Первые шаги по небу всегда тяжелые, на что ни обопрешься, все или проваливается, а то выворачивается, и тут главное - не испугаться и не обнаглеть: испугаешься - пиши пропало, а обнаглеешь - точно пропадешь. Я и шла с оглядкой, смотрела точно на шаг вперед, и не останавливалась, пока облака не сменили звезды. От звезды до звезды босиком скакать тоже дорога невеселая, да только другой-то нет, это я еще давно выучила, мне тогда еще косы не остригли и полётку* не выдали. Только с ними даже не то беда, что не только идешь, сколько козой скачешь, а то горе, что они чем дальше, тем реже, и каждая норовит при себе оставить, а ошибиться выбором нельзя: что выберешь, с тем и останешься. И вот в кой-то миг огляделась я, и понимаю, что дальше дороги нет, а есть только выбранные пути, и свой надо опять угадывать, а времени в обрез, вовремя вниз не вернешься - и все, караван ушел. А поди его угадай, я же не инокиня и не дворянка, это их святые да старшая родня на небесных путях встречает, а я отреченная, перекати-поле, ни корней, ни убежища. Смотрю, перед глазами знакомое маячит, знакомое, да не родное, звездочка серебряная, а грани иссиня-черные. И настойчиво так. Я ей и говорю - я тебя знаю, но мне не к тебе, и тебе не ко мне, а вот в моем селе есть отец бездетный, вдовый муж, тебе за ним туда, а мне дай пройти - она и отплыла, а за ней пусто. Стою я и думаю - куда же мне теперь-то... а вдалеке еле видная искорка мерцает, я туда и подалась, а ногам холодно, да не только ногам, и так от этого холода тело тяжелеет, тяжелеет... Вдохнула я, как зубами вдох выгрызла, открыла глаза… Ага, больничная палата вокруг, слева окно, справа яркий пламень горит, передо мной у окна с другой стороны синий облак стоит недвижимо, слегка светясь, а в углу с ним рядом столп света переливается, а у меня всего и времени что на вдох и два движения, потом или обратно, или оно сюда обвалится, поди угадай, в каком виде придет и что скажет. Я шальку с руки размотала, рубашку с раскидушкой спустила с себя и на голое тело шелк намотала, спину и грудь прикрыть, чтоб не мерзнуть. Потом опять натянула все и рухнула. То есть, тело на койку упало, а я сама опять взлетела, да быстро так, как будто и не уходила никуда с той звездной дороги. А свет этот дальний вроде ближе стал, а только пути до него все равно немерено. И гляжу - а он и сам мне навстречь бежит, и не свет он, а дом, а дверь открыта. Посмотрела я внимательно - а как же не быть ей открытой, если Рождество миновало, а до Купалы еще жить да жить, это же Матери Ветров дом, Денница, а с земли его видно как звезду, что день открывает и закрывает. И от того, что я посмотрела, все расстояние, что от меня до него было, вмиг пропало, а я на крылечке стою и даже доски под ногами чую. Вошла – кто тут есть, говорю, всем доброго дня и веселого часа, я к вам на короткую минуточку, дорогу домой спросить. Гляжу - а дом странный, не людской: сподня от горней не отделёна, стол от двери в трех шагах, кута вообще нет, а вместо клети угол какой-то отгорожен и в нем прялка стоит. А в сенях, что я за спиной оставила, не заметив, воробью чихнуть места нет, все заставлено и завешано. Смотрю, за столом сидит мужчина в возрасте, грузный, широкий, седой, в кружок стриженый, в меховой жилетке... поклонилась ему - Хиус*, говорю, поклон тебе за зимний снег и летнюю прохладу, нет ли у тебя для меня еще одной милости, не подскажешь ли дорогу домой. А он мне молча отвечает - подожду, мол, тех, кто знает, что ты за птица и как тебя привечать. Ну с ним препираться себе дороже, даже ногами в землю упираясь, а уж в верхних землях и того тяжелей. Чую, руки меня сзади за плечи взяли и подвинули, да так легко, что я себя ощутила пустой корзинкой в тех руках, обернулась – за спиной у меня другой сударь стоит, штаны на нем кожаные рыжие и жилетка такая же, а под жилеткой рубашка кумачовая. Доброго дня, говорю, сударь Шелоник*, пришла поклониться за ягоды, орехи, зерно и все, что спеет и зреет над землей и под землей, а еще за то, что ты берестяные наши лодочки до моря провожаешь. Не укажешь ли и мне дорогу? Он на меня смотрит, улыбается с сожалением, и также молчком отвечает – в твой срок укажу тебе дорогу, если встретимся, а пока не меня спрашивай. И сразу в спину жаром повеяло, как в летний полдень: