В разум мы пришли примерно в одно время, я раньше всех, только и успела проморгаться, как Серафима зашевелилась и заоглядывалась, потом Ирина на коечке привстала, а Фотиния последней, как допела, так и глаза открыла. Я Ирине-то со своего места и говорю, ну то есть как говорю - только и счастья, что не шепотом, ляжь назад, говорю, и не елозь, пока не навернулась, не первый заход у тебя, знать должна. Фотиния, слышу, лежит, дышит ровно, хоть и похрипывает, Серафима вроде и не встает, однако же вертится. Посопела, поерзала - слышишь, говорит, Е-се-ния, а дальше-то чего ждать.
Я ей - лежи, говорю, отдыхай, у тебя есть на то день или ночь, что нам сейчас стало, а потом будет возврат, на него силы понадобятся. А потом... - и задышалась. Ирина вместо меня подхватила - а потом, говорит, еще один возврат, и после него уже отдыхаем дней несколько, пятерик или больше, как пойдет. Серафима нас послушала, тихо, не шевелясь - а, говорит. Ага. И замолчала. Какое-то время тихо было, потом Фотиния спрашивает - Ирина, как ты думаешь, какое правило сейчас читать, дневное или вечернее? Ирина привстать дернулась, в окно посмотреть, потом передумала, видимо. Может, и утреннее, говорит, сейчас узнаем. И правда, узнали. В бокс дверь открылась, сначала колеса стало слышно, потом шаги, приехала тележка, с ней пришли сестра и санитарка - девочки, говорят, умываться и завтракать. Ну умываться понятно, горячие салфетки с ивовой корой, в смысле, в отваре вымоченные, одна для рук, другая для лица, а с зубами пришлось по облегченному порядку обойтись: отвар мяты, шалфея и дубовой коры в стаканчиках нам подали, я рот прополоскала и в закрытую плевательницу выплюнула, и инокини также. А на завтрак уже сил-то нет, самой ложку не удержать, не то что чашку, так нам из поильника дали овсяную кашку жидкую - не каша, так, питье - так мы и ту пить вспотели, как сестры ушли, мы дремать стали. А когда глаза открыли, солнце на полу уже большой квадрат золотом залило, так что не меньше доли отдыхали мы, медсестричка опять пришла, разбудила нас - девочки, говорит, укройтесь хорошо, сейчас проветривать буду. Мы-то с Ириной одеяла сразу натянули до глаз, Фотиния, на нас глядя, тоже укрылась по уши, а Серафима, гляжу, так лежит. Ты чего, спрашиваю? холодно же еще. А она знай улыбается - солнце, говорит, весной пахнет. Медсестра на нее посмотрела, головой покачала, нахмурилась, но не сказала ничего. Проветрила по часам, на градусник настенный глянула, окно закрыла и ушла. Смотрю, Серафима-то встать пытается. Я ей - ты куда? Она - а по нужде, ничего, дойду. Я ей - девка, да ты никак сдурела, звони в звонок, проси судно, куда тебе сейчас на коридор в таком виде, все стены сосчитаешь и с полом поцелуешься. А она улыбается - так-то, говорит, целоваться не грешно, а может и минует. И встала, и пошла даже. И смотрю я - и правда идет, но как-то странно, и что-то знакомое мне чудится в том, как она переступает. А потом мотнуло ее, и хорошо так мотнуло. Какая бы другая на ее месте за спинку кровати рукой бы уцепилась, а эта свободной ногой, носочком, позади себя притопнула, постояла - и опять идет. До двери доплыла, на коридор выкатилась, сестры, слышу, заквохтали, потом затихло, через время небольшое приводят ее назад две сестрички в масочках, резиновыми перчатками за плечи придерживают, а у нее лицо озадаченное, причем не тем, что они ей выговаривают, а чем-то своим. Привели, положили, укрыли - следите, говорят, инокини, на подвижницей вашей, чтобы она нам в коридоре своей инфекции не насеяла и чужой не нахватала. Ирина так в усмешечку в дверь уже закрытую говорит - она не подвижница, она строптивица. И ей уже - за нарушение режима, сестра, и оштрафовать могут. Ты монастырь-то в траты не вводи. Серафима и притихла, да грустно так, с тоской даже, по дыханию слышно, и стало совсем тихо, только слышу, Фотиния в своем углу тихонько шелестит шепотком, видимо, правило все-таки читает. Ирина к окну повернулась, и то ли молится молча, то ли дремлет. Улучила я момент, вижу, обе собой заняты, и Серафиме тихонько говорю - милая, а ведь ты роллетта, как же ты под постриг-то пошла? Даже не поленилась голову к ней повернуть ради ответа. А она улыбнулась, да так улыбнулась, что лучше бы слезам волю дала, и тихонько мелодию запела, без слов. А слова-то я и знаю, только подпевать не хочу. И не хочу, а слышу, как кто-то эту роллу поет, и голос глуховатый такой, как тростниковая свирель, невысокий, вкрадчивый...
