Молодцов через день и правда зашел, и зашел основательно, в шесть ног, две свои и четыре лошадиные. Сам шел пешком, а на спине лошади вез переметную сумку размерами на четыре полных сидора, втащил ее в сени и мне постучал - открывай, говорит, подпол, и оба ларя, не менжуясь*, и давай быстренько оборачиваться, а то простынешь, не май на дворе. И немедля насовал мне полны руки мешков-горшков - мука, явно осеннего помола, крупа разная, вся с нашей мельницы, я наши мешки знаю, сало нутряное, сало провесное, два окорока в шкуре, гусиный жир, лука десяток связок и одна чеснока, и связка кореньев хрена.
А мне не то что спросить или возразить, мне и удивиться было некогда, я только успевала все это из рук у него брать и выставлять на ступеньку горни, а потом как посмотрела на эту ярмарку, а после на него, так сама посреди этого всего и села. Он плечом пожал, улыбнулся - что ты из города возишь, я видел, соваться не стал, а без чего обходишься, сам догадался - так вот, хватит уже. Все все поняли давным-давно, и ты уже пойми - не одна живешь, среди людей. Я и руками развела - ну сам ты посуди, говорю, какое "среди", когда мне до вас, а и вам до меня полдня пешком., и из села ко мне идут только когда сильно прижмет, а мне в село с ноги и того реже. А он в ответ даже бровью не повел - ну, говорит, и что с того? Главное, что мы знаем, что если припрет - есть к кому прийти, и ты знай, что если что - тебе тоже есть куда постучаться. Что тебя ни бедой не взять, ни нуждой не нагнуть, ты уже показала, что работы ты не боишься, все и так уже поняли, что там, где нормальный человек назад пятится, ты вперед идешь, да не просто так, а с усмешечкой, тоже уже только кони не изучили, да и в конях я на этот счет что-то не уверен. Уже все, Ена, можно уже и по простому, по человечески. Я подумала, слова собрала - не, Свальдр, говорю, по человечески не получится, слишком долго было так, так теперь и останется, я привыкла - и вы теперь привыкайте, ваша очередь. А мне переучиваться поздно. Следующая придет - авось, сразу поладите, а меня уж терпите какая есть, кривое дерево не распрямить, как нагнулось, так и растет, да и долго ли осталось. Нет у меня для вас другой меня. Да и для меня самой нету. А за гостинцы спасибо, и дай тебе бог ко мне заходить всегда без нужды, ну или хотя бы без своей нужды.
Он тоже помолчал, голову наклонил... ну, сказал, как знаешь. Но ежели что понадобится - не поленись сказать. И кстати, это не гостинцы, а твоя доля от общинного хлеба и прочего, ты же на жатву всегда у поля, и не пустая - и скатки у тебя прокипячены, и корпия чистая, и жгуты льняные, и лубки... общество ждало-ждало, что ты придешь за своей долей сама - а вот, не дождались мы, об этом годе я сам к тебе все завез, видимо, и дальше так придется, раз ты за столько лет ни разу свою долю не востребовала. Я в ответ только руками развела. Привезешь, говорю, хорошо, не привезешь - не беда, лес рядом, я с него живу, а если что, в город рейсы теперь и зимой есть, не пропаду. Он усмехнулся - да понял я, говорит, все понял. Хороших святок тебе. Вышел и двери за собой закрыл, в окошко мне рукой помахал и домой направился. А я осталась, разбирать нежданный запас. И как-то так набегалась неудачно, из дома в сени, из сеней в дом, из горней в сподню и из сподней в подвал, что ночью места себе найти не могла. То жарко, то холодно, то сушит, то мутит, то одно, то другое... в итоге проснулась, прислушалась до себя... а это мне шею продуло, да причем в два приема, завчера на тракторе пока катились, а сегодня в сенях да в подвале. Вот оно и отозвалось, да так отозвалось, не иначе, Огнея, зимовеева сестра, из своей руки по шее меня приложила - и за дело приложила: в зазимье из дому выходя, голову-то покрывать следует, а не на раскидушку с шалью надеяться. Вот и будет мне теперь наука... если выживу.
