За что не люблю зазимье – так это за темноту. Снега толком нет еще, иней только под ногами хрустит с заката до утра, а меж закатом и утром еще надо поторопиться, чтобы успеть по двору обрядиться и в тепло запрыгнуть, ног не обморозив – а земля-то она не снег, на нее босой-то ногой наступить всегда счастье, да только в зазимье она уже спит и ноге не тепло. По двору, однако, в зазимье обрядиться до заката успеть всегда можно, дел немного, и все легкие. Не труды, считай – так, прогулка. Однако, чтобы такая прогулка была в радость, надо из дверей выходить уже поевши и с теплым горлом. Да и в обуви, если по хорошему-то.
Однако, обрядиться я успела до того, и из дому выходить не собиралась вовсе, а собиралась я ставить хлеб и пережигать хворост на золу, чтобы печку нагревать медленно, как для хлеба и надо. Ну в смысле для моего. Хлеб, он же как дом, у всякого свой. Монастырских вот хлебов два. Один черный, ржаной, кислый и душистый, тяжелый и мокрый, сухари из него каменные, их только в квас хорошо да голову мыть. А другой белый, сухой и легкий, почти без запаха, из него сухарики получаются хоть в дорогу, хоть к чаю, хоть в похлебку накрошить. У Молодцовых хлеб легкий и пышный, серого цвета, у Петры желтый как масло, тяжелый и сытный, у Радославы вообще не хлеб, а не пойми что, раз кусишь – орех, другой раз кусишь – семечки, третий раз в рот возьмешь – а там трава огородная молотая невесть какая, да еще перец, да тмин, да пшено… не хлеб, а загадка. А я когда пеку, то пшеничную муку мешаю с ячменной, добавляю овсяное толокно, соль, ну и закваску, понятное дело. Она у меня живет в сподней в дёжке, и обновляется когда раз в неделю, когда раз в три дня. Ну не сама обновляется, понятно, я ее обновляю. Сладкой водичкой, молочной сывороткой, когда она есть, а то пшеничной мукой, заваренной кипяточком… когда чем получится. Вот я и сунулась… а она и не бродит, умерла. Ложкой пошевелила в дёжке – а там ни пузырика даже. И дух не кислый уже. А и с чего бы ему кислым быть, если я всю осень моталась как соленый заяц между городом и селом, и в доме постоянно то урядник, то поп, то дознаватель городской, и все из-за той заполошной, которая ниточку свою на место не привязала. Ну и пока в доме люди же опару не покормишь, она чужих глаз не любит – а когда дома отсутствуешь, так и тем более не покормишь, руки-то с ногами ушли, дома не остались. А к ночи, как домой доберешься, так и тем более не до того, тут бы до кута доползти и спать упасть не поперек короба. Хотя поперек короба тоже было, и даже не один раз.
Ой, горе-горюшко, что ж делать-то теперь. Было бы лето, я б новую опару с черники запустила, а то с земляники, да где теперь те ягоды, землянику всю я медом залила, и бродить она теперь не будет, а черника вся посушена. Была б осень, я бы ее с яблок завела, двух бы за глаза хватило, да их уже инеем взяло, они теперь на опару никак не годны, на вино только. С рябины да калины опару не заводят, потом хлеб горчит. Остается только одеваться и идти в село, искать, кто поделится закваской. И хоть и дала я себе слово у них не одалживаться ни хлебом, ни солью, ни огнем, ни водой, да видимо, придется через зарок переступить. Только то и греет, что зарекалась не вслух, и то на моей совести останется, что я свое слово нарушила. Не, конечно можно еще к мельнику сходить, но это ведь дороги-и-и… как два раза до села и назад. Да и вернусь я тогда не к закату, а хорошо если следующим вечером, потому что если ж пчельник у мельника, то он меня всяко на ночь остаться уговорит, а ежели пчельник не у мельника, то мельнику за пчельником свою собаку послать дело минутное, они друзья, и ведь не запретишь. А я не то чтобы против, но надо ж когда-то и домом заняться. Но это я сейчас так думаю. А до мельницы-то добравшись, буду думать, что в тепле хорошо, компания приятная, и чего тут лица делать, когда можно по простому и без затей посидеть в тепле, выпить пива, а пойти уже с утра… А домой приду – печка холодная, кут остыл, дома никто не встретит, никто не улыбнется и даже не выбранит, так с порога руки и опустятся, и выйдет та закваска себе дороже. Можно, конечно, на рейсовый - и в город, за пекарскими дрожжами, да только до новых ягод я с этими дрожжами все равно не проживу, и весной проблемы будут, когда они мне совсем не нужны и заниматься ими некогда. Так что крутись, не крутись, а в село идти придется, и там закваску у кого-то попросить – самое простое.
