говорит, а кстати, мы как раз думали до тебя пешкодралить на твои выселки вот с другом. Оставайся пока, девочки сейчас драники делают, давай с нами за стол, потом поговорите вот с Яником, хорошо, что ему до тебя не идти, а мы тебя потом на тракторе отвезем, мне все равно мимо тебя за лесиной будет надо, а так все вместе и сложим. На Яника я после этих слов посмотрела внимательно. Яник был как Яник, обычный себе мужик, в меру ухоженный, в меру заезженный, видно что женатый, видно что много работает, видно, что своего не упустит, однако и чужого не возьмет, хотя бесхозное подобрать не побрезгует… в общем, дельный такой настоящий обычный мужик. Пока я его изучала, Молодцов из-за стола со своей механикой вместе куда-то ушел, мы в горней вдвоем остались, он в сторону сподней смотреть, а я на него. Он почуял, что я его разглядываю, заерзал, но как раз на стол поставили тарелку драников, миску сметаны – а сметана у Молодцовых та еще, с холода ложкой ее поди отковырни – и самовар, за столом немедля стало людно и тесно, у меня в руках сама собой образовалась глиняная кружка с крепким чаем, да не моим ежедневным травяным, а настоящим черным байховым чаем, крепким и терпким, заправленным колотым сахаром, какой я только гостям наливаю, да не абы каким. К драникам же кроме сметаны нашлись шварочки, жареный лучок, рубленые соленые грузди с подсолнечным маслом, сыросоленое сало и квашеная капуста… какое тут говорить или друг друга разглядывать, когда все тут перед носом, пахнет, шкворчит и само в тарелку просится. Уже ко второй кружке чаю только кто-то из молодух, то ли Нита, то ли Найта, меня и спросил – Ена, а ты с чем шла-то, неужто просто так до нас время нашлось забежать? Я и смутилась. Да хотела, говорю, понимаешь, закваску обновить, да свежих ягод сейчас уж нигде не взять, а в пекарские дрожжи я не очень верю, думала, может у вас найдется. Глаза-то опустила, смотрю в стол, а сама чую, что меня Яник этот глазами сверлит… ну, ничо, дыры не провертит, а я его уже всего разглядела, от маковки до сапог. Как проговорила – молодухи все три и порхнули из-за стола, и Нита, и Найта, и Лисса – да, конечно, говорят, тебе какой, быстрой, медленной, для блинов или хлебную? Молодцов встал тоже – пойду, говорит, дособеру, что ли, механизму-то, а то ж без нее никуда и не уедем сей день. И остались мы в горней вдвоем, я и второй гость. Я долго-то ждать не стала – ну, говорю, раз ты ко мне собирался, то считай, дошел, и рассказывай, с чем шел. Он на меня-то посмотрел, как рак покраснел, сглотнул, потом ерзнул... не знаю, говорит, как тебе про это и говорить, и если ты после этого мне галошей в морду съездишь, в своем будешь праве. Тааак, говорю, предисловие твое я поняла, теперь давай свою повесть. Ну или там роман. Он плечами пожал, улыбнулся так... и нехотя, а смешно ему - да не, говорит, не роман пока, только повесть. Повесть была короткой и понятной: жена дома, он в разъездах, изменять не хочется, от добра добра не ищут, однако дом с собой в дорогу не возьмешь, и за тридесять земель от дома грусть-тоска спать по ночам не дает, а если ее с кем развеять, то потом бриться только наощупь. Ага, говорю, знаю такую беду, и помощь от нее есть, только тебе за этой помощью надо было не ко мне, а в Вытегру в монастырь, и называется эта помощь копорский чай. Ну или прямо в Копорье. У меня в доме есть немного, и я тебе даже отдам, раз все равно до меня доедем, мне он без надобности в эту зиму в таком количестве. У него и глаза стали шире лица. И видно, что и глаза-то синие, яркие... и на дне у них не пусто, есть там, внутри, чему понравиться. А тут и Молодцов пришел, стал в сподней руки мыть, и хозяек своих поторапливать - а чего их поторапливать, когда они и так шустрые, и закваски мне аж три склянки сделали разной, и перед дорогой ее накормили и укутали. Ну, я собралась, на двор выхожу, смотрю, кроме трактора под навесом стоит грузовичок-полутонка, из тех что всюду пролезет и отовсюду с грузом вылезет, прям сразу понятно чей, с хозяином одно лицо потому что. Молодцов нас обоих в кабину направил, в тесноте, говорит, не в обиде, а теплей. Через поле-то ехать пока снег не лег - дело не самое приятное, потому он дал в объезд и от шоссейки заезжал на мою дорожку хорошей такой петлей, у калитки были по темноте, день-то короткий.