Ну, делать нечего, накинула шаль на рубашку и пошла в сенцы, за склянкой с мазью на мухоморных шкурках. И пока мазала шею себе, спросонков-то, попала себе не то по лицу, не то прямо по губам, и не почуяла. Только поняла, что попустило вроде - и опять спать упала. А проснулась, голову подняла... ой, светы ясны, лучше бы не просыпалась совсем. В глазах пестро, все рябит, весь мир поет, звучит и пахнет, и каждая сквозинка и любая пылинка до кожи докоснуться норовит, да не просто так, а с намеком, и от каждого такого намека меня то, как девку нецелованную, в дрожь кидает, то морозом по коже дерет, то дыхание перехватывает. Подумала я, чем получилось - и не стала вставать. Думаю, в кои веки день в куте провести не великая беда, тем более с ночи топлено, а отлежусь, может и встану снова протопить. Положила голову обратно на заголовье - опять не то: сенник под доской пахнет, да не просто так, а каждая травинка на свой лад, и между собой они беседуют, когда мирно, а когда и не очень, ветер за окном поет, трава ему подпевает, в печке пепел дышит, в стене бревна на зиму укладываются, вздыхают, в подполе земля видит сны про осень и урожай, и про лес, что на месте дома рос, пока дома не было... в общем, весь мир мне в голову ломится, у меня согласия не спросив. Тут-то я и вспомнила, что ночью пальцами в мази за лицо хваталась. Ну да что уж делать теперь, смывать поздно, сплевывать тоже. Встала, попыталась стяжку надеть, оставила эту затею, полосой перевязалась, чтобы складками сорочки где не надо не терло, сорочку накинула, взялась юбку надеть... пальцы не слушаются, в гашнике запутались, дыхание перехватывает, голова кругом, и в глазах колеса пестрые прозрачные. Кой-как в одну руку стянула гашник-то, и обратно в короб упала, да неудачно так, наискосок, головой мимо заголовья и пятки наружу торчат. Оно конечно в общем и неважно, где там они торчат, я в доме одна, сама наварила себе кашу, самой и расхлебывать, да только дурой себя чувствовать и на один с собой неловко. В общем, упала и лежу, гашник в руке, сама наискось короба - зайдет кто, картина будет знатная, что хошь, то и думай. Вот и зачем только засыпала, спрашивается, нет бы дурь сразу по свежему выбегать и потом уже спать, чуяла же что попустило, можно было например пол намыть или хотя бы подмести, можно было полешки, что у печки лежат, на лучину распустить а с утра других принести, можно было золу из печки... хотя нет, работу, которая требует тщания и прилежности, лучше оставить на другое время, а с ночи да по дурной голове делать надо то, что и кривой рукой хорошо делается, была бы удаль и дурь при себе. Они и были, да я их заспала, и теперь они целиком в кровь ушли и в ней бродят. И что остается? только дышать и ждать, пока перейдет. Перейти-то оно конечно перейдет, да только когда схлынет, за ней останется такое, что лучше бы завтра у сельских до меня никаких дел не нашлось, крапива по сравнению со мной завтрашней будет, считай, лебяжьим пухом. Но до завтра еще дожить надо, а я пока тут через всю постель наискосок лежу, гашник от юбки в кулаке зажат, и важных дел у меня сейчас два: дышать и не шевелиться. Ну я и дышу, и не шевелюсь, колеса в глазах крутятся, звуки в уши лезут, кожу то огнем возьмет, то ветром, и все тело то по доскам короба чуть не лужей растекается, а то в комок собирается и так застывает. И это я еще не шевелюсь, шевелилась бы - хуже бы было. В общем, лежу таким манером и думаю, это ж сколько еще продолжаться будет. Оно конечно не головные боли, да с ими хоть ясней: погода подойдет - вот оно и избавление, а тут... сама наделала, сама и думай, а нечем. А зимний день короткий, сумерки уже, надо бы