После Мокрой Ночи как луна обновится – туманы злые, а ночи зябкие, да оно так и надо, чтобы урожай зрел. И вот, казалось бы, сельские на земле родятся и в нее уходят, ее нрав должны знать как родной матери характер, однако года еще не было, чтоб по этому времени хоть одного сестры ветра* не приветили. Ну и сей год не обошлось. Я в село в тот день сама пришла, у меня до Радославы дело было, хотела можжевельника и душицы поменять на кервель и иссоп, ее не зря по ее двору поминают чаще, чем по отчеству, у нее там чего только нет, и все растет, цветет и плодится. Ну с утра собралась, из бродней вытряхнулась, битую юбку надела, сидор* взяла, что надо в него сложила… ну и борца тоже прихватила, и цветков сушеных, и листьев, мало ли что, время такое. Пришла до села, а до недели* еще дня то ли два, то ли три, попуталась я, у меня по грозам летним и по жаре голова мутная – только как увидела, что улицы пустые все четыре, так и поняла, что пришла я удачно, не люблю я, когда меня разглядывают, я им не цирк и не картинная галерея. Радослава-то всегда дома, куда она от своей живности – кроли, да перепелки, да лошадь, да две козы, да кошек целый клубок, да собака размером с хорошего теленка. И еще весь двор в грядках, какие длинные, какие круглые, и на каждой грядке своя кунсткамера. Девчонки-то подросли у нее, две старших уже подлетки, третья вот-вот в возраст войдет, а мальчишки хоть и малые оба, но уже разговаривают бойко, ложки сами держат и штаны переодеть могут без мамки сами, хоть и не в три счета. Она так-то баба хорошая и неленивая, мужа разогнала с каждым из детей в город в больницу ехать, рожала всех в больнице по всем правилам, и не в Л-ске, а взаправду в городе. С первым, помню, к нам с Арьяной пришла, Арьяна еще жива была, меня вытащила на крыльцо и допросила, прям не хуже урядника, куда ей ехать рожать, чтобы хорошо было. Ну я ей сказать-то сказала, но думала - она так, для разговора спрашивает, деньги же немаленькие – врачу плати, акушерке плати, педиатру плати, а простыни, а расходное… - а она выслушала, и смотрю, через нужное время и правда собрались и уехали, а через две недели вернулись с кульком, а потом второй раз, за ним третий –так и пошло. Одна только беда с ней, ну не беда, так, бедочка – заполошная она. Чуть что не так – ахи, охи, вопли, крики, посуда летает, кошки на чердаке прячутся, дети в собачьей конуре, а муж – как повезет. Ну да он и сам молодец, и за словом в карман не полезет, и делом ответить не постесняется – такая вот у людей любовь… горячая и с перцем. Но муж ее был в городе, на промысле, так что заходить к ней можно было спокойно. Я и зашла. Ну, пока поздоровались, пока руки помыть с дороги, потом чай, и пока до сидора дело дошло, а она в клеть за травами сунулась – доли полторы прошло, еще немного и вечер, домой надо бегом бежать, чтобы холод этот сырой на себя не собирать. Я только рот открыла благодарить-прощаться, тут ей в калитку и постучали, а калитка у ней близко, из окна из горней не только слыхать – разговаривать можно. Ну ей стучат, смотрю – тоже баба какая-то, я ее близко ни разу не видала, Радослава кричит – Геня, заходи! – а та ей отвечает – не, недосуг мне, ты сама выйди, если у тебя анис есть, мне мужику заварить, кашляет так, что есть не может. Она мне подмигивает – а что, говорит, на выселки-то бегали уже? А Геня эта ей от калитки – да разве ж с этим туда бежать надо? Я как сидела… в общем, хорошо, что сидела. А еще лучше, что в руках ничего не держала, и что чай мы допить успели. Радослава в окошко говорит – ну раз тебе на выселки бежать недосуг, то