______________________________________________
* стяжка – женская нижняя одежда, прямой кусок полотна, оборачиваемый вокруг тела, или трикотажная труба, надеваемая через ноги, ее назначение - прижать грудь к ребрам и слегка утянуть живот; стяжка носится в основном в холодное время года или «на выход», в том числе на вечерки и танцы. По внешнему виду стяжка напоминает очень короткое туго облегающее платье-футляр без рукавов – впрочем, нередко все-таки с лямками. Стяжка носится или как белье под сорочку и юбку, или просто с юбкой – в этом случае она заменяет сорочку или рубашку. В такой одежде считается нормальным играть в подвижные игры типа салок и танцевать. Если заменить юбку на бродни, то можно кидать нож, фехтовать, ездить на лошади, играть в мяч, лапту, чижа и прочие спортивные игры. В одной стяжке женщина может плавать, бегать, лазить по деревьям, и заниматься акробатикой и гимнастикой. ДА, ОНИ ВСЕ (или почти все) ЭТО ДЕЛАЮТ И НЕ СЧИТАЮТ ЭТО СТРАННЫМ ИЛИ НЕПРИЛИЧНЫМ.
окончание следует
Однако, обрядиться я успела до того, и из дому выходить не собиралась вовсе, а собиралась я ставить хлеб и пережигать хворост на золу, чтобы печку нагревать медленно, как для хлеба и надо. Ну в смысле для моего. Хлеб, он же как дом, у всякого свой. Монастырских вот хлебов два. Один черный, ржаной, кислый и душистый, тяжелый и мокрый, сухари из него каменные, их только в квас хорошо да голову мыть. А другой белый, сухой и легкий, почти без запаха, из него сухарики получаются хоть в дорогу, хоть к чаю, хоть в похлебку накрошить. У Молодцовых хлеб легкий и пышный, серого цвета, у Петры желтый как масло, тяжелый и сытный, у Радославы вообще не хлеб, а не пойми что, раз кусишь – орех, другой раз кусишь – семечки, третий раз в рот возьмешь – а там трава огородная молотая невесть какая, да еще перец, да тмин, да пшено… не хлеб, а загадка. А я когда пеку, то пшеничную муку мешаю с ячменной, добавляю овсяное толокно, соль, ну и закваску, понятное дело. Она у меня живет в сподней в дёжке, и обновляется когда раз в неделю, когда раз в три дня. Ну не сама обновляется, понятно, я ее обновляю. Сладкой водичкой, молочной сывороткой, когда она есть, а то пшеничной мукой, заваренной кипяточком… когда чем получится. Вот я и сунулась… а она и не бродит, умерла. Ложкой пошевелила в дёжке – а там ни пузырика даже. И дух не кислый уже. А и с чего бы ему кислым быть, если я всю осень моталась как соленый заяц между городом и селом, и в доме постоянно то урядник, то поп, то дознаватель городской, и все из-за той заполошной, которая ниточку свою на место не привязала. Ну и пока в доме люди же опару не покормишь, она чужих глаз не любит – а когда дома отсутствуешь, так и тем более не покормишь, руки-то с ногами ушли, дома не остались. А к ночи, как домой доберешься, так и тем более не до того, тут бы до кута доползти и спать упасть не поперек короба. Хотя поперек короба тоже было, и даже не один раз.
