Зима тяжко уходила, всем дала прикурить. Я по последнему ледку домой, считай, только ночевать и приходила, за месяц посуду помыла раз пять, кормили по чужим домам, вставала тоже не сама - будили. Одному топор на ногу соскочил, другая к печке наклонилась и ей полено в лицо искрой выстрелило, а девка на выданье, третий, неловко и сказать, на борону сел, так вчетвером снимали, шесть колотых ран ягодиц, хорошо еще что остальное цело, десятый на себя снег с крыши обвалил, три ребра сломал, а порезов... а ожогов... а сорванных спин, а простуженных шей, а выбитых коленок и локтей... по пруту бы ставила за каждый раз в ведро с водой* - к летнему Горию* палисад бы насадила, да некогда было прутья ставить. Один раз даже ночевала у Молодцовых на лавке. Так что дом свой только перед Горием-рыжим и увидала, уже во дворе трава пробивалась. А как увидала, так ахнула: кроме бродней, старой раскидушки да двух рубашек не первой молодости чистой одежды не осталось, все в углу в сподней лежит, ждет корыта. Ну форма военная еще, а я ее после демобилизации надевала только на праздники, и то пока в госпитале работала, на ней шевронов слишком много, чтоб ее просто так носить*, ну вот она и висит себе в куте в щели* , я ее когда вытрясу, а когда постираю да проутюжу, да обратно и вешаю. Может, если не поленятся землячки-то меня в последнюю дорожку обиходить, до Белой в ней поплыву… Лодку, кстати, тоже не сделала, времени не было. Даже и коры не взяла с этой беготней, а вот-вот же сок пойдет, и тогда осталась я без лодки до осени, а то и до весны. Ну делать нечего, развела стирку: пока вода погрелась, пока сода со щелоком растворились чтобы белое замочить, а еще же мыло сварить надо, а это целая история.
Мыльный корень накрошенный у меня отдельно в глиняной корчажке живет, под солью, чтобы не мок. И корчажка не маленькая, варить в ней щи - так на неделю хватило б. Ну и пока нароешь летом, пока накрошишь, успеешь и себя добрым словом вспомнить за каждое пятно, и все шерстяное, что в обиходе есть, а уж как стирать начнешь… Ну да ладно, делать нечего, три ложки из корчажки отмерила, двумя кружками кипятка залила - и сутки ему теперь жить, мылу-то, еще и будить его надо за день несколько раз и последний раз на ночь, чтобы не слиплось и не скисло. И только назавтра варить, причем варить не меньше часа под крышкой на углях, чтобы не кипел, потом еще полную долю отстаивать перед тем как цедить, а мезгу * ещё раз залить кипящей водой и оставить на несколько часов, чтобы мыло вытянуть, а то ж земле не накланяешься. Потом слить то и это, разделить пополам, одну половину сколотить мутовкой в пену, вторую так оставить. Вещи почище выстирать один раз хватает, а заношенные-то дважды надо, вот на этот случай вторую половину и берегут. А потом еще в двух водах полоскать, сначала в гретой, потом просто в не холодной, и это еще спасибо, что у меня белого шерстяного ничего в обиходе нет, за нашатырем-то в город не наездишься.
