Окончание.

Однако, чайник закипевший от печи к столу принесла, уряднику опустевшую кружку заново наполнила, себе подлила кипяточку и села смотреть, что же дальше будет. Пока их благонадежность делал опись записки и переписывал ее содержание в отрядительный лист, было тихо. Черный сидел к столу боком, глядел в печь, держал примочку у подбитого глаза; забияка Самослав прел на табурете спиной к двери; урядник, наклоня голову над листом, выводил ровные строчки казенным полууставом; я наблюдала всю эту живую картину и болтала ложкой в кружке; конверт стоял на подоконнике, прислоненный к оконному стеклу, за стеклом тусклый короткий предзимний денек перевалился за середину и поплелся к закату.
Черный молчал-молчал, да и шикнул сквозь зубы. Что, - спрашиваю, - жжется? С лавки встала, подошла, за подбородок его взяла, к свету развернула – вроде нежное все цело, однако промыть не помешает. Ну и пошла в споднюю* часть за очанкой, у меня ее полный туесок берестяной с поздних зажинков стоял насушеный, да и куда ж без нее по зиме-то: то деточке грудной носик промыть занадобится, то кому из баб печной уголек в глаз отскочит, то девка за водой побежит не одевшись, глядь – и ангина к вечеру готова, а старикам так вообще бы ее и зорю в доме держать круглый год, да всем ведь лень… Принесла, третий раз корья с соломой нагребла на губешку, уголек подсунула, чайник сверху прицепила… в припечный ларь поглядела с тоской, весь припас за сегодня прикончу, завтра в лес идти придется, то еще счастье такие прогулки после зимовея. Очанку в горшочек крошу руками, и Черного спрашиваю - и куда же надо было в камни тринол-то класть, чтоб тебе так в глаз отсветило?
Черный, отняв примочку от глаза и прижав к нему кулак, высказался, перемежая слова шипением и посвистыванием: - у, ссс… вот тут он подумал, да, и хорошо, цт, подумал, куда надо положил, и старательный, шшшштт…, точно положил, не перекосил, и довернул ровно как надо, зззссс… -помолчал, подышал и сказал, глядя на меня здоровым глазом - короче, так, на пальцах, я тебе не объясню, а сейчас тебе там делать нечего, весной покажу, перед Горием.
Ага, понятно, говорю – а сама в горшочек кипяток налила, блюдце на него пристроила, и пошла к горке серебряную ложку искать, куда-то я ее положила… наверняка на место, найти б теперь это место… а без нее в глаз заливать очанку неудобно, пипеток-то нет у меня, не больничка все-таки.
Пока копалась по ящичкам горки, Чёрный со своего места голос и подал – хозяйка, говорит, если ты за серебряной ложкой пошла, то найди лучше ножик, а то я тебе свой дам, ложка у тебя наверняка чищеная, и либо она меня попортит, либо я ее, давай не будем. Ну, я и не стала. Бабье у меня в сподней части на крюке висит, а в бабьем лекарский ножик есть, с него накапать тоже можно, особенно если привычка есть.
Пока возилась-обряжалась, урядник с отрядительным листом работу закончил и к забияке обратился. Так, Самослав Северинович, если вы грамотны, то прочтите объяснения, записанные с ваших слов, если нет, то вам их прочтет хозяйка дома. Забияка грамоту знал. Прочел, согласился, и под руководством урядника написал под объяснением: с моих слов записано верно, мною прочитано и понято, число и свои имя-фамилию. Урядник лист у него забрал, откашлялся и встал в рост. Так, - сказал – начинаю разъяснять участникам событий их права и обязанности. Самослав Северинович, ваши действия квалифицируются, как нарушение общественного порядка и прав граждан на моральные потребности, в зависимости от решения суда вы будете наказаны или штрафом, или общественным порицанием*. Кроме того, хранитель Тропы памяти имеет право подать частный иск в установленном законом порядке, за моральный, материальный и физический ущерб, который вы ему нанесли.