Ой, горе-горюшко, что ж делать-то теперь. Было бы лето, я б новую опару с черники запустила, а то с земляники, да где теперь те ягоды, землянику всю я медом залила, и бродить она теперь не будет, а черника вся посушена. Была б осень, я бы ее с яблок завела, двух бы за глаза хватило, да их уже инеем взяло, они теперь на опару никак не годны, на вино только. С рябины да калины опару не заводят, потом хлеб горчит. Остается только одеваться и идти в село, искать, кто поделится закваской. И хоть и дала я себе слово у них не одалживаться ни хлебом, ни солью, ни огнем, ни водой, да видимо, придется через зарок переступить. Только то и греет, что зарекалась не вслух, и то на моей совести останется, что я свое слово нарушила. Не, конечно можно еще к мельнику сходить, но это ведь дороги-и-и… как два раза до села и назад. Да и вернусь я тогда не к закату, а хорошо если следующим вечером, потому что если ж пчельник у мельника, то он меня всяко на ночь остаться уговорит, а ежели пчельник не у мельника, то мельнику за пчельником свою собаку послать дело минутное, они друзья, и ведь не запретишь. А я не то чтобы против, но надо ж когда-то и домом заняться. Но это я сейчас так думаю. А до мельницы-то добравшись, буду думать, что в тепле хорошо, компания приятная, и чего тут лица делать, когда можно по простому и без затей посидеть в тепле, выпить пива, а пойти уже с утра… А домой приду – печка холодная, кут остыл, дома никто не встретит, никто не улыбнется и даже не выбранит, так с порога руки и опустятся, и выйдет та закваска себе дороже. Можно, конечно, на рейсовый - и в город, за пекарскими дрожжами, да только до новых ягод я с этими дрожжами все равно не проживу, и весной проблемы будут, когда они мне совсем не нужны и заниматься ими некогда. Так что крутись, не крутись, а в село идти придется, и там закваску у кого-то попросить – самое простое.
Ох, горе-горюшко, и так плохо и этак нехорошо, ну да делать нечего, стала собираться. А уже не лето, одеваться надо серьезно, а то просвистит по пути через поле, так мало-то не будет. Пока на стяжке* крючки застегивала, задумалась – а ежели закваску не дадут, что тогда? А и ладно, думаю, за спрос не бьют, в селе закваски не дадут, так схожу к мельнику, а в самом паршивом случае попробую вытащить хлебный дух из сушеной черники на толокно. А то можно съездить за дрожжами и попробовать с них закваску завести, говорят, у некоторых получается, потом годами живет и ничего.
Стяжку застегнула, сорочку выбрала поплотнее, юбку взяла уже шерстяную, клетчатую, на гашник сверху бабье пристроила, шаль на плечи положила, раскидушку сверху навернула, носки нашла длинные, по колено, на них натянула короткие, толстенькие, на них галошки… ну, жди меня, дом, к ночи буду. А топить печку не стала, так пошла. И есть не стала, настроение было препоганое, а чем в таком настроении есть, так лучше уж сразу крысиного яду ложечку в рот положить, оно и дешевле, и честнее.