А после стирки, чтобы щелок не пропадал, надо светелки мыть, весна же, мало ли что… В общем, с утра трепыхалась, к полудню только разогнулась, а еще в лес идти, и тоже целая история. Кору-то надо брать большими пластами, с живого дерева так не возьмешь, всяко надо или бурелом искать, или по оврагам лазить, мало ли где снег сходил да березу поломал. То есть, считай, как сходила – бродни в корыто, да и рубашку туда же. И выбор получается из двух плохих: или не идти, и тогда хоть не помирай до осени, а то и до зимы, лодку ведь мало собрать, ей еще просохнуть надо, чтоб до моря донесла, - или идти, и в чем на другой день оставаться? Либо в военной форме, либо в спальной сорочке, а до вешнего Гория в ней не больно-то по двору поскачешь, да и сразу после него. Горий вешний – он только с виду румян да пригож, а смотрит-то холодно. Однако, время подпирало, а остаться без лодки мне не хотелось больше, чем зябнуть на другой день, так что я забросила белое в корыто мокнуть, собралась и вышла в лес. Кора нашлась, как я и ждала, в овраге - там снегом сломало и положило на склон здоровую, в полторы меня, березу. Я конечно по статям не кобыла, но и не коза. Армейскую сестринскую укладку я и сейчас на плече не чую, и семипудовых деревенских жеребцов поднимать на пуп, вправляя им свернутые хребты, мне приходится через раз да два из трех, так что береза в полторы меня – это, я так скажу, почти что чудище. Однако, нам ли чудищ бояться, нас война не взяла, так что пластов с нее я нарезала, сколько надо, в вязку собрала и пошла до дома – по глинистому склону с ледяными плешками и лезущей из-под них травой на четырех, а потом на двух. Пришла грязная настолько, что уже разговора не было, стирать ли или как: не только стирать, но и мыться. Ну мыться-то быстро, в клети на пол шайку поставила, того же мыла горсточку по себе растерла, ковшиком полилась – все, чистая. А стирать – так в стирку и так уже куча. Спальную сорочку чистую надела, снятое повесила в сени на веревку, смотрю мельком в окно – а ко мне на двор идут двое, да не наши, в городском. А уж смеркается. Ну что ж ты скажешь, что ж поделаешь… метнулась в кут, форму из щели вынула, едва успела застегнуть-запоясать-расправить - уже в дверь стучат. И не двое, оказывается, шли, а трое. Молодцов-старший их провожал, только его я в окошко уже не увидела, он впереди шел. Открывают – а я, значит, при всех знаках различия и в наградных шевронах, как березка в ленточках после мокрой ночи: здравствуйте, говорю, с чем пожаловали. Смотрю – а один-то мне знаком. По работе в госпитале помню его, такой… звезд с неба не хватал, но старательный, и с такой крепкой мужицкой сметкой, которая нигде пропасть не дает. Конечно, времени прошло порядком, но пока что не ссохся и не согнулся, стоит стволом, глядит соколом… ну так, не соколом, конечно, но грачом-то вполне. А вот второй мне сразу не глянулся, как я на него посмотрела мельком, а как пригляделась, так еще больше не понравился. Дышит аккуратно очень, плечи вперед сложены и лицо такое, как будто его Белая погладила, да не просто погладила, а с намеком, с обещанием. Первое, что мне в голову прыгнуло – это радость, нехорошая такая шкурная скотья радость от того, что у меня все миски-кружки в горке стоят за дверцей и вся еда в подполе да погребе, а что не там – то по туесам, и варить надо. А они стоят в сподней мнутся, все трое, эти-то городские в избе небось не помнят когда последний раз и были, а Молодцов порядок знает, и помнит, что в горню их пока никто не звал. Ну я ему и говорю – пошли, поможешь мне лавку из сеней внести, людей посадить. В сени вышли, там у меня лавки летние для сада-огорода на бок поставлены и к стенке прислонены, все пять, места почти и не занимают, и опять же ноги, если повесить что, удобно очень, доставать только немножко громко, дерево по дереву скрежещет да шуршит заметно так. Ну я под этот шорох ему и говорю – никогда никого из вас ни о чем не просила, а сейчас прошу: иди сию минуту до урядника и приведи его сюда. Бегом иди, слышишь? Он и как вошел-то удивленный был, а после слов этих даже глаза выпучил, а рот у него стал как яблочная паданица, однако, сообразил быстро, головой покивал, лавку мне занес и вышел. Ну, они двое сели в сподней на лавочку, к горке спиной, к лохани боком, я на ступеньку, что в горню ведет, присела, оказалась ниже их головой – со свиданьицем, говорю, Скавр Саулович, знакомьте со спутником вашим, беседовать будем.