Хранитель Тропы памяти, известной так же как Смертные камни, вы намерены оформлять частный иск к нарушителю? Черный посмотрел на урядника как на блаженного и спросил – Донат Мирович, а толку в этом иске? Что я могу с него взять в возмещение ущерба? Потный тельник, что ли? Вид у него при этом был самый генеральский, несмотря на подбитый глаз, драную одежду и юный вид. Забияка кинул на Черного косой взгляд, исполненный такого недружелюбия, что в теплом воздухе горней дунуло затхлым холодом давно не топленого кута. Я поспешила вмешаться, пока они мне в доме беспорядка не наделали – оно конечно много бы не успели натворить, но мне тут потом жить, а спать в доме, где драка была, удовольствие небольшое.
Ваша благонадежность, - сказала я врастяжечку – вы если закончили, то давайте уже я своими делами займусь да вот пострадавшего обихожу, а то вам до города еще путь, а уже за окном сереет, по темноте добираться сейчас радость маленькая, да и простудите… арестанта-то. Черный на меня глянул едва не с нежностью, как собака на мясо… ну, думаю, влипла, еще с тобой мне отношения выяснять в своем-то доме, кто тут гость, а кто хозяин… ну да ладно, не впервой. Объяснялись уже… во взаимной любови-то. Давно дело было и не тут, да мне помнится, верно, и он не забыл.
Урядник глянул за окно, быстро собрал бумаги, руки арестованного опять закрутил в вязку и вышел с ним за порог, в вечерний мерзкий туман с привкусом мятых огуречных листьев, мелиссы и руты. Я заметила Черному – однако, наследил ты, пока шел, широко и густо. Он в ответ только плечами пожал: - кому мешает, пусть не ходят, кому не мешает, и так пройдут. Я согласилась: – и то верно. Взяла чайник, отлила лекарский нож кипятком над тазом, где мокли утрешние кружки в содовом растворе, и с чистым ножом поднялась в горню, промывать глаз оружной руке смерти. Дала ему в руку чистую тряпку, велела держать у виска, и стала по ножу лить ему в глаз теплый напар очанки. Черпала деревянной ложкой, поскольку цедить было лень, а к деревянной ложке пареная трава пристанет сама, так что напар ли, отвар, будет чистым, без сора. Ну, пролила, прокапала, велела мокрую тряпку к глазу приложить и так сидеть. А пока сидит, чтоб молчать не тяжело, спросила – так, для разговора: - судиться то не стал… побрезговал, что ли? Он криво ухмыльнулся ближней ко мне половиной рта – ну тебя тут и правда к земле прижало… совсем забыла, как люди живут, что ли? Настал мой черед плечами пожимать – да нет… интересно было, что ты себе об этом думаешь. Черный глянул на меня из-под тряпки как на стрекозу, присевшую на ружейную мушку – ну, поинтересуйся, я отвечу даже. Ну, раз так… хочешь по порядку – будет тебе по порядку, мне не лень. Развернулась я к нему лицом и спросила - скажи мне, гость, отчего ты не стал судиться со своим обидчиком и не захотел принимать уплату за ущерб и виру за обиду.
А он мне и сказал – а то тебе, хозяйка, и без меня ведомо. Обидчик мой из тех, кто взять может больше, чем имеет сам, и оттого брать с него виру и уплату – только руки марать и честь свою пятнать, а она у меня не одежа, за три года не износится, за три юкса* не поменяешь. Да ты и сама так сделала, помнишь ведь. И дом твой помнит – и как дружок твой тебе подсобил на зиму без припаса и без денег остаться, и как ты зиму той травой питалась, которой мне синяк вытравила, и как вместо дров камнями печку топила*, и как весной на порог выпала, на ногах не устояв, и как земля твой поклон приняла и с тех пор тебя кормит… ну и мои камни меня не оставили, я их своей кровью употчевал, пока к тебе шел, думаю, они на место встанут не позже завтрашнего утра.
Я только вздохнула. Послушай, говорю – то дело было давнее и не твое, а человеческое, откуда ж тебе знать, или рассказал кто? Он мне улыбнулся – хорошо так, ясно, как настоящий совсем – и говорит: да конверт на окне и сказал. От дорогого, небось, конверт-то?