Ох, горе-горюшко, и так плохо и этак нехорошо, ну да делать нечего, стала собираться. А уже не лето, одеваться надо серьезно, а то просвистит по пути через поле, так мало-то не будет. Пока на стяжке* крючки застегивала, задумалась – а ежели закваску не дадут, что тогда? А и ладно, думаю, за спрос не бьют, в селе закваски не дадут, так схожу к мельнику, а в самом паршивом случае попробую вытащить хлебный дух из сушеной черники на толокно. А то можно съездить за дрожжами и попробовать с них закваску завести, говорят, у некоторых получается, потом годами живет и ничего.
Стяжку застегнула, сорочку выбрала поплотнее, юбку взяла уже шерстяную, клетчатую, на гашник сверху бабье пристроила, шаль на плечи положила, раскидушку сверху навернула, носки нашла длинные, по колено, на них натянула короткие, толстенькие, на них галошки… ну, жди меня, дом, к ночи буду. А топить печку не стала, так пошла. И есть не стала, настроение было препоганое, а чем в таком настроении есть, так лучше уж сразу крысиного яду ложечку в рот положить, оно и дешевле, и честнее.
Пока полем шла, замерзла вполне так чувствительно, дай, думаю, сунусь к Молодцовым, они и поближе к дорожке, ближе них только Кудемир, да этот… с черемухой который, не по делу честный да без толку умный. Что у Кудемира за хлеб, я не знаю и что-то охоты нет узнавать, может конечно и зря, а вот оно так, и пока не иначе, а с этим, с черемухой, лишний раз здороваться тоже резона нету, я и имени его не помню. Ну и сунулась. Стучусь, мне кричат – не заперто! – значит, видеть-то рады, да у всех руки заняты, отворить и встретить некому. Ну я плечом на дверь налегла и вошла. В сподней встала, дверь за собой прикрыла, вижу, что две молодухи возятся одна у рукомойника, другая у печи, не только руки заняты, а и глаза поднять некогда. Здрасьте, говорю, простите, что без приглашения. А Молодцов-старший на лавке сидит, за столом, и на столе перед ним на тряпке разложено… не то ружейный затвор, не то еще какая-то механика. Руки все черные, в масле, уж явно не до того ему, чтоб к дверям прыгать. И с ним рядом еще какой-то, вовсе не наш, и одежда городская, по виду купчик, из тех, кто сам возит, сам и продает. Молодцов на меня-то посмотрел, аж расплылся в улыбке весь – и без приглашения ты, говорит, а кстати, мы как раз думали до тебя пешкодралить на твои выселки вот с другом. Оставайся пока, девочки сейчас драники делают, давай с нами за стол, потом поговорите вот с Яником, хорошо, что ему до тебя не идти, а мы тебя потом на тракторе отвезем, мне все равно мимо тебя за лесиной будет надо, а так все вместе и сложим. На Яника я после этих слов посмотрела внимательно. Яник был как Яник, обычный себе мужик, в меру ухоженный, в меру заезженный, видно что женатый, видно что много работает, видно, что своего не упустит, однако и чужого не возьмет, хотя бесхозное подобрать не побрезгует… в общем, дельный такой настоящий обычный мужик. Пока я его изучала, Молодцов из-за стола со своей механикой вместе куда-то ушел, мы в горней вдвоем остались, он в сторону сподней смотреть, а я на него. Он почуял, что я его разглядываю, заерзал, но как раз на стол поставили тарелку драников, миску сметаны – а сметана у Молодцовых та еще, с холода ложкой ее поди отковырни – и самовар, за столом немедля стало людно и тесно, у меня в руках сама собой образовалась глиняная кружка с крепким чаем, да не моим ежедневным травяным, а настоящим черным байховым чаем, крепким и терпким, заправленным колотым сахаром, какой я только гостям наливаю, да не абы каким. К драникам же кроме сметаны нашлись шварочки, жареный лучок, рубленые соленые грузди с подсолнечным маслом, сыросоленое сало и квашеная капуста… какое тут говорить или друг друга разглядывать, когда все тут перед носом, пахнет, шкворчит и само в тарелку