Он улыбнулся мне, растерянно так, и говорит – вот уж не ждал вас тут увидеть, Есения Саяновна, вот так встреча, как вы поживаете и давно ли тут? Я даже озадачилась, считая – ну как: с Арьяной лет шесть или семь, да после нее сколько – уже яблоня вырасти успела и даже цвела, получается больше двадцати, а сколько больше – я и не помню. Село же не город, тут не годы считают, а недели: будет неделя, так и год простоит, никуда не денется, а не будет недели - так и год ни к чему, хоть он стой, хоть вались. Да уж, говорю, лет двадцать или около того, Скавр Саулович, но важно ли это? Вы ведь не меня искали, верно? Он помялся – верно, говорит, не вас собственно, а ту живую легенду, про которую в клинику слухи доходят периодически вместе с теми сельчанами, которые от вас – от вас ведь, да? – к нам приезжают вовремя и живыми, а не как это обычно бывает из области. Я только плечом повела – ну, кто от меня, а кто не от меня, я ж не знаю, в каждом селе такая есть, а не такая так такой, хотя второе, конечно, реже случается. Ну он и назвал нескольких, за пятерых-то мне сельские ничего не сказали, а за троих пеняли крепко, что сама не справилась – да где там было справиться на коленке да на лавке, там стерильная операционная была нужна, и реанимация потом, дней на десять, но ведь сельским не объяснишь, они все целые, из мяса, живут целиком и помирают целиком. Ага, говорю, эти и правда наши. А он мне улыбается так приветно, а в глазах на дне что-то нехорошее, песчинка какая-то лежит – и говорит, а ведь случаи-то непростые, Есения Саяновна, причем совсем непростые, выходит, что все, что проще, вы сами прямо тут каким-то образом решаете? Я чую – ловит он меня, но зачем ловит и чего хочет, понять не могу. Скавр Саулович, говорю, это же село, не город, тут если с людьми что и случается, то в основном травмы, а они от полевой сестринской практики не отличаются практически ничем, или обморожения и отравления, что в общем тоже не фокус для медсестры из полевого госпиталя. Сложнее бывает, но оно или не опасное для жизни – или нужно везти в город, что я и делаю, если такое случается. Он покивал – ага, говорит, а как же вы справляетесь, ведь аптеки нет у вас? Спросил и ждет. А я чую, как внутри меня все превращается в песок, сухой и мелкий, и в пятки сыплется тонкой струйкой. И силы уходят с этим песком. Скавр Саулович, говорю, так и в войну у госпиталей аптек не было, сами сырье заготавливали, сами применяли, ну не считая корпии, но она делалась из белья, вы-то можете и не помнить, у вас это разве на студенческой практике было – а в области до сих пор это в ходу, хотите скаточки кипяченые покажу? Смотрю – улыбается. Поймал, значит. Нет, говорит, скаточки не надо, а вот травы ваши было бы интересно посмотреть. Я сделала лицо посложнее – ой, говорю, вы меня простите ради бога, я гостей не ждала сегодня, готовлюсь к большой уборке, вот стирка уже начата, и мне на верхние полки подниматься сейчас ну очень не хочется, да оно там все по коробкам, и значит со стеблей снято и перемолото так, что разве по запаху и узнаешь, без навыка-то. Но если вы мне на слово поверите, то ни маком, ни дурманом, ни чем другим я не пользуюсь, и в моем доме этого нет. Он даже задом по лавке назад поехал – Есения Саяновна, говорит, да я не об этом, что вы, никто вас проверять не собирался. Меня интересуют те сборы, которыми вы пользуетесь для симптоматического лечения – например, слабительные, мочегонные или отхаркивающие.
Я на него смотрю – Скавр Саулович, говорю, давайте честно. И давайте начнем сначала. Ваш знакомый – вы ж его мне привели, потому что в городе в клинике помочь ему не сумели, верно? Или может – ох, как трудно мне было это выговаривать – потому, что с его болезнью в клинике нужно жить, и ни работать, ни чего другое уже не получится? Он помялся, очки стал протирать – Есения Саяновна, говорит, вы очень хорошая медсестра. Но не беспокойтесь, такого подарка я бы вам не сделал. Помочь ему в клинике не смогли, это верно, но вреда от его присутствия не случится. Хорошо, говорю, если так, но вы и меня поймите, я-то невелика птица, если что, вода примет, небо укроет, но за мной же село. И люди ничем не виноваты, чтобы их вот так на ровном месте ни за что ставить под удар. Так что вы меня простите, Скавр Саулович, но с вами у нас разговор пока закончен, а спутник ваш даже не назвался.
Спутник на меня глянул, улыбнулся растерянно и снова в половицы уставился. Я подумала совсем нехорошее, горло-то чахотка жрет только подавай, не хуже чем грудь, может и нечем ему уже говорить, кто его знает, а мне после него мой тут все и прожигай.