встать протопить, а пока никак. И слышу я по полу шаг, и вроде неслышный, а тяжелый - каждая доска прогибается, да ни одна не возразит. Крыльцо не скрипнуло, в сенях доски не вздохнули, дверь вообще не открывалась вроде, а шаг есть, и хотела бы сказать, что помстилось и пройдет, да при всем желании не выйдет... кого ж несет-то сюда так вовремя, кому ж так неймется-то. А дверь и правда не открывалась, однако шаг все ближе, и хоть ступает мой гость мягко, однако шаг у него такой, что была бы я в себе - меня бы оторопь взяла, а так мне не до того, я дышу и не шевелюсь лишнего, и беспокоиться мне нечем. Вот он горню прошел, вот мимо клети идет, вот в кут заходит... ах, вот оно что. Черный пожаловал. Ну да, все верно, все правильно, кому ко мне сейчас и быть, кроме него. Мухоморные шкурки же не только от шейного и прочих прострелов пользуют, и даже не только для тяжелой работы без конца и края, как у косцов в сенокос или у дровосеков в зиму. Кто посмелей да на голову подурнее, их и на зимние кулачные бои с собой берут, и даже, говорят, кто-то плясать выходит, ими угостившись.
А Черный, конечно оружная рука смерти и душа любого боя, а все ж не только. Все танцы, вечерки и заигрыши его, все были, небыли и былины про любовь выше неба и шире моря, яркую, как звездопад, от него - и все люди, кого в жизни этим тронуло, считай, к его груди докоснулись. Ну и вот оно, мазь там или не мазь, а если бы оно внутри меня не было само по себе, никакая бы мазь и никакой бы свар ли, чай ли, и любое прочее этого мне бы не дали. Трава - она из человека может достать только то, что в нем лежит, а если чего в нем с рождения не оказалось, так та трава как мимо шла, так и не остановилась, разговора между ей и душой человеческой не выйдет. Так что кивай не кивай на мазь - мой это кипяток. И ох, крутой. Лучше б мне его в себе не знать и не видеть, да что уж теперь-то от зеркала шарахаться, что там показывают, то и есть я, и другой меня у меня нету ни для себя, ни для людей, ни для кого другого.
А Черный, гляжу, в куте стоит уже и на меня смотрит. Ну и я на него смотрю, и молчу, потому что говорить же - это тоже собою шевелить, и мне этого лишний раз делать резону нет, довольно и того, что глаза открыла и взор на гостя с потолка перевела, потому что внутри кипятка душевного вровень с краем плещется, не разлить бы. Ну молчу и на него смотрю - и он на меня смотрит и улыбается - ну что, говорит, медсестричка, тяжелый спор у тебя между собой и собой? Победителей в таком споре не бывает, так что я тебе помогу, и не спорь. Я и трепыхнуться не успела, даже мыслями - а он ко мне нагнулся, ртом своим к губам мне прикоснулся, легко-легко, как если бы снежинка упала. От него в нос мне шибануло запахом резаной травы, дождя и молнии... и маета моя вся кончилась. И надежно кончилась, без остатка и следа. Взгляд как водой промыт, голова свежая-свежая, руки-ноги на месте, и дышать легко. Я на него смотрю, глазами хлопаю - а он уж у дверей. Да оно и понятно: у смерти рука не только точная, но и быстрая. Любая, какую ни возьми. А он мне от двери улыбнулся - бывай, говорит, медсестричка при случае разочтемся, я в тебя верю, в долгу не останешься. И в темноте сподней растаял, как и не было никого.
Встать я встала, гашник завязывать не стала, юбку сняла, в одной сорочке дошла до печи, поленья в нее сложила, огонь подняла, полосу из-под сорочки размотала, подумала, достала из короба все свежее, и простыни, и сорочку, переоделась и спать легла.
Пока я спала, снег выпал и зимовей уснул. И утро было уже светлое, зимнее.

---
*менжеваться - стесняться, церемониться
*заголовье - местный аналог японского подголовного валика.