Знич* пришел. Я к нему оборачиваюсь - благодарствую за внимание, говорю, и за вешнее тепло, и за годное сено для всякой скотины, и за здоровье малых деток и всех тварей, кто весь год живет летним теплом, а отдельно что нам в труде помогаешь, очищаешь утварь и всякую ткань и пряжу от грязи видимой и невидимой, а не видишь ли ты отсель ту тропинку, которая меня домой приведет. Он челку белесую с глаза назад головой отмахнул, глазищами синими смотрит на меня – и читается в них, мол, я в тебя верю, раз сюда добралась, так и назад дойдешь. Обошел меня и в дом пошел, куда-то за печь, а сам ладный такой, легкий да хлесткий, на спине голой все жилочки играют, а из одежды на нем только белые штаны из парусного холста. Пока шел-то, меня жаром с его стороны обдало, да так, что после него воздух волглым показался, да все сильнее и сильнее. Ага, думаю, трое уже было, а вот и от четвертого привет. Подага, господин дождей, говорю, извини, что спиной к тебе стою, без приглашения внутрь проходить неловко, а наружу боязно, я дороги не знаю. А это и верно он, в барбарисовом плаще* и сапогах, точнее, плащ-то он вот у двери снимает, на меня не глядит пока. А я продолжаю говорить, за дожди благодарю, за рыбный клев, за туманы осенние теплые и за весенние проталины, а он ко мне оборачивается – весь как из жестяных листов сделан, и не широкий вроде, а тяжелый, видать по нем – и по лицу его понятно, что дорогу он мне не скажет, я было приготовилась прощаться и сама путь вниз искать на свой страх и риск, а он в дверях стоит, наружу не пускает. Вот думаю, еще новое дело: с хозяевами препираться, чтобы из гостей уйти. Взглядом дом обвела – гляжу, а у печки на табурете сидит Черный, и спокойно так, с интересом, на мизансцену нашу смотрит. А, думаю, вот оно в чем дело. Подага – еще и дорожных ветер тоже, вот он и решил приемному братишке помочь, ведь попроси я сейчас о помощи – и вопрос мой решенный. Вот только цена той помощи не такая, какую я платить готова. Ава, говорю, прости, что тебя сразу не приметила, дом у вас необычный, я и растерялась. Со свиданьицем. Тебя за все пять лет сразу благодарить или за каждый случай в отдельности кланяться? Он на сторону улыбнулся, в своей обычной манере, мол, решать тебе, а отвечать мне, ты в своем праве, а я в своем. А, думаю, от меня не убудет, тут время иначе течет, и это не родные выселки, тут проще сразу сделать, как следует, чем потом переделывать, а то ж тут сейчас малую капельку не донесешь, а там потом ее пять лет ведрами вычерпывать придется, и вычерпаешь ли – неизвестно. Спасибо тебе, говорю, что семечко свое забрал, сорняков нам не оставил, и за сон-траву в смертных камнях, и за помощь с моей ошибкой, а еще не ответишь ли мне на вопрос. Он, смотрю, даже вперед подался, ждет, что дорогу домой спрошу. Я, однако, в другую сторону вывернула. Прости, если вопрос неуместный, говорю, но очень хочу я знать, что вас двоих одновременно в пятьдесят втором году весной в некий передвижной госпиталь привело, и отчего ты, спасибо тебе за то большое, принял участие в судьбах всего госпитального подразделения. Гляжу, он куда-то в сторону смотрит – а там, в углу на лавке, Белая сидит тихонько и крючком что-то вяжет, кружево какое-то. И тебе со свиданьицем, говорю, и спасибо тебе за всех вместе и каждого в отдельности, кого ты встречала, и кого мы провожали, а больше того – за тех, кого назад развернула. А больше всего тебе спасибо за мою черемуху, и всякий раз при встрече за нее благодарила, а сей день особо поблагодарю. А она улыбается и мне под ноги клубок кидает, и он за порог катится. Ну я не будь дура, за ним и побежала, бегу-бегу, из дома на крылечко, с крылечка по тропе, там сад какой-то старый, древний даже, а за ним перелески, все вереск и иван-чай на них, а потом луговина, и трава в ней высокая, с меня, и мокрая, чую, все лицо в воде, и руки в траве запутались, рванулась – а не вырваться, держит она меня. И голос человеческий, женский, говорит – спокойно, никто тебя не убивает и не связывает, вставай, я постель перестелю, пропотела вся, простыни хоть выжимай. Глаза открываю – и правда, вокруг палата, надо мной медсестра стоит, за руки меня держит, и девки по койкам лежат без сознания, две спокойно, ну почти, а третья мечется, ну да каждая свое видит, у каждой свой труд.