Скавр Саулович на лавке поерзал, помялся, поменжевался, наконец выдавил из себя – ну Есения Саяновна, ну вы же умная женщина и опытный специалист, неужели вам не интересно было бы этим заняться? После этого его вопроса песок у меня в пятках огнем стал и начал плавно так и неспешно назад к голове подниматься. Я на ступеньке ерзнула, чтобы сильно не подпрыгивать, и говорю – Скавр Саулович, вы же врач. Вы же понимаете, что личный интерес, если он соблюдается против интересов и безопасности других людей, не может быть законным, и совершение преступления – это только вопрос времени, что бы мы тут вокруг этого ни плели. Интересно мне или нет, это не важно, а важно, вправе ли я. Так что либо я вижу справку с печатью о том, что он обследован и чист, либо вы отсюда уходите без помощи, поскольку прав работать с больным, не обследованным на опасные инфекции, у меня нет, тут не стационар. Если он сам говорить не может – договоритесь как-нибудь о том, что еще он мне может сейчас кроме справки и анализа крови предъявить, чтобы тут остаться. И я не понимаю, почему из этого надо делать такую проблему, если вы действительно хотите чтобы я для него что-то вообще делала. Он только плечами пожал – Есения Саяновна, есть такое понятие – тайна пациента. Я в ответ плечом повела – Скавр Саулович, мы оба с вами знаем, что информация о ряде инфекционных заболеваний в эту категорию не попадает по закону. И кстати для вас обоих лучше будет, если мы тот вопрос решим до того, как представитель закона сюда придет, я урядника-то вызвала. Он занервничал, аж штопором на лавке закрутился – Вам, говорит, моего слова недостаточно? Я подумала, два длинных вздоха помолчала – знаете, говорю – а достаточно. При условии, что вы тут с ним останетесь на все то время, которое он тут пробудет, и жить будете с ним в одной комнате. А он сам тем временем сидит-молчит, как генерал на сельской свадьбе. И взгляд такой… темный и с искрой, не прочесть по нему ничего. Доктор-то уже начал потихоньку паром исходить, по его не выходит. А время идет, по темноте назад через мокрую глину и лед идти то еще счастье, даже если транспорт свой, а по ботинкам видно, что свой, и оставлен недалеко, только я это недалеко знаю, городские таратайки – не наше железо, годная для них дорога кончается верстах в полутора, а по темноте эти полторы за все четыре пойдут. Ну известное дело, что чем человек больше хочет свое получить и чем меньше у него возможностей назад сдать, тем больше шансов, что он утворит что-то такое, чему сам не рад будет. И кто за собой такое знает, тому всегда в чужом саду яблоки кислые, если до них с дороги не дотянуться. Ну и тут чуда не случилось, нутро человеческое себя явило. Доктор очки снял, опять начал платком протирать, и небрежно так, врастяжечку, мне выговаривает – можно подумать, если бы вам показали анализ крови, этот случай стал бы для вас проще, ну признайтесь, что вы просто не знаете, что с этим делать, и не хотите показать этого, вас же деревенские потом съедят без соли, они же ведьме верят только до тех пор, пока она первый раз не скажет «не могу».
Тут от двери Молодцов голос подал – а ты, говорит, господин хороший, за деревенских-то не решай, мы сами знаем, кому верить, кого проверять. В дом вошел, от двери к печи посторонился и урядника пропустил. Тут у меня в сподней место и кончилось, да и неудивительно, если два здоровых таких быка, как Молодцов и наш урядник, одновременно в ней в рост встанут. Урядник, войдя, диспозицию осмотрел – и замер. Смотрю, он то на меня глянет, то на эту тень безмолвную на лавке, и никак не может решить, кому первому воинское приветствие адресовать. Тут этот немтырь наконец и голос подал. Сначала, говорит, госпожу старшего прапорщика медслужбы, унтер-офицер, следует приветствовать, в конце концов, мы все у нее дома. Урядник ответил – так точно, господи майор, и мне козырнул, вытянувшись. Пришлось подскочить со ступеньки, юбку эту форменную, будь она неладна, одернуть и салют принять, как положено. А господин майор встал с лавки и вышел в сени. Урядник пошел за ним. Скавр Саулович потух и сидел на лавке, как вчерашний пучок укропа, пока господин майор с урядником в сенях шелестели какой-то бумагой, а Молодцов подпер плечом дверной косяк и разглядывал меня, как зимородка над речкой – да и странно было б, если б не