выселки к тебе сами пришли, мы сейчас выйдем. Ну заполошная и есть заполошная. Что ж делать, вышла с ней. Баба та у калитки и рот открыла. Я ей – здрасьте, Есения я. Она мне в ответ – Геня я, Геня, а муж мой Лад, он дома, тут огородами двадцать шагов. Ну двадцать шагов так двадцать шагов, влезши в воду что уж подол-то выжимать, пошли. Пришли, как глянула я на красавца этого… ой хорош, ой картина писаная. Сам серый, кожа вся мелкой чешуей пошла, руки в трещинах, взгляд тусклый, глаза ворочаются еле-еле и сидеть на лавке прямо не может. Смотрю на него и думаю – это ж сколько недель тебя треплет, что ты уже на пеньку похож, последняя костра отлетает. Здрасьте, говорю, хозяин, доброго здоровьичка. А он вдохнул мне ответить – и зашелся весь, видно как ломает его, и ребра и горло. Я прищурилась глянуть, чьи руки его треплют, а он сам мне сипит через силу – не трудись, с Лелей я поссорился, теперь она всем Леля, а мне Сухея, и спасибо еще что сестер никого не привела. Я и глаза раскрыла – да как же, говорю, ты ухитрился-то? Он плечом повел, осторожно так, в четверть силы – да вот так, говорит, от дури да лени. Я на Радославу глянула, а она в сподней у двери стоит, ни туда ни сюда – будь, говорю, добра, принеси мне пожалуйста сидор мой, сама там не копайся, весь неси, я кисетики не подписывала, ты там ничего не найдешь. Она вышла, слышу, хозяйка в сенях шуршит чего-то, войти не должна – ну рассказывай, говорю, и про дурь, и про лень, мил человек. Да что, говорит, рассказывать-то. Я возчик, и давно, лет с шестнадцати, сначала конный, потом моторный, а Геня на хозяйстве, она не первая у меня, да и не одна, я ее девчонкой взял едва из подлетков вышла, она и не работала ни дня – неуж спросит, где и сколько я ездил. Ну а мне и ладно: Геня дома, а за околицей… ну сама понимаешь.
Понимаю, говорю. В лавке продавщица, на почте почтальонка, на станции заправщица, а на дороге – кого Черный пошлет, так, Лад? Он мне кивает - так, мол, так. А вдохнуть сказать – сил нет, да и страшно. Ну, говорю, это все понятно, а Лелю-то ты чем обидеть сумел? Он на лавке ерзнул осторожненько – понимаешь, говорит, в дороге подобрал одну весной, больно хороша была, и сама ладная, и идет – воды не расплещет, хоть на голову ей ведро ставь. Подобрал не по просьбе, она и сама шла, да я уговорил ко мне подсесть, ну и понятное дело, молодую крепкую девку подсадить да не потрогать – ну как такое может быть? А ехал не первый день, понятно, что не брит, не мыт, и зубы не мыты тоже. Она ничего, не против, хоть я ждал, что будет ломаться, а как до дела дошло, она и говорит – не хочу, мол, в кабине у тебя, тесно здесь и жесткое все, на коленках синяки останутся, давай выйдем, тут поле, нет никого. Ну и вышли. А дело сразу после рыжего Гория, одеяло-то я взял, и плащ прорезиненый был, думал хватит… да видать пока баловались с ней, меня ветром холодным обдуло по потной спине. Ну, расцепились, она встала, подол поправила и пошла. Да прямо в поле. Я ей кричу – ты куда, а ехать? А она не обернулась даже, через плечо мне говорит – да чем с тобой, мешок ты пыльный, ехать, я лучше пешком пойду, грязь дорожная и та тебя ласковей и милей. Смотрю – а она ко мне поворачивается, хохочет и облачком тает. Ну, ознобом пробило, понятно, не по себе все-таки от таких чудес. До места доехал, до станции, груз взял, сам пошел мыться-бриться, в зеркало глянул – лучше б не глядел, за руль еле сел, ехал так, что чуть с дороги не слетел, только после этого как-то голову в руки взял… с тех пор хуже и хуже, кашель через дней десять начался, а сейчас вот ложка и то из рук валится.