Сестра помогла мне пересесть на стульчик около койки, простыни отмокшие в корзину скинула, новое постелила, стала мне помогать переодеваться. Кое-как я встала, опираясь на спинку кровати, раскидушку она стянула с меня, а чтобы рубаху снять, это ж надо наклониться и подол поднять, а я и не знаю, устою ли. Она стоит, на меня смотрит и ругается на кастеляншу, которая никак запашных рубах не дает на отделение. Я б ей и сказала, что правильно кастелянша и делает, что не дает, да сил нет. А делает и правда правильно: в таком-то виде человеку веревку только дай в руки, ей можно не только удавиться, а еще полпалаты перед тем переломать. А завязка, от рубахи оторванная, это полметра какой-никакой, а веревки. Пока я мысль эту нехитрую через голову волокла, сестра успела меня усадить на койку, рубаху поднять, обтереть мне спиртом ляжки и коленки, раскидушкой прикрыть и рубаху стащить с меня. Во, говорит, хитрая ты, шелком легкие и почки прикрыла, молодец, сберегла себя, только шаль на тебе тоже смокла, давай повешу хоть на спинку кровати, что ли, шелк сохнет быстро, я тебя сейчас сверху тоже оботру спиртом и в сухое переодену, а как высохнет – опять замотаешься. У меня только сил и достало, что шепотом сказать спасибо, да больше-то и зачем. Она меня обтерла, помогла лечь, пошла инокинь обходить. Конечно, глаза у меня в потолок смотрят, да оно и понятно, раз головы не поднять, но уши не заткнуты и не заложены, вот я и слышу. Слышу как Ирину колотит крупной дрожью, как Фотиния лежит недвижно и дышит тяжело, с хрипами, как Серафима в углу то дышит, а то замрет. Сестра им постели поправила, переодевать не стала, и ушла. Она ушла, у меня глаза сразу и закрылись, я думала, опять в верхних землях себя обнаружу, а нет, все та же палата вокруг, только нас в ней не четверо, а побольше двух десятков будет. И я-то сама по себе, на коечке лежу и у коечки стою, а у инокинь вокруг коек у каждой толпа. Смотрю на Фотинию, столп света над ней все так же стоит, только свет как бы притух, с сероватинкой стал. И саму ее не видно, вокруг койки стоят четыре фигуры, женские, лиц не рассмотреть, спиной ко мне, да только у каждой на одежде узор наособицу. У одной на шали боярышник выткан с ягодами, а по юбке по кромке плетутся колоски лиловенькие, пустырник цветущий вышит… никак, Диля стоит, всей заботы мать и всех добрых слов и дел сестра, да только со спины она сейчас Диля, а с лица-то Гнетея. А рядом с ней другая, и у нее по рукавам голубой кофты трифоль вышита, цветы и листья, это, видно, Желя, печали дочка, жалости мать, кроме нее больше некому. И опять же, со спины-то она Желя, а лицом Ломея. У третьей на косынке вся кромка горцом заплетена, а сам платок коричневый, и юбка тоже, и кофта зеленая в желтизну, это Дана, огонек в ночи, ручеек в лесу, домой тропка, да только сейчас она Пухлея, огонь болотный и тоска безымянная. А дальше всех от меня стоит высокая и статная, в юбке цвета бычьей крови, расшитой метелками золотой розги, и сорочка на ней сиреневая, а по вороту кошачьи лапки цмина* вьются, Габона это, золотая птичница, всем цыплятам и всем монетам хозяйка, а только к Фотинии она той своей стороной повернулась, которая Желтея.