разглядывал, в военном я сельским еще ни разу не показывалась. Помолчал с минуту, потом сказал – ну, Есения… и опять замолчал. Я на него посмотрела, плечами пожала, только хотела спросить, чего он – а тут и эти двое вошли. Урядник мне говорит – все в порядке, а я ему – да не уверена, говорю, простите уж меня вы оба, но воинское звание анализа крови не заменяет. Господин майор, уже чуть не в голос смеясь, достал из нагрудного кармана пачку справок, среди которых был и анализ крови, и снимок легких, и другие результаты исследований. И тут я разозлилась всерьез – слушайте, сказала – вот нельзя было цирк на полдня не устраивать? Улыбка у него с лица скатилась как вода, он головой покачал – нет, нельзя, на штамп посмотрите внимательно. Я посмотрела – да, нельзя было. Я бы на их месте и дольше ерзала. Хорошо, говорю, ваша правда, поднимайтесь в светелку, будем разговаривать. А остальные проходите в горню, Донат Мирович знает, где у меня чай, где сахар, сами распорядитесь. Поднялись мы с майором в светелку, снял он пиджак и рубашку, я рукой и ухом послушала… горькие секреты, говорю, у вас, ваше благородие. И лекарство от них тоже будет горьким, и как ваши чернила, синим. Сейчас спустимся и заварю, уже домой нормально поедете, дышать будете без помех. Спустились, нужный туесок достала, горечавки, колокольчиков этих синих, жменьку вынула, в кружку насыпала, кипятком залила – а настой и правда выглядит как сильно разбавленные чернила, это не говоря про вкус. А вкус там тот еще, он как хлебнул – аж скривился. Ничего, говорю, не горчее прочего, что вы в жизни ели. Впрочем, это можно медом заедать было бы – если б вам сейчас не на улицу. Он удивился, кружку на стол поставил – а как, спрашивает, вы догадались, что я сегодня планировал вернуться в город? Я только плечами пожала. Если б он горечавку-то видал летом на лугу, так он не спрашивал бы. Гнуться-то она почти не гнется, а ломается легко – стрекоза порой крылом заденет, и готово, что уж про ветер говорить. И кашель, от которого она помогает, людей так же ломает пополам. Да ведь сам по себе-то кашель в грудь не сядет, для этого сначала постараться надо.
Смотрю, куда ему с собой травы насыпать – и нет ничего, разве что берестяной пласт трепать, а мне тогда на лодку не хватит. А, думаю, ладно, отрежу ему кусок, найду себе еще бурелом, или к тому стволу еще раз схожу, а этот кусок найду куда пристроить. Отрезала, сделала завертку, подала, они вышли, с урядником к дороге пошли – а Молодцов задержался. Кивнул на бересту, что за дверью сенях лежала, спросил – это ты кому? Я говорю – да вот, в своей лодке месяц назад чужую детку отправила, сама без ничего осталась.
А он как захохотал – у меня даже кружки в горке зазвенели. Просмеялся, слезы утер, головой покрутил…Ты, говорит, или гордячка непомерная, или блаженная совсем. В деревне пять дворов спорят, под чьей вишней тебе лежать*, а ты… Фыркнул, как конь, головой крутнул еще раз, вышел и дверь за собой закрыл тихо-тихо. Я прошла в кут, повесила форму обратно в щель, в сорочке забралась под одеяло и сказала – день, иди с миром, ночь, приходи с добром. Снилась, однако, война.
______________________________________________
* ставить прутья в ведро с водой – обычай целителей выражать благодарность земле за удачное лечение больного или пострадавшего, укореняя черенок и высаживая его в сад или в цветник.
*Горий – мифический персонаж типа американского Джонни-яблочное зернышко. В годовом круге ему посвящены три дня: Горий вешний, или (реже) рыжий; Горий летний или Горий-яблочко и Горий седой, или Горий осенний.
*шевроны на военной форме – имеются в виду орденские ленты, пришиваемые на китель, аналог орденских и медальных планок, более простой в уходе.
*щель в куте – аналог шкафа для одежды, только без дверей
* мезга – та невнятная кашица, которая остается от растительного сырья после того, как его размололи, сварили или настояли и отжали.
* под вишней хоронят людей, не состоящих в браке по соображениям профессии или личного выбора, как правило специалистов помогающих профессий – медсестру и врача, учителя и библиотекаря, пожарного и попечителя дома сирот – ряд продолжайте сами) . Решать, кому на могилу сажать вишневое дерево и кому его растить для этого человека - право общины, в которой он жил, к которой принадлежал и для которой работал.