Ага, говорю – а Геня-то твоя знает про твои подвиги? А он и вконец сдулся, едва пополам не склался – вот уж, говорит, и не знаю, но ежель уйдет и меня одного умирать оставит – я не обижусь, заслужил. А тут она из сеней и входит, как нарочно. И сидор мой мне подает - Радослава-то, видно, его принесла да к себе на двор побежала, ей там с утра до ночи есть чем заняться. На него глядит – спокойно так, без укора даже – и говорит ему: дурак ты, Лад, как есть дурак. Я сидор развязала, на табурет пристроила, берестяную шкатулочку из-под кисетов выкопала, в ней борца сухой цвет – Геня, говорю, дай мне плошечку траву отсчитать, тут счетно надо. Она подает – а плошечка не простая, край узорный и с фестончиком – я считать начала, да загляделась и сбилась. Смотрю на лавку – а хозяин-то спит, не то без памяти, от разговора устал. Подошла, к шее ему пальцы приложила – не, тикает ровненько, хоть и не сильно, но четко, спит, значит. Геня, говорю – а ты ж своего хозяина знаешь как квашня ладошку. Она смотрит на меня, молчит, глаза смеются и слеза по щеке катится. Ага, говорю, поняла я. Вот смотри, я отсчитываю полста и шесть, на двадцать восемь дней, календарь есть у вас? Она мне – да я и так не ошибусь, по матице* сосчитаю. Ну ладно, по матице так по матице, по два цветка на ночь с медом надо съедать ему, и с утра кут проветривай обязательно, а муж пусть в это время во дворе обретается. Если не к открытию полей, то к зажинкам в себя придет хозяин твой. Только следи, чтобы бриться-мыться и нательное менять не забывал. Она мне – да он так-то у меня щеголь и хват, сейчас вот только… ну так, говорю, вот Сухея его и схватила, чтоб не щеголял чем не надо перед кем попало. Ништо, борец на то и борец, чтобы обороть и ветер любой из семи, и всех его сестер. Как хозяин твой цветки последние проглотит, так на следующее утро ко мне приходите – только вдвоем обязательно, слышишь? Надо посмотреть, как взялось, как устоялось, а в доме на лавке этого видно не будет, надо чтоб он хоть какую дорогу да сам одолел. Она кивает, у самой слезы аж на сорочку капают – а лицо ровное-ровное, как будто мы про дворовые сорняки или про вороньи перья беседуем. Да оно и понятно: мужик-то хват и ухарь, ну в смысле был, а сейчас ему пешком полторы версты не пройти. Я на нее гляжу – ну что плачет понятно, что вида показать не хочет – тоже ясно, но все же что-то мне не так, что-то не нравится. Дай-ка руку, говорю. Взяла за запястье – а у ней кровь в жилах стучит, как молотилка в жатву, значит, сердце скачет шальным зайцем, на мой один стук ее не то три приходится, не то чуть меньше - как-то так, в общем*.
Ну, что делать, обратно в сидор залезла, достала кисет с сушеным листом того ж борца, отсыпала ей в тряпицу чистую, у меня на такой случай в сидоре немножко их всегда лежит – тут, говорю, прямо в этой тряпке запарь себе и на грудь приложи на ночь, а то что-то не нравится мне твой вид, как бы и тебе от Сухеи не досталось, или даже от Невеи. Невея-то всем людям Жива, а вот таким вот – как повезет, кому Жива, а кому и Невея, и когда она Невея, ей человека к Белой отправить проще, чем нам цветок полевой сорвать.