Смотрю в угол, а там Серафима, пламень чистый, а от меня его заслоняют аж пятеро. Та, которую мне лучше видно, в юбке и жилетке из шерсти-небеленки, и расшито все синими цветами: васильками, синюхой и горечавкой, а под жилетку у ней поддета кофта тонкого шелка, вся прозрачная, и под ней на руке выше локтя браслетка золотая вьется и в ней камешки, тоже синие – Леля это, весенний ветерок, молодость сердца и звонкость голоса, а только Серафиме сейчас она Сухея. Рядом с ней другая стоит, невысокая, крепкая, в темно-зеленом платье с поясом, и заткано платье белями метелками и зелеными листьями, присмотреться, так понятно что таволга, не просто так узор. Додоля это, певунья и плясунья, всех всходов защитница, всех ростков нянька, а как на кого рассердится, так тому Глухея. А рядом с ней еще две, у одной платье темно-синее, и на нем ветреницы по всему подолу, а местами и до колена, рассыпаны, а на плечах шаль, и на ней горец-раковая шейка тамбурным швом в два цвета вышит. О, думаю, вот и Ледея, так-то она Лада, согласию сестра, любви подруга, да только вот не всем без разбору, видать, на чем-то они с Серафимой крупно не сошлись. А вторая в белом платье японского шелка, затканном голубыми цветами, да не чем-нибудь, а кустами синюхи – Дамара, всех провидиц покровительница, всех ясновидящих хранительница, а на кого рассердится, тем Глядея, ночная бессонница, дневная дрема, всех мороков хозяйка, всех видений мать.
А напротив меня, там где над койкой Ирины облак синий в углу стоял покойно, а теперь он там весь внутри себя клубится и кипит, стоят трое: одна в штанах желтой козлиной кожи и такой же рубахе, а на рубахе по всей спине узор цветным вытравлен: вереск плетется и белозорные звездочки из него местами блестят, это Звана-охотница на нее смотрит, Подаги сестра, всем взыскующим надежда, а нехрабрым и робким – Трясея. А С нею рядом в короткой юбке* и бабьем поясе, расшитом плетями сабельника, с пятерчатыми листьями и алыми звездочками цветов, по уставному стриженая и в полётке, Магура стоит, спорщица и поединщица, всех военных людей покровительница, всех ищущих справедливости опора, а тем, кто под наглую силу гнется и сам от себя отступается – Корчея. А у стены, у заголовья койки, стоит ширококостная и крепкая, из себя в возрасте, одетая в красное платье в белый горох, с красными пятнами на лице и злым блеском в глазах, Огнея, и грозит мне пальцем. Так-то она Марцана-жница, огородникам подмога, косцам и жнейкам поддержка, мухоморам хозяйка, а мне, видать, не забыла прогулок да покатушек по зимовею с непокрытой головой в прошлом году. Я ей смеюсь – шалишь, говорю, и я не твоя, и ты не моя, и тут вам всем не верхни земли, и собрались тут не недотепы необряжёные, а трудницы за землю русскую. И если вы все тут столпились и ждете свою часть от чужой судьбы – ждите себе за окном, вон в больничном саду места полно. Не ваше время и не ваша воля нынче. А не послушаешься – найду управу на тебя, не сомневайся.
И слышу я так ясно, как и не внутренним слухом, женский голос, негромкий и несильный, но ровный и твердый, вьюна* запел. Они все друг на друга заоглядывались и так порастаяли. А я глаза открыта и приподняться смогла. Слышу – и правда поет кто-то из нас. Себя проверила – не я. Осмотрелась – Фотиния это.
---
*полётка - у нас этот головной убор называется пилоткой.
* Хиус - северный ветер, Шелоник – западный ветер, Знич – южный, Подага – восточный.
* барбарисовый плащ: исходно - плащ burbery, здесь - прорезиненый плащ-палатка с капюшоном
*цмин – бессмертник желтый
* короткая юбка – это юбка выше середины лодыжки. Мини-юбок там нет и никогда не было.