Помнишь, как ты меня ласкал… Как бьется сердце вновь без тебя, и слез сдержать нет сил.
Надо начать всю жизнь сначала, счастье свое забыть, как тебя я любила
Спи, мое бедное сердце, счастье ведь было случайно, прошлое все позабыто, мы сиротливо одни.
Спи, мое бедное сердце, наша любовь это тайна, счастье назад не вернется, спи, усни
Мне и хочется рот открыть, позвать ее, сказать чтобы раздышалась, а нечем, слова вроде и легкие, а каждое давит, да так, что кажется, уже не в постель вминает, а в пол. И чего-то даже не пасека вспомнилась и вечёрки наши над рекой и на опушке, а мил-дружок дорогой, который дорого обошедшийся, и к горлу подступает желание душу выдохнуть из тела* и закончить на этом. А краем сознания я понимаю - не мое оно, сколько б его ни было во мне сейчас - не мое, и причем не мое-то не мое, а наглое и сильное, поддайся ему, так слизнет в одно движение. А оно подступает и подступает, обволакивает, ведет, баюкает...
Снова пришла пора ненастья… Как сердце бьется вновь без тебя, его унять нет сил
Надо начать всю жизнь сначала, счастье свое забыть, как тебя я любила
Спи, мое бедное сердце, счастье ведь было случайно, прошлое все позабыто, мы сиротливо одни.
Спи, мое бедное сердце, наша любовь это тайна, счастье назад не вернется, спи, спи, спи…
Гляжу - вот и двенадцатая, которую видно не было, Серафимина пятая, показалась, вот чей голос-то был, и к Серафиме руку протягивает и улыбается, молодая такая, юная даже, и городское платье-татьянка на ней, и сандалики с каблучком, а на платье по подолу цветущая водяника, а на шее - ожерелье японского жемчуга такое, что если не приглядываться - яблоневая ветка в цвету на шею брошена, с еле видными листиками, прозрачно-зелеными, и браслет к ожерелью парный, с бубенцом серебряным, на руке, и бубенец качается, качается да не звенит. Шалишь, думаю, милая, культуру никто не отменял, она на тебя еще не посмотрела, чтоб тебе к ней руку тянуть, мало ли кто кого приглашает, мало ли кто музыку заказывает, танцует тот, кто взгляд поймал, и не иначе, мало ли что ты Невея, была бы Жива, она бы к тебе может и повернулась, а так - и получше тебя танцоры есть, и мелодии поинтереснее найдутся.
Да, говорю, я эту роллу знаю, с нее обычно последние круги* начинают, ей уж лет прилично, а к тебе-то это как относится? Серафима вздохнула - да как, говорит, относится, обыкновенно относится. На кругу встретились, лучше него никто не вел, легче меня никто не велся, последний пустой круг* всегда наш был, куда бы не пришли... Я-то немужняя, да и не то чтобы хотелось, но с ним - чего б и нет. Но танцевать-то, конечно, было интереснее. А потом он как-то все позже и позже на круг приходить стал, гляжу, и ноги нечеткие, и спина поплыла, и ведет не точно... Мне бы перестать с ним танцевать, да все же привыкли, что лучший тут он, после него ко мне и не подойдет никто. А позориться-то на кругу, знаешь, тоже радости мало, вот я однажды ему между кругами и говорю - ты, дорогой, как-то все-таки хоть в музыку иди, может быть. А он мне - раз такая умная, то веди сама. Я его спрашиваю - а если поведу? А он мне и ответствует - а чтобы мной командовать, у меня уже жена есть. Я ему - а, говорю, ну ладно. Развернулась и с круга ушла. И в том же месяце постриглась. Пока в малую схиму, но другого пути не осталось мне. Только в келью, а там и в лодку. Как же, говорю, не осталось. Малая схима - не затвор, монахиням ролле обучать никто не запрещал, им другое нельзя. Гляжу - а за Живой-то, за Невеей, то есть, еще одна тень соткалась. Явился, не запылился, командир всем армиям, ветров младший брат, всех пропащих голов спаситель, государевым людям ночной кошмар, роллонам и роллеттам пример. Плечом сестру отодвинул, перед Серафиминой постелью на корточки присел - доверься, говорит, мне, и этот круг твой будет. И руку ей предлагает, как для танца. А она его увидела и руку ему подает. Я и ахнуть не успела, как у них сладилось, и ее подхватило-понесло, смотрю, улыбается, вытянулась вся, дышит ровно и сильно... так-то из рассудка уходить, конечно, дело опасное, ну да в этот раз как ни есть, а вроде удачно сошлось.