Пока полем шла, замерзла вполне так чувствительно, дай, думаю, сунусь к Молодцовым, они и поближе к дорожке, ближе них только Кудемир, да этот… с черемухой который, не по делу честный да без толку умный. Что у Кудемира за хлеб, я не знаю и что-то охоты нет узнавать, может конечно и зря, а вот оно так, и пока не иначе, а с этим, с черемухой, лишний раз здороваться тоже резона нету, я и имени его не помню. Ну и сунулась. Стучусь, мне кричат – не заперто! – значит, видеть-то рады, да у всех руки заняты, отворить и встретить некому. Ну я плечом на дверь налегла и вошла. В сподней встала, дверь за собой прикрыла, вижу, что две молодухи возятся одна у рукомойника, другая у печи, не только руки заняты, а и глаза поднять некогда. Здрасьте, говорю, простите, что без приглашения. А Молодцов-старший на лавке сидит, за столом, и на столе перед ним на тряпке разложено… не то ружейный затвор, не то еще какая-то механика. Руки все черные, в масле, уж явно не до того ему, чтоб к дверям прыгать. И с ним рядом еще какой-то, вовсе не наш, и одежда городская, по виду купчик, из тех, кто сам возит, сам и продает. Молодцов на меня-то посмотрел, аж расплылся в улыбке весь – и без приглашения ты, говорит, а кстати, мы как раз думали до тебя пешкодралить на твои выселки вот с другом. Оставайся пока, девочки сейчас драники делают, давай с нами за стол, потом поговорите вот с Яником, хорошо, что ему до тебя не идти, а мы тебя потом на тракторе отвезем, мне все равно мимо тебя за лесиной будет надо, а так все вместе и сложим. На Яника я после этих слов посмотрела внимательно. Яник был как Яник, обычный себе мужик, в меру ухоженный, в меру заезженный, видно что женатый, видно что много работает, видно, что своего не упустит, однако и чужого не возьмет, хотя бесхозное подобрать не побрезгует… в общем, дельный такой настоящий обычный мужик. Пока я его изучала, Молодцов из-за стола со своей механикой вместе куда-то ушел, мы в горней вдвоем остались, он в сторону сподней смотреть, а я на него. Он почуял, что я его разглядываю, заерзал, но как раз на стол поставили тарелку драников, миску сметаны – а сметана у Молодцовых та еще, с холода ложкой ее поди отковырни – и самовар, за столом немедля стало людно и тесно, у меня в руках сама собой образовалась глиняная кружка с крепким чаем, да не моим ежедневным травяным, а настоящим черным байховым чаем, крепким и терпким, заправленным колотым сахаром, какой я только гостям наливаю, да не абы каким. К драникам же кроме сметаны нашлись шварочки, жареный лучок, рубленые соленые грузди с подсолнечным маслом, сыросоленое сало и квашеная капуста… какое тут говорить или друг друга разглядывать, когда все тут перед носом, пахнет, шкворчит и само в тарелку просится. Уже ко второй кружке чаю только кто-то из молодух, то ли Нита, то ли Найта, меня и спросил – Ена, а ты с чем шла-то, неужто просто так до нас время нашлось забежать? Я и смутилась. Да хотела, говорю, понимаешь, закваску обновить, да свежих ягод сейчас уж нигде не взять, а в пекарские дрожжи я не очень верю, думала, может у вас найдется. Глаза-то опустила, смотрю в стол, а сама чую, что меня Яник этот глазами сверлит… ну, ничо, дыры не провертит, а я его уже всего разглядела, от маковки до сапог. Как проговорила – молодухи все три и порхнули из-за стола, и Нита, и Найта, и Лисса – да, конечно, говорят, тебе какой, быстрой, медленной, для блинов или хлебную? Молодцов встал тоже – пойду, говорит, дособеру, что ли, механизму-то, а то ж без нее никуда и не уедем сей день. И остались мы в горней вдвоем, я и второй гость. Я долго-то ждать не стала – ну, говорю, раз ты ко мне собирался, то считай, дошел, и рассказывай, с чем шел. Он на меня-то посмотрел, как рак покраснел, сглотнул, потом ерзнул... не знаю, говорит, как тебе про это и говорить, и если ты после этого мне галошей в морду съездишь, в своем будешь праве. Тааак, говорю, предисловие твое я поняла, теперь давай свою