*вьюн - песня "вьюн над водой", существует в ряде вариантов текста
Сестра помогла мне пересесть на стульчик около койки, простыни отмокшие в корзину скинула, новое постелила, стала мне помогать переодеваться. Кое-как я встала, опираясь на спинку кровати, раскидушку она стянула с меня, а чтобы рубаху снять, это ж надо наклониться и подол поднять, а я и не знаю, устою ли. Она стоит, на меня смотрит и ругается на кастеляншу, которая никак запашных рубах не дает на отделение. Я б ей и сказала, что правильно кастелянша и делает, что не дает, да сил нет. А делает и правда правильно: в таком-то виде человеку веревку только дай в руки, ей можно не только удавиться, а еще полпалаты перед тем переломать. А завязка, от рубахи оторванная, это полметра какой-никакой, а веревки. Пока я мысль эту нехитрую через голову волокла, сестра успела меня усадить на койку, рубаху поднять, обтереть мне спиртом ляжки и коленки, раскидушкой прикрыть и рубаху стащить с меня. Во, говорит, хитрая ты, шелком легкие и почки прикрыла, молодец, сберегла себя, только шаль на тебе тоже смокла, давай повешу хоть на спинку кровати, что ли, шелк сохнет быстро, я тебя сейчас сверху тоже оботру спиртом и в сухое переодену, а как высохнет – опять замотаешься. У меня только сил и достало, что шепотом сказать спасибо, да больше-то и зачем. Она меня обтерла, помогла лечь, пошла инокинь обходить. Конечно, глаза у меня в потолок смотрят, да оно и понятно, раз головы не поднять, но уши не заткнуты и не заложены, вот я и слышу. Слышу как Ирину колотит крупной дрожью, как Фотиния лежит недвижно и дышит тяжело, с хрипами, как Серафима в углу то дышит, а то замрет. Сестра им постели поправила, переодевать не стала, и ушла. Она ушла, у меня глаза сразу и закрылись, я думала, опять в верхних землях себя обнаружу, а нет, все та же палата вокруг, только нас в ней не четверо, а побольше двух десятков будет. И я-то сама по себе, на коечке лежу и у коечки стою, а у инокинь вокруг коек у каждой толпа. Смотрю на Фотинию, столп света над ней все так же стоит, только свет как бы притух, с сероватинкой стал. И саму ее не видно, вокруг койки стоят четыре фигуры, женские, лиц не рассмотреть, спиной ко мне, да только у каждой на одежде узор наособицу. У одной на шали боярышник выткан с ягодами, а по юбке по кромке плетутся колоски лиловенькие, пустырник цветущий вышит… никак, Диля стоит, всей заботы мать и всех добрых слов и дел сестра, да только со спины она сейчас Диля, а с лица-то Гнетея. А рядом с ней другая, и у нее по рукавам голубой кофты трифоль вышита, цветы и листья, это, видно, Желя, печали дочка, жалости мать, кроме нее больше некому. И опять же, со спины-то она Желя, а лицом Ломея. У третьей на косынке вся кромка горцом заплетена, а сам платок коричневый, и юбка тоже, и кофта зеленая в желтизну, это Дана, огонек в ночи, ручеек в лесу, домой тропка, да только сейчас она Пухлея, огонь болотный и тоска безымянная. А дальше всех от меня стоит высокая и статная, в юбке цвета бычьей крови, расшитой метелками золотой розги, и сорочка на ней сиреневая, а по вороту кошачьи лапки цмина* вьются, Габона это, золотая птичница, всем цыплятам и всем монетам хозяйка, а только к Фотинии она той своей стороной повернулась, которая Желтея.
Смотрю в угол, а там Серафима, пламень чистый, а от меня его заслоняют аж пятеро. Та, которую мне лучше видно, в юбке и жилетке из шерсти-небеленки, и расшито все синими цветами: васильками, синюхой и горечавкой, а под жилетку у ней поддета кофта тонкого шелка, вся прозрачная, и под ней на руке выше локтя браслетка золотая вьется и в ней камешки, тоже синие – Леля это, весенний ветерок, молодость сердца и звонкость голоса, а только Серафиме сейчас она Сухея. Рядом с ней другая стоит, невысокая, крепкая, в темно-зеленом платье с поясом, и заткано платье белями метелками и зелеными листьями, присмотреться, так понятно что таволга, не просто так узор. Додоля это, певунья и плясунья, всех всходов защитница, всех ростков нянька, а как на кого рассердится, так тому Глухея. А рядом с ней еще две, у одной платье темно-синее, и на нем ветреницы по всему подолу, а местами и до колена, рассыпаны, а на плечах шаль, и на ней горец-раковая шейка тамбурным швом в два цвета вышит. О, думаю, вот и Ледея, так-то она Лада, согласию сестра, любви подруга, да только вот не всем без разбору, видать, на чем-то они с Серафимой крупно не сошлись. А вторая в белом платье японского шелка, затканном голубыми цветами, да не чем-нибудь, а кустами синюхи – Дамара, всех провидиц покровительница, всех ясновидящих хранительница, а на кого рассердится, тем Глядея, ночная бессонница, дневная дрема, всех мороков хозяйка, всех видений мать.