Я озадачилась: - чего это он мне дорогой? Его тут и не было сколько времени, и видеть его я не хочу, и вестям от него не рада. Черный покивал задумчиво – вижу, что не рада. Конверт вон на окне с утра стоит, все открыть не соберешься, если б тебя с души не воротило при взгляде на него, мне б сюда ходу не было. Давай уж, отвечу тебе добром за добро, должным быть не люблю, а принудить тебя мне было нечем, помогала ты мне по собственной воле, не от страха и не от стыда. Сунул мне в руки мокрую тряпку и, пока я думала, куда ее из рук деть, схватил с окна конверт и его открыл, я и айкнуть не успела. Прочел внимательно, два раза даже, глянул на меня озорно, как уличный музыкант на ярмарке, когда он кому-нито соберется петь одному, да так, чтобы всю толпу проняло… бери бумагу, говорит, пиши. Ну, что оставалось – взяла бумагу, перо, села писать.
Он надо мной встал, как школьный учитель, и продиктовал едва не по слогам.
Дорогой, точнее, дорого обошедшийся бывший друг мой!
Благодарю за теплые слова, среди которых особенно ценны слова веры в меня и в мои силы. Действительно, если судьбе будет угодно избавить меня в будущем от таких друзей, каким мне были Вы, все остальные житейские ситуации, включая наводнения, землетрясения, ураганы, засухи, войну и революцию, я вполне способна пережить без особых потерь и трудностей, тем более, что терять мне особо нечего, а к трудностям мне не привыкать, за что я благодарю судьбу и людей, в числе которых Вы, несомненно, занимаете не последнее место.
За сим желаю вам здравствовать достаточно долго, чтобы мы разминулись в том числе и в последнем пути, на что я надеюсь особо, поскольку слишком уважаю обе руки Смерти, с которой Вы меня едва не познакомили, и не хотела бы делить их прикосновения, ценные для меня, с Вами, тем человеком, который обеспечил мне столько переживаний, обошедшихся в разы дороже, чем все то доброе, что Вы сделали и попытались сделать для меня.
Есения.
Забрал лист у меня из рук, приложил на минутку к печке, чтобы просохло, сложил и убрал в тот самый конверт. Подмигнул мне – вот и все, говорит, и можно не читать, что он там тебе понаписал. Сам отнесу, не поленюсь в руки передать. Ты же со мной весь день провозилась, хоть я и не просил, ну так и мне часом отдариться незазорно. Бывай, медсестричка.
Дверь открыл, в сумерки шагнул – и пропал.
Я посмотрела на чайник, почему-то захихикала, махнула рукой и пошла мыть кружки. Все четыре.
_______________________________
*сподняя, или нижняя, часть (в которой пол заметно ниже уровня печки) – используется как кладовая для предметов ежедневной надобности, небольшого запаса условно устойчивых к порче продуктов для приготовления пищи, которые, все же, лучше хранить в относительно прохладном месте – свежие овощи, мед, орехи, крупы, мука и прочее; там же обычно располагают запас питьевой воды, рукомойник, таз для мытья посуды, соду, щелок и прочее.
Горняя, или горница, она же верхняя или жилая, начинается выше уровня печки, и поэтому в ней постоянно тепло, по крайней мере, для минимально одетого (во что-то, кроме бельевой сорочки) человека. Еще выше (и дальше горницы от двери) расположен закут, или кут, спальное место хозяев дома. (правда, эти же словом назывют и выгородку в сенях для скота). Подняться на чердак и в холодную светлицу можно только из сподней части дома, это позволяет рациональнее использовать тепло топящейся печи.
*общественное порицание – процедура, явно происходящая от средневекового наказания стоянием у позорного столба, исполняется час в день после работы в определенном судом месте, куда каждый желающий может прийти и высказать осужденному на общественное порицание, чем он провинился именно перед данным желающим. Безопасность осужденного при этом обеспечивают два рядовых сотрудника полиции (чтобы высказывания претензий не перешли в мордобой)
*юкс – просторечное и даже жаргонное название денежной единицы.
* камнями топить печку – прием людей, дошедших до предела нищеты и не имеющих ни денег купить дров, ни сил выйти в лес их заготовить. Делается это так: собирается щебень с железнодорожного полотна, его закладывается полная печь, разжигается растопкой – и огонь горит до тех пор, пока со щебня выгорает мазут; это история на несколько часов, после чего печь, заполненная щебнем, остывает очень медленно, сохраняя дом теплым более долгое время, чем при сгорании дров. Готовить в такой печи нельзя, до тех пор, пока она не будет очищена от продуктов сгорания нефтяных фракций, но как правило, когда хозяин дома доходит до идеи топить камнями, готовить в доме уже нечего давно и прочно.