Я от Серафимы отвернулась, гляжу, а Ирину тоже подхватило и понесло, да нехорошо как. Плачет и прощения у кого-то просит, и сетует, что имен не знает, и молиться не может, почти в голос. И судя по ней, много их. А Фотиния как правило читала, так и читает, только голос стал трудный, хриплый и вдох нехороший, мокрый. Я было привстала посмотреть, гляжу - а вокруг уже не бокс, и даже не клиника, а дом наш в Мещере, ну то есть не наш, а матери и сестер, но чудится мне что наш, и что стою я на пороге, и с руках у меня узелок с военным, что в сидор не влезло, а мать на меня из горней смотрят, а сестры, взрослые уже, лет по двадцать пять, мимо меня глядят, и мать мне говорит - тебя убить или покалечить, за то, что ты всю семью опозорила? И начинает - и про госпиталь, и что я там лежала под кем ни попадя, и про пять лет с мужиками, и что как у меня совести хватило на себя георгиевские кресты прицепить, и что я теперь семье за этот позор по гроб жизни должна, если они вообще меня примут, и что место мне не на лавке со всеми у стола, а в сподней у помойного ведра, там и жрать, там и спать, и из дома ни ногой дальше сеней, и то только в нужник, потому что за мной шалавой глаз да глаз, пока я ей ублюдка не спроворила в дом, а я все это слушаю и с места сдвинуться не могу, а потом что-то меня толкает - вижу, опять помощничек нежданый явился, теперь меня спасать. Тут-то я и вспомнила, что я спасенная с тринадцати лет. Прошлы-то разы я все объяснять рвалась, что не та шалава, которая сама выбирает, с кем ей быть, а та шалава, которой все равно, с кем, и что за меня выбирать мне, когда и кому девство отдавать, надо не было, тем более если ты мать, и что это вот оно самое-то блядство и есть, а не то, что я на отречение пошла, чтобы старому козлу сорокалетнему, едва в доростки войдя, не сдаться, тем более что денег его я бы и не увидала, он мне сам сказал, что он уже заплатил, и кому, и сколько. И все достучаться пыталась, что сестры побираться пошли не потому, что за меня заплатили, а я убежала в церковь и там спряталась, а потому что денег заплаченных ему назад не отдали, а куда мать их дела, бог ее знает, во всяком случае в доме от того не прибыло. И каждый раз как объяснять рвалась, потом только хуже было, ни разу не удалось. А тут, гляди-ка, помощь подошла, откуда не ждали. Я на него посмотрела через плечо - спасибо, ава, говорю, я уже. Развернулась и пошла. Она за мной, а я бегом. Бегу по улице, и чего-то и Мещера не Мещера, и улица не улица, и мать не мать, а какая-то пакость в чешуе на двух ногах, со змеиной головой, тело малюсенькое, всей твари только пасть и ноги, страшно, что догонит и сожрет, и я бегу, со всей дурацкой мочи, а ноги путаются, заплетаются, в глазах от страха темнеет... рванулась я из последних сил - вокруг опять бокс, темным-темно, инокини по койкам, Ирина и Фотиния дышат хрипло, тяжко, страшно, а Серафима смеется.
----
*выдохнуть из тела душу - прием, который знают все лекарки и лекари, обеспечивающий легкую и безболезненную смерть в течение десяти-пятнадцати минут после его применения
*круг - несколько мелодий, связанные одной темой, которые танцуют, не меняя партнера, круг аналогичен танде в культуре милонги. Также кругом называется само место, где роллу танцуют.
*последний пустой круг - несколько последних групп мелодий - кругов - оставляется для лучших танцоров, для того, чтобы все могли их видеть, это помогает совершенствовать технику и находить новые идеи для танца остальным танцующим, финальный круг (после последних) снова танцуют все желающие, причем стараются пригласить именно тех, кого хотелось, но не удалось пригласить в течение вечера.