В общем, как ни вертелась я, а домой дошла по сумеркам, и руки-ноги были холодные по самые… в общем, целиком. В самый раз с Ледеей поздороваться, да она и в своем праве будет, как Ладу-то я ее давно не привечала, да и не за что мне ее привечать - а все ж обидно так пропасть. Печку затопила дровами, по настоящему, того же борца запарила в плошке, растерлась горячим и спать легла. А наутро в палисад вышла, смотрю – Геня эта самая с Радославой вместе по общинной луговине, где ярмарки и гулянки всегда устраивают, шарятся, и с лопатой. А и верно, чего ко мне за борцом каждый раз ходить кланяться, если свой можно завести, раз детей и скота во дворе нет и потравиться им некому. У меня своих три куста за летней кухней растет, я стригу потихоньку, как занадобится – ну так у меня на дворе тоже всего скота, что змеи под камнем и соловей с парой своей на черемухе, сестрам ветра вольготно бы гулять, да борец не дает, сторожит.
-----------------------------------------------------------------------
* Сестры ветра – духи с двойным характером и женскими именами, по местным поверьям их двенадцать, и от каждой может прийти как добро в той или иной форме, так и зло, в виде определенного недуга или даже ряда недугов или неудач, по какой-то странной случайности связанной с вроде бы незначительными простудами, с которых неудачная полоса в жизни и начинается. Для каждой такой проблемы применяется отдельная трава, целевое средство, назначение которого – прогнать дух или заставить его переменить отношение к заболевшему или неудачливому человеку, и есть одно общее средство, способствующее призванию к порядку всех двенадцати: борец высокий, он же аконит. Он ядовит, и без бабы-знахарки, давшей средство впервые, применять его никто не рискует, но для серьезных случаев - а неудачная встреча с кем-то из сестер ветра как раз такой случай и есть - это хорошее и надежное средство, поэтому около села он есть всегда, а у некоторых растет прямо во дворах.
Сестры они на самом деле всем семи ветрам (восьмой, северо-западный, имени не имеет, и считается дыханием Смерти, так исторически сложилось), но в их общем поименовании это почему-то не отражается.
*сидор – название армейского вещевого мешка, приходящегося современным рюкзакам двоюродным дедушкой, лямка у него одна, она вшита в нижние углы мешка, а завязывается он петлей взахлест, образуя довольно бестолковый фестон над завязкой, что в общем не очень надежно и не слишком рационально, но аккуратно и на небольшое расстояние какое-то количество груза в нем можно унести даже без привычки.
*неделя – выходной день
*матица – годовой переходной календарь, делается из куска доски или, чаще, комлевого спила, отсчитать по нему можно лунные и солнечные циклы, а календарные даты по ним, при некотором навыке, восстанавливаются посредством не очень сложных расчетов.
* имеется в виду частота пульса между 150 и 180, Есения считает от своего, а у нее, как у многих страдающих мигренями, пульс замедлен и в среднем равен 60 ударам в минуту.
Понимаю, говорю. В лавке продавщица, на почте почтальонка, на станции заправщица, а на дороге – кого Черный пошлет, так, Лад? Он мне кивает - так, мол, так. А вдохнуть сказать – сил нет, да и страшно. Ну, говорю, это все понятно, а Лелю-то ты чем обидеть сумел? Он на лавке ерзнул осторожненько – понимаешь, говорит, в дороге подобрал одну весной, больно хороша была, и сама ладная, и идет – воды не расплещет, хоть на голову ей ведро ставь. Подобрал не по просьбе, она и сама шла, да я уговорил ко мне подсесть, ну и понятное дело, молодую крепкую девку подсадить да не потрогать – ну как такое может быть? А ехал не первый день, понятно, что не брит, не мыт, и зубы не мыты тоже. Она ничего, не против, хоть я ждал, что будет ломаться, а как до дела дошло, она и говорит – не хочу, мол, в кабине у тебя, тесно здесь и жесткое все, на коленках синяки останутся, давай выйдем, тут поле, нет никого. Ну и вышли. А дело сразу после рыжего Гория, одеяло-то я взял, и плащ прорезиненый был, думал хватит… да видать пока баловались с ней, меня ветром холодным обдуло по потной спине. Ну, расцепились, она встала, подол поправила и пошла. Да прямо в поле. Я ей кричу – ты куда, а ехать? А она не обернулась даже, через плечо мне говорит – да чем с тобой, мешок ты пыльный, ехать, я лучше пешком пойду, грязь дорожная и та тебя ласковей и милей. Смотрю – а она ко мне поворачивается, хохочет и облачком тает. Ну, ознобом пробило, понятно, не по себе все-таки от таких чудес. До места доехал, до станции, груз взял, сам пошел мыться-бриться, в зеркало глянул – лучше б не глядел, за руль еле сел, ехал так, что чуть с дороги не слетел, только после этого как-то голову в руки взял… с тех пор хуже и хуже, кашель через дней десять начался, а сейчас вот ложка и то из рук валится.