повесть. Ну или там роман. Он плечами пожал, улыбнулся так... и нехотя, а смешно ему - да не, говорит, не роман пока, только повесть. Повесть была короткой и понятной: жена дома, он в разъездах, изменять не хочется, от добра добра не ищут, однако дом с собой в дорогу не возьмешь, и за тридесять земель от дома грусть-тоска спать по ночам не дает, а если ее с кем развеять, то потом бриться только наощупь. Ага, говорю, знаю такую беду, и помощь от нее есть, только тебе за этой помощью надо было не ко мне, а в Вытегру в монастырь, и называется эта помощь копорский чай. Ну или прямо в Копорье. У меня в доме есть немного, и я тебе даже отдам, раз все равно до меня доедем, мне он без надобности в эту зиму в таком количестве. У него и глаза стали шире лица. И видно, что и глаза-то синие, яркие... и на дне у них не пусто, есть там, внутри, чему понравиться. А тут и Молодцов пришел, стал в сподней руки мыть, и хозяек своих поторапливать - а чего их поторапливать, когда они и так шустрые, и закваски мне аж три склянки сделали разной, и перед дорогой ее накормили и укутали. Ну, я собралась, на двор выхожу, смотрю, кроме трактора под навесом стоит грузовичок-полутонка, из тех что всюду пролезет и отовсюду с грузом вылезет, прям сразу понятно чей, с хозяином одно лицо потому что. Молодцов нас обоих в кабину направил, в тесноте, говорит, не в обиде, а теплей. Через поле-то ехать пока снег не лег - дело не самое приятное, потому он дал в объезд и от шоссейки заезжал на мою дорожку хорошей такой петлей, у калитки были по темноте, день-то короткий.
______________________________________________
* стяжка – женская нижняя одежда, прямой кусок полотна, оборачиваемый вокруг тела, или трикотажная труба, надеваемая через ноги, ее назначение - прижать грудь к ребрам и слегка утянуть живот; стяжка носится в основном в холодное время года или «на выход», в том числе на вечерки и танцы. По внешнему виду стяжка напоминает очень короткое туго облегающее платье-футляр без рукавов – впрочем, нередко все-таки с лямками. Стяжка носится или как белье под сорочку и юбку, или просто с юбкой – в этом случае она заменяет сорочку или рубашку. В такой одежде считается нормальным играть в подвижные игры типа салок и танцевать. Если заменить юбку на бродни, то можно кидать нож, фехтовать, ездить на лошади, играть в мяч, лапту, чижа и прочие спортивные игры. В одной стяжке женщина может плавать, бегать, лазить по деревьям, и заниматься акробатикой и гимнастикой. ДА, ОНИ ВСЕ (или почти все) ЭТО ДЕЛАЮТ И НЕ СЧИТАЮТ ЭТО СТРАННЫМ ИЛИ НЕПРИЛИЧНЫМ.
окончание следует
четверг, 12 декабря 2013
Le bal.
Ничего не скажу, кроме того, что решив повязать под легонький фильмец и досмотреть его завтра, я нашла себя в два часа ночи влипшей в монитор намертво, а вязание потом пришлось распускать, потому что ввязывая рукав, я ухитрилась его перевернуть в два оборота С ОДНОЙ СТОРОНЫ
.
А спойлеров не будет. Тем более что за 107 минут с экрана не сказали ни единого слова вообще.
Ничего не скажу, кроме того, что решив повязать под легонький фильмец и досмотреть его завтра, я нашла себя в два часа ночи влипшей в монитор намертво, а вязание потом пришлось распускать, потому что ввязывая рукав, я ухитрилась его перевернуть в два оборота С ОДНОЙ СТОРОНЫ
.А спойлеров не будет. Тем более что за 107 минут с экрана не сказали ни единого слова вообще.
четверг, 21 ноября 2013
отсюда
Ваша жена, наверное, ведьма, если
читать дальше
Вполне возможно, ваш муж колдун...
читать дальше
Ваша жена, наверное, ведьма, если
читать дальше
Вполне возможно, ваш муж колдун...
читать дальше
вторник, 12 ноября 2013
14:42
Доступ к записи ограничен
Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра
вторник, 29 октября 2013
пятница, 25 октября 2013
у своей первой преподавательницы танго Вконтактике
это будет единый танец, очень осмысленно — в каждый бит,
если
ты станешь свободным, я — независимой, но мы научимся быть
вместе.