просится. Уже ко второй кружке чаю только кто-то из молодух, то ли Нита, то ли Найта, меня и спросил – Ена, а ты с чем шла-то, неужто просто так до нас время нашлось забежать? Я и смутилась. Да хотела, говорю, понимаешь, закваску обновить, да свежих ягод сейчас уж нигде не взять, а в пекарские дрожжи я не очень верю, думала, может у вас найдется. Глаза-то опустила, смотрю в стол, а сама чую, что меня Яник этот глазами сверлит… ну, ничо, дыры не провертит, а я его уже всего разглядела, от маковки до сапог. Как проговорила – молодухи все три и порхнули из-за стола, и Нита, и Найта, и Лисса – да, конечно, говорят, тебе какой, быстрой, медленной, для блинов или хлебную? Молодцов встал тоже – пойду, говорит, дособеру, что ли, механизму-то, а то ж без нее никуда и не уедем сей день. И остались мы в горней вдвоем, я и второй гость. Я долго-то ждать не стала – ну, говорю, раз ты ко мне собирался, то считай, дошел, и рассказывай, с чем шел. Он на меня-то посмотрел, как рак покраснел, сглотнул, потом ерзнул... не знаю, говорит, как тебе про это и говорить, и если ты после этого мне галошей в морду съездишь, в своем будешь праве. Тааак, говорю, предисловие твое я поняла, теперь давай свою повесть. Ну или там роман. Он плечами пожал, улыбнулся так... и нехотя, а смешно ему - да не, говорит, не роман пока, только повесть. Повесть была короткой и понятной: жена дома, он в разъездах, изменять не хочется, от добра добра не ищут, однако дом с собой в дорогу не возьмешь, и за тридесять земель от дома грусть-тоска спать по ночам не дает, а если ее с кем развеять, то потом бриться только наощупь. Ага, говорю, знаю такую беду, и помощь от нее есть, только тебе за этой помощью надо было не ко мне, а в Вытегру в монастырь, и называется эта помощь копорский чай. Ну или прямо в Копорье. У меня в доме есть немного, и я тебе даже отдам, раз все равно до меня доедем, мне он без надобности в эту зиму в таком количестве. У него и глаза стали шире лица. И видно, что и глаза-то синие, яркие... и на дне у них не пусто, есть там, внутри, чему понравиться. А тут и Молодцов пришел, стал в сподней руки мыть, и хозяек своих поторапливать - а чего их поторапливать, когда они и так шустрые, и закваски мне аж три склянки сделали разной, и перед дорогой ее накормили и укутали. Ну, я собралась, на двор выхожу, смотрю, кроме трактора под навесом стоит грузовичок-полутонка, из тех что всюду пролезет и отовсюду с грузом вылезет, прям сразу понятно чей, с хозяином одно лицо потому что. Молодцов нас обоих в кабину направил, в тесноте, говорит, не в обиде, а теплей. Через поле-то ехать пока снег не лег - дело не самое приятное, потому он дал в объезд и от шоссейки заезжал на мою дорожку хорошей такой петлей, у калитки были по темноте, день-то короткий.
______________________________________________
* стяжка – женская нижняя одежда, прямой кусок полотна, оборачиваемый вокруг тела, или трикотажная труба, надеваемая через ноги, ее назначение - прижать грудь к ребрам и слегка утянуть живот; стяжка носится в основном в холодное время года или «на выход», в том числе на вечерки и танцы. По внешнему виду стяжка напоминает очень короткое туго облегающее платье-футляр без рукавов – впрочем, нередко все-таки с лямками. Стяжка носится или как белье под сорочку и юбку, или просто с юбкой – в этом случае она заменяет сорочку или рубашку. В такой одежде считается нормальным играть в подвижные игры типа салок и танцевать. Если заменить юбку на бродни, то можно кидать нож, фехтовать, ездить на лошади, играть в мяч, лапту, чижа и прочие спортивные игры. В одной стяжке женщина может плавать, бегать, лазить по деревьям, и заниматься акробатикой и гимнастикой. ДА, ОНИ ВСЕ (или почти все) ЭТО ДЕЛАЮТ И НЕ СЧИТАЮТ ЭТО СТРАННЫМ ИЛИ НЕПРИЛИЧНЫМ.
окончание следует