Ага, говорю – а Геня-то твоя знает про твои подвиги? А он и вконец сдулся, едва пополам не склался – вот уж, говорит, и не знаю, но ежель уйдет и меня одного умирать оставит – я не обижусь, заслужил. А тут она из сеней и входит, как нарочно. И сидор мой мне подает - Радослава-то, видно, его принесла да к себе на двор побежала, ей там с утра до ночи есть чем заняться. На него глядит – спокойно так, без укора даже – и говорит ему: дурак ты, Лад, как есть дурак. Я сидор развязала, на табурет пристроила, берестяную шкатулочку из-под кисетов выкопала, в ней борца сухой цвет – Геня, говорю, дай мне плошечку траву отсчитать, тут счетно надо. Она подает – а плошечка не простая, край узорный и с фестончиком – я считать начала, да загляделась и сбилась. Смотрю на лавку – а хозяин-то спит, не то без памяти, от разговора устал. Подошла, к шее ему пальцы приложила – не, тикает ровненько, хоть и не сильно, но четко, спит, значит. Геня, говорю – а ты ж своего хозяина знаешь как квашня ладошку. Она смотрит на меня, молчит, глаза смеются и слеза по щеке катится. Ага, говорю, поняла я. Вот смотри, я отсчитываю полста и шесть, на двадцать восемь дней, календарь есть у вас? Она мне – да я и так не ошибусь, по матице* сосчитаю. Ну ладно, по матице так по матице, по два цветка на ночь с медом надо съедать ему, и с утра кут проветривай обязательно, а муж пусть в это время во дворе обретается. Если не к открытию полей, то к зажинкам в себя придет хозяин твой. Только следи, чтобы бриться-мыться и нательное менять не забывал. Она мне – да он так-то у меня щеголь и хват, сейчас вот только… ну так, говорю, вот Сухея его и схватила, чтоб не щеголял чем не надо перед кем попало. Ништо, борец на то и борец, чтобы обороть и ветер любой из семи, и всех его сестер. Как хозяин твой цветки последние проглотит, так на следующее утро ко мне приходите – только вдвоем обязательно, слышишь? Надо посмотреть, как взялось, как устоялось, а в доме на лавке этого видно не будет, надо чтоб он хоть какую дорогу да сам одолел. Она кивает, у самой слезы аж на сорочку капают – а лицо ровное-ровное, как будто мы про дворовые сорняки или про вороньи перья беседуем. Да оно и понятно: мужик-то хват и ухарь, ну в смысле был, а сейчас ему пешком полторы версты не пройти. Я на нее гляжу – ну что плачет понятно, что вида показать не хочет – тоже ясно, но все же что-то мне не так, что-то не нравится. Дай-ка руку, говорю. Взяла за запястье – а у ней кровь в жилах стучит, как молотилка в жатву, значит, сердце скачет шальным зайцем, на мой один стук ее не то три приходится, не то чуть меньше - как-то так, в общем*.
Ну, что делать, обратно в сидор залезла, достала кисет с сушеным листом того ж борца, отсыпала ей в тряпицу чистую, у меня на такой случай в сидоре немножко их всегда лежит – тут, говорю, прямо в этой тряпке запарь себе и на грудь приложи на ночь, а то что-то не нравится мне твой вид, как бы и тебе от Сухеи не досталось, или даже от Невеи. Невея-то всем людям Жива, а вот таким вот – как повезет, кому Жива, а кому и Невея, и когда она Невея, ей человека к Белой отправить проще, чем нам цветок полевой сорвать.