А напротив меня, там где над койкой Ирины облак синий в углу стоял покойно, а теперь он там весь внутри себя клубится и кипит, стоят трое: одна в штанах желтой козлиной кожи и такой же рубахе, а на рубахе по всей спине узор цветным вытравлен: вереск плетется и белозорные звездочки из него местами блестят, это Звана-охотница на нее смотрит, Подаги сестра, всем взыскующим надежда, а нехрабрым и робким – Трясея. А С нею рядом в короткой юбке* и бабьем поясе, расшитом плетями сабельника, с пятерчатыми листьями и алыми звездочками цветов, по уставному стриженая и в полётке, Магура стоит, спорщица и поединщица, всех военных людей покровительница, всех ищущих справедливости опора, а тем, кто под наглую силу гнется и сам от себя отступается – Корчея. А у стены, у заголовья койки, стоит ширококостная и крепкая, из себя в возрасте, одетая в красное платье в белый горох, с красными пятнами на лице и злым блеском в глазах, Огнея, и грозит мне пальцем. Так-то она Марцана-жница, огородникам подмога, косцам и жнейкам поддержка, мухоморам хозяйка, а мне, видать, не забыла прогулок да покатушек по зимовею с непокрытой головой в прошлом году. Я ей смеюсь – шалишь, говорю, и я не твоя, и ты не моя, и тут вам всем не верхни земли, и собрались тут не недотепы необряжёные, а трудницы за землю русскую. И если вы все тут столпились и ждете свою часть от чужой судьбы – ждите себе за окном, вон в больничном саду места полно. Не ваше время и не ваша воля нынче. А не послушаешься – найду управу на тебя, не сомневайся.
И слышу я так ясно, как и не внутренним слухом, женский голос, негромкий и несильный, но ровный и твердый, вьюна* запел. Они все друг на друга заоглядывались и так порастаяли. А я глаза открыта и приподняться смогла. Слышу – и правда поет кто-то из нас. Себя проверила – не я. Осмотрелась – Фотиния это.
---
*полётка - у нас этот головной убор называется пилоткой.
* Хиус - северный ветер, Шелоник – западный ветер, Знич – южный, Подага – восточный.
* барбарисовый плащ: исходно - плащ burbery, здесь - прорезиненый плащ-палатка с капюшоном
*цмин – бессмертник желтый
* короткая юбка – это юбка выше середины лодыжки. Мини-юбок там нет и никогда не было.
*вьюн - песня "вьюн над водой", существует в ряде вариантов текста
-
-
16.03.2015 в 20:20-
-
16.03.2015 в 20:25-
-
16.03.2015 в 20:38-
-
16.03.2015 в 20:40-
-
16.03.2015 в 21:21а будет дальше почему эта вакцина такая хитрая и в чем отличие от чумной, дающей иммунитет всего лишь на год?
-
-
16.03.2015 в 21:42-
-
16.03.2015 в 22:01-
-
16.03.2015 в 22:08-
-
16.03.2015 в 23:02-
-
16.03.2015 в 23:06-
-
16.03.2015 в 23:34-
-
17.03.2015 в 00:41Пуфик с лапками.
-
-
17.03.2015 в 15:28И вот шелк, да. У меня две шелковые старые майки - специально держу для высокой температуры, так хорошо в них, казалось бы какая разница, в чем мокнуть - а большая.
Много у меня было вопросов про отреченных, пошла - перечитала с самого начала. Что-то прояснилось, стала подозревать, откуда такой запах странный у этого обычая, но с предположениями, наверное, подожду до конца этого кусочка, чтоб логику не рушить.
-
-
17.03.2015 в 17:26-
-
18.03.2015 в 03:43-
-
19.03.2015 в 03:47А у вас еще упомянута была Жива, она же Невея - она где? около Серафимы, пятой?
-
-
19.03.2015 в 11:43-
-
19.03.2015 в 22:32Про Есению стало многое понятно.
Отдельное спасибо за ее разговор с ветрами. Я еще долго буду думать о вежливости и социальности в связи с этим разговором.
А сестры всегда так - со спины одна ипостась, а с лица другая?
-
-
19.03.2015 в 23:58-
-
20.03.2015 в 00:02-
-
20.03.2015 в 12:49-
-
20.03.2015 в 16:56-
-
20.03.2015 в 17:08Читаю и перечитываю.
_oldnick_
-
-
20.03.2015 в 22:20И "Вьюн" прям услышался.