это будет единый танец, очень осмысленно — в каждый бит,
если
ты станешь свободным, я — независимой, но мы научимся быть
вместе.
вторник, 22 октября 2013
перед самым пробуждением, я знаю эти сны, в них всегда картинка светлая, даже когда по сюжету должен бы быть полумрак.
Снилась городская улица, город небольшой, размера Гатчины или Луги, на улице два здания рядом, в одном кафешка, и мы в ней сидим с девчонками, с которыми вместе ходим танцевать (по жизни я их не знаю, кстати, но во сне мы с ними ходим на одни и те же милонги примерно одной компанией), сидим-сидим - и в какой-то момент встаем, расплачиваемся и выходим, потому что должен приехать мой то ли бойфренд то ли друг, что-то в этом роде, но поскольку его еще нет, я захожу в соседнюю дверь, где магазин, там хозяйка мне страшно рада как своей, бежит ко мне навстречу, тащит меня за руку в служебные помещения, сажает за стол и наливает чаю. Она очень смешно ко мне бежала, стуча каблуками туфель по деревянному полу - кстати, и в кофейне и в магазине было много деталей интерьера из дерева, вся обстановка, пол и части декора стен и потолка - и пока бежала, тараторила не умолкая о чем-то неважном, но приятном. А была хозяйка магазина немолодая, но очень миловидная блондинка в зеленом платье, и стол у нее в подсобке накрыт вязаной, зеленой же, скатертью, поверх которой были белые салфетки. И она подала мне чашку и сказала - ну, рассказывай, а я ее взяла - и в этот момент проснулась.
А проснулась от телефонного звонка. Мне позвонила сестра и сказала, что ночью умер отец.
Снилась городская улица, город небольшой, размера Гатчины или Луги, на улице два здания рядом, в одном кафешка, и мы в ней сидим с девчонками, с которыми вместе ходим танцевать (по жизни я их не знаю, кстати, но во сне мы с ними ходим на одни и те же милонги примерно одной компанией), сидим-сидим - и в какой-то момент встаем, расплачиваемся и выходим, потому что должен приехать мой то ли бойфренд то ли друг, что-то в этом роде, но поскольку его еще нет, я захожу в соседнюю дверь, где магазин, там хозяйка мне страшно рада как своей, бежит ко мне навстречу, тащит меня за руку в служебные помещения, сажает за стол и наливает чаю. Она очень смешно ко мне бежала, стуча каблуками туфель по деревянному полу - кстати, и в кофейне и в магазине было много деталей интерьера из дерева, вся обстановка, пол и части декора стен и потолка - и пока бежала, тараторила не умолкая о чем-то неважном, но приятном. А была хозяйка магазина немолодая, но очень миловидная блондинка в зеленом платье, и стол у нее в подсобке накрыт вязаной, зеленой же, скатертью, поверх которой были белые салфетки. И она подала мне чашку и сказала - ну, рассказывай, а я ее взяла - и в этот момент проснулась.
А проснулась от телефонного звонка. Мне позвонила сестра и сказала, что ночью умер отец.
воскресенье, 20 октября 2013
Драконология от Харитонова
Раз: haritonoff.livejournal.com/231465.html
Два: haritonoff.livejournal.com/231727.html
От него же, разумные ящерики: haritonoff.livejournal.com/235405.html
Раз: haritonoff.livejournal.com/231465.html
Два: haritonoff.livejournal.com/231727.html
От него же, разумные ящерики: haritonoff.livejournal.com/235405.html
суббота, 19 октября 2013
20:00
Доступ к записи ограничен
Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра
пятница, 18 октября 2013
16:41
Доступ к записи ограничен
Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра
среда, 16 октября 2013
15:09
Доступ к записи ограничен
Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра
понедельник, 07 октября 2013
15:10
Доступ к записи ограничен
Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра
вторник, 01 октября 2013
Вот и настало Время Черных Штанов.
До свидания, лето! Я буду скучать по тебе.
До свидания, лето! Я буду скучать по тебе.