В общем, как ни вертелась я, а домой дошла по сумеркам, и руки-ноги были холодные по самые… в общем, целиком. В самый раз с Ледеей поздороваться, да она и в своем праве будет, как Ладу-то я ее давно не привечала, да и не за что мне ее привечать - а все ж обидно так пропасть. Печку затопила дровами, по настоящему, того же борца запарила в плошке, растерлась горячим и спать легла. А наутро в палисад вышла, смотрю – Геня эта самая с Радославой вместе по общинной луговине, где ярмарки и гулянки всегда устраивают, шарятся, и с лопатой. А и верно, чего ко мне за борцом каждый раз ходить кланяться, если свой можно завести, раз детей и скота во дворе нет и потравиться им некому. У меня своих три куста за летней кухней растет, я стригу потихоньку, как занадобится – ну так у меня на дворе тоже всего скота, что змеи под камнем и соловей с парой своей на черемухе, сестрам ветра вольготно бы гулять, да борец не дает, сторожит.
-----------------------------------------------------------------------
* Сестры ветра – духи с двойным характером и женскими именами, по местным поверьям их двенадцать, и от каждой может прийти как добро в той или иной форме, так и зло, в виде определенного недуга или даже ряда недугов или неудач, по какой-то странной случайности связанной с вроде бы незначительными простудами, с которых неудачная полоса в жизни и начинается. Для каждой такой проблемы применяется отдельная трава, целевое средство, назначение которого – прогнать дух или заставить его переменить отношение к заболевшему или неудачливому человеку, и есть одно общее средство, способствующее призванию к порядку всех двенадцати: борец высокий, он же аконит. Он ядовит, и без бабы-знахарки, давшей средство впервые, применять его никто не рискует, но для серьезных случаев - а неудачная встреча с кем-то из сестер ветра как раз такой случай и есть - это хорошее и надежное средство, поэтому около села он есть всегда, а у некоторых растет прямо во дворах.
Сестры они на самом деле всем семи ветрам (восьмой, северо-западный, имени не имеет, и считается дыханием Смерти, так исторически сложилось), но в их общем поименовании это почему-то не отражается.
*сидор – название армейского вещевого мешка, приходящегося современным рюкзакам двоюродным дедушкой, лямка у него одна, она вшита в нижние углы мешка, а завязывается он петлей взахлест, образуя довольно бестолковый фестон над завязкой, что в общем не очень надежно и не слишком рационально, но аккуратно и на небольшое расстояние какое-то количество груза в нем можно унести даже без привычки.
*неделя – выходной день
*матица – годовой переходной календарь, делается из куска доски или, чаще, комлевого спила, отсчитать по нему можно лунные и солнечные циклы, а календарные даты по ним, при некотором навыке, восстанавливаются посредством не очень сложных расчетов.
* имеется в виду частота пульса между 150 и 180, Есения считает от своего, а у нее, как у многих страдающих мигренями, пульс замедлен и в среднем равен 60 ударам в минуту.
-
-
15.07.2013 в 15:53-
-
15.07.2013 в 16:13Буду крепко думать про дурацкие простуды...
-
-
15.07.2013 в 16:24буду много думать
-
-
15.07.2013 в 18:56Похоже.
А право на смерть по выбору из человека выбить...
Какой все-таки цикл хороший. Изумительный цикл, идет как дышит и слово к слову
-
-
15.07.2013 в 21:11-
-
15.07.2013 в 22:06-
-
15.07.2013 в 23:18А вообще если подумать, то на терпячку все двенадцать приходят.
-
-
15.07.2013 в 23:26~Ива~, и Вам спасибо на добром слове
-
-
15.07.2013 в 23:27-
-
29.07.2013 в 20:49-
-
07